– Сэр, как вы? Ничего? У вас был такой вид… Лукас раздраженно ответил, что у него все в порядке, в порядке и даже более чем. Просто оба они сейчас захвачены потоком мощнейших сил. Им предстоит сыграть важную роль, остается лишь узнать, какую именно. От них требуется в пятницу отправиться во Флайингдейлс. – Сэр, я не могу. Я не могу больше с вами ездить. Мне страшно. – Разумеется, тебе страшно, – отвечал розовый, херувимский Лукас с еще бо́льшим раздражением и громыхнул кулаком по хлипким золоченым планкам паланкина. – Нельзя потревожить великие силы и не бояться. Вполне возможно, в пятницу мы замерзнем насмерть, или зажаримся, или рассеемся в потоке чистой энергии, так что останутся только серые пятна-тени, как в Хиросиме на месте сгоревших людей. – Эта перспектива, казалось, доставляла Симмонсу особое свирепое удовольствие. – Мы всегда знали, чем рискуем, правда? – добавил он тоном вполне разумным и даже ласковым. – Я не знал… не знал. И теперь я уже не уверен, что мы все это не выдумали. – А передача образов? А левитация у Оджерова кургана? А твой фотизм? Это мы тоже выдумали? – Нет, но… Но может быть, это было не то… не то, что мы думали? – Мы не знаем, что это было. И есть один только способ узнать. – Я не могу. Мне страшно. – Но ты наделен особым зрением! – Я не знаю. Я не уверен. Я не решусь больше на такое. Отпустите меня, пожалуйста. – Я… я тебе противен? Маркус заплакал. Лукас с каменным лицом смотрел на его слезы. Потом повторил вопрос. – Нет. Я же говорил вам: нет. Но мне страшно, понимаете? – Значит, поеду один. В одиночку я, скорей всего, не выдержу напора… Но другого пути нет. Маркус стал тихо и жалобно умолять его отказаться от этой затеи. Лукас презрительно усмехнулся: – Ну хорошо. Иди. Отступать уже поздно, но ты можешь лгать себе, пока получается. То, чего ты боишься, – оно повсюду. Чему суждено случиться, будет где угодно и когда угодно. Маркус, рыдая, крикнул, что больше всего боится Лукаса, но это была не совсем правда. – Я вас боюсь! Вас! Вас! В ответ Лукас ударил его по лицу, так что рассек губу: – Тогда оставь меня в покое! Лукас шумно сбежал с террасы и исчез. Маркус сел возле паланкина. Рот жгло. Он обхватил руками горящую голову и плакал. Прохожие принимали его за пьяного и деликатно обходили стороной. Маркус был совсем один. Среди прочих в ту ночь пробежали мимо Маркуса Александр и Фредерика. Оба скрывались: Александр – от четы Перри, на минуту упустившей его из виду, когда вспыхнул ожесточенный спор, кому менять Томасу вонючий подгузник. Фредерика – от Эда, который, заметив ее, призывно защелкал пальцами в воздухе и начал проталкиваться к ней сквозь толпу. Он не был в числе приглашенных, но большинство гостей беспрепятственно приглашали сами себя. Эда можно было кое-как объяснить Уилки, но не Александру. Поэтому Фредерика объявила возлюбленному, что ей попросту необходимо на свежий воздух. Александр сказал, что это прекрасная идея, и они сбежали под слабые одобрительные возгласы и всеобщий смех. В темноте, слыша ее дыхание и летящие прыжки, Александр был к ней несказанно близок. Но в садике с нимфой все стало иначе. Они обнялись неловко и замерли, чувствуя каждый костистую неуступчивость другого. Обоим привиделись белые изгибы изящно-крепких икр и ягодиц Антеи. Александр не мог повалить Фредерику под куст. Фредерика не могла его игриво на это подвигнуть. Так и стояли, сплетясь, уже отвердевая углами по старой памяти детских игр в статуи. Фредерика что-то лепетала: пересказывала сомнительные комплименты, сценические накладки, смешные ошибки актеров. Александр молчал, погружая в молчание и ее. Наконец она затихла. Он приложил палец к ее холодным губам: – Что же нам с тобой делать? – … – Может, лучше забыть эту историю? – … – Из нее ничего не выйдет хорошего. – Но я же хочу тебя. – …И если счастье – то такое крошечное… – Ну и пусть! Я тебя хочу. – Но что же нам делать? Этого она не знала. Лечь в постель? Пожениться? Упиваться родством душ? Или вечно длить эту дивную, сладкую неопределенность? – Пусть будет, как есть. Я так тебя люблю… В ее голосе прозвучала грозно-повелительная нотка. Где-то на глубине Александр сознавал, что Фредерика всегда позаботится о себе, невзирая на последствия для окружающих. Он смотрел в ее бесцветное, хмурое, холодное лицо. Она была девочка Геката в полночном саду, божественная сучка, то ли созданная им, то ли вызванная из иных сфер. Неприкосновенная девочка, желать которую безопасно, потому что она недостижима. Александр сжал ее, и она ответила жадно, извиваясь, и он вдруг принялся лапать ее как бешеный. Она смеялась, смеялась, невинно-блудливая, и все теперь решала она, и Александр знал: как бы он ни противился, любопытство доведет дело до конца. Три следующие недели они так были упоены друг другом и успехом, что его образ богини-сучки оделся новой иронией. Газеты, в духе той поры, фонтанировали восторгами. Пьесу объявили триумфом культуры, Александра – ярчайшей звездой на небосклоне драматургии со времен Бернарда Шоу. Лодж и Марина Йео получили свою долю преклонения. Что же до Фредерики и Уилки, то на их долю, по мнению остальных актеров, выпало внимание чрезмерное. Фредерика в пышном венке и газетном сереньком крапе смотрела на себя сурово и горделиво с первых страниц «Йоркшир пост» и «Манчестер гардиан». Дородные дамы и нервные юноши из женских журналов и местных газет желали знать тайну феноменального сценического успеха местной школьницы. Фредерика сообщала им, что хочет быть великой актрисой, как Марина Йео. Что «с изрядным трепетом» ждет результатов выпускных экзаменов, открывающих дорогу в университет. Что она «происходит из семьи словесников». Фредерика высказывала собственное мнение о девственности Елизаветы Тюдор. Фредерика играла себя в роли Фредерики. Александр ездил в Манчестер и обсуждал на радио возрождение драмы в стихах. За большие деньги предлагали ему писать об истории, теории стиха и положении женщины в журналах академических, у́шло-передовых и попросту массовых. Александр пытался писать. С ним заговаривали насчет лондонской постановки «Астреи» – с некоторыми изменениями и полностью профессиональным составом. Всего этого они так жадно ждали, но теперь предложения и приглашения казались им не вполне реальными: так захвачены они были простой и насущной страстью. «Гнусный папаша», по выражению крайне довольной Фредерики, опамятовался и теперь носил в нагрудном кармане стопку газетных вырезок, где на фото его худенькая дочь восседала на камне, била кулаком о каменную стену, лежала, раскинувшись, на земле. Остальная труппа стала хуже относиться к Фредерике, зазвучали слова «заносчивая» и «невыносимая», не всегда, впрочем, справедливые. Фредерика и впрямь пьяна была успехом. Она шагала по нагретому солнцем дягилю и смеясь вспоминала собственную фотографию рядом с карточками кинозвезд в витрине блесфордского фотоателье. Но к этим радостям примешивалось нарциссическое упоение собственным телом, наконец столь желанным Александру, и эта восторженная замкнутость на себе оскорбляла тех, кому вольно было оскорбляться. Александр хвалил Фредерику в интервью, и его похвалы появлялись в печати. – «Игра, отмеченная глубочайшим интеллектом», – прочел ей как-то Уилки в садах Лонг-Ройстона. – «Удивительное чувство стиха». Твоя карьера сделана. – С интеллектом у меня и правда все хорошо. – О, об этом нам твердят до тошноты все, включая тебя. А как дела на прочих фронтах? Александр возлег с тобой? Соперницы сыплют тебе мышьяк? Роман Александра и Фредерики сделался всеобщим достоянием прежде, чем сами они успели понять, что с ними, собственно, случилось. Труппа, как бывает в тесных коллективах, сделала крутой поворот и отныне восхищалась Фредерикой за упорство, с которым она «добилась» Александра, вопреки ему самому. Что не мешало той же труппе по-прежнему недолюбливать ее за безоглядный эгоизм, с которым она это проделала, равно как и за жадность к славе. (Уилки, не столь обуреваемый страстями, признанный оригинал, эрудит и «гений», на которого в Би-би-си уже заведена была собственная папка в отделе новой информации, имел к услугам нескольких агентов и весьма умело занимался саморекламой, не вызывая недобрых чувств.) Что до Александра, актеры капризно решили наградить его презрением за то, что поддался столь грубому натиску. Впрочем, особенно это не показывали: Александр написал великую пьесу, от которой на них падал весьма приятный отраженный свет. Зато покинутой Дженни оказывали множество мелких услуг. Куда бы ни пошли Александр с Фредерикой, туда обязательно пробирались мальчишки-сатиры, стоило им присесть на скамейку, придворные в елизаветинских шелках вывешивались из сводчатых окон, устремляя на них насмешливые взгляды, а порой открыто хихикая. Александр был слишком потрясен событиями собственной жизни, чтобы обращать на это много внимания. Фредерика, привыкшая стоически переносить неприязнь из-за успехов в учебе, сумела почти столь же спокойно отнестись к неприязни из-за газетных статей, хоть свойства темперамента и не позволяли ей отвечать на это презрением или пытаться умилостивить зоилов. Трудней было выносить постоянное любопытство к ее любовной жизни: Фредерика мучилась и не могла ни воззвать к сочувствию, ни откупиться пикантными подробностями. Впрочем, с приходом успеха она сделалась более самодостаточна. Она еще всем им покажет. Кроме Александра. (Хотя и на его долю выпадали порой упреки в малодушии, от чего он испытывал некое мрачное удовольствие.) Ясно было, что долго так продолжаться не может. Что-то должно было произойти, сдвинуть дело с мертвой точки. Но что именно? 38. День святого Варфоломея Двадцать четвертого августа, в День святого Варфоломея и Фредерикин день рождения по счастливому совпадению, почтальон принес конверт с результатами ее экзаменов. Было это в понедельник, пьеса шла последнюю неделю. Стефани рано утром отправилась в церковь Святого Варфоломея, отнести ему цветов. Украшение церкви цветами – еще одна обязанность супруги курата, которую она могла выполнять, не вызывая лишних вопросов. Она постаралась разузнать побольше о святом Варфоломее, но оказалось, что о нем мало что известно, за исключением его кровавой кончины. Апостол Варфоломей странствовал по Малой Азии, Северо-Западной Индии и Великой Армении, где с него заживо содрали кожу и обезглавили. Личность его в точности не установлена, вполне возможно, что он и Нафанаил из Каны Галилейской – один и тот же человек. Значит, о Варфоломее сказал Христос: «…вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства»[314]. С передвижениями его тоже ясности нет: как выяснила Стефани, для древних греков и римлян «Индия» могла обозначать Аравию, Эфиопию, Ливию, Парфию, Персию или Мидию. Его странствия напоминали странствия Диониса из «Вакханок»[315]. Да и судьба, если вдуматься, тоже: освежеван, растерзан, возвращен к жизни… Недолгое время Стефани питала надежду, что церковь, где служит Дэниел, посвящена святому Варфоломею Даремскому, бенедиктинцу родом из Уитби, прожившему сорок два года анахоретом в келье Святого Кутберта где-то на островах Фарн и мирно почившему там около 1193 года. Но маленькая статуя святого в нише возле пасторской кафедры сжимала нож – орудие мученической смерти того, первого Варфоломея. К тому же в одном из приделов красовалась стенная роспись: увеличенная плохая копия Варфоломея работы Микеланджело. Святой мученик в псевдосикстинских облаках Страшного суда грозно спускался с небес, в одной руке сжимая нож, а в другой содранную кожу, и лицо на ней было – искаженное лицо Микеланджело. Стефани решила украсить и частично скрыть и роспись, и статую облаком полевых цветов. Теперь, приглядевшись внимательно, можно было уже понять, что она беременна, и потому сегодня она выбрала просторную одежду хорошей прихожанки: плиссированное зеленое льняное платье-сарафан, что-то вроде мирского стихаря, который пристал бы и кухарке, и садовнице. В кармане секатор, на ногах добротные туфли без каблуков, в руке плетеная корзина с травами и цветами. Она еще могла ездить на велосипеде и медленно, с прямой спиной, тихонько катила по деревенским тропинкам, собирая белый дягиль и ромашки, зеленую чемерицу, розовый шиповник, никнущий колосками дикий овес и ячмень, бледные крапчатые наперстянки. Ей хотелось еще какое-то яркое пятно, алое, пунцовое или малиновое – в знак уважения к мученику, о жизни которого так мало известно. Но маки опадают раньше, чем успеваешь их срезать, а пионы, оставшиеся, были чересчур пышны и крупны для сплетаемой ею нежной дымки, зеленой, белой, золотой и бледно-пурпурной. С некоторых пор здание церкви уже не было ей ненавистно, и в одиночестве, сплетая проволочные каркасы, наливая воду, пристраивая так и сяк цветочные стебли, она была счастлива. Впрочем, сегодня утром, как и в предыдущие дни, она была не одна. Лукас Симмонс в нелепой молитвенной позе ждал чего-то под колонной у Адской пасти. Стефани быстро глянула на него, беззвучно прошла к чаше со святой водой, догадалась, что нужен ей душистый горошек, который можно выпросить у миссис Элленби, что Лукас выглядит будто при смерти, что с Маркусом тоже могло что-то случиться, а может, и случилось уже, что Лукасу явно нужна помощь, но он молчит, и нарушать его молчание бестактно. Так она молча работала, а Лукас молча молился или мучился, пока, мощно пахнув ветром, не распахнулась церковная дверь и ворвавшаяся Фредерика с грохотом не пронеслась по проходу. – Смотри, смотри, – кричала она, размахивая листком и сама, похоже, ничего не замечая. Стефани медленно поднялась с колен, взяла уже основательно захватанный и затрепанный листок и прочла столбик оценок, столь высоких, что в первую минуту трудно было поверить. – Ну вот видишь! – сказала Стефани. – Рада? С днем рождения тебя! Фредерика, скакавшая вокруг кафедры, задела букет дягиля, сбив с него целые облака пыльцы. – Тише, тише, тут все хрупкое. Я знаешь сколько возилась? – Миленько. Это для чего? Для праздника урожая? – Что ты, дурочка, рано еще. Сегодня Варфоломеев день. – Ну конечно, мой день рождения, день старинной резни и бойни. И я их всех наголову разбила, зарезала, и никто со мной не сравнится ни по оценкам, ни вообще. – Не кричи в церкви. Люди за тишиной пришли. Фредерика огляделась: – Это кто? Он, что ли? А что он тут вообще делает? Он какой-то странный, у меня от него мурашки. – Будь добра, замолчи. Тебя на всю церковь слышно. – Ну и что? Я что угодно могу! Что угодно могу лучше всех прочих. Я могу… – Можешь, только цветы мои оставь в покое, – как можно мягче ответила Стефани. Больше ей, собственно, нечего было сказать: нельзя ни выразить восхищение, ни предречь новые победы тому, кто восхищен собой до предела и в победах нисколько не сомневается. – А еще случилось небывалое, Стеф! Папа решил отпраздновать мой день рождения! Настоящий банкет, торжество, с шампанским, с клубникой, и не дома, а в Учительском саду. А если дождь пойдет, то в галереях. Около полудня, в эту субботу, в день последнего спектакля. Он и меня-то послал, чтобы я позвала вас с Дэниелом. Сам-то он к вам, конечно, не пойдет… Я по дороге встретила Дэниела, и он мне сказал, что ты здесь. Да! Отец еще позвонил Александру, что безумно смешно по ряду причин. И все равно восторг! Я как по облакам сюда бежала. – Смотри не споткнись, – отвечала Стефани, разумея не то стоявшую на полу корзину с цветами, не то жизнь в целом.