Фредерика размахивала руками и с опасной резвостью скакала по всему нефу. Когда в церковь вошел сперва Александр, а потом Дэниел, стало ясно, что Фредерика вознамерилась превратить церковь в подмостки триумфа и любовного свидания. Александр был похож на мотылька мужского пола, приманенного хитрой смесью меда и мускуса. Дэниел был похож сам на себя. Фредерика победно помахала им своим драгоценным листком. Лукас, по-прежнему закрыв глаза, стоял на коленях у колонны. Фредерика подпрыгнула, споткнулась о корзину и постаралась, чтобы поймал ее именно Александр. Стефани повернулась к ним располневшей спиной и принялась устраивать колокольчики среди трав, сеявших вокруг капельки росы. Если не считать шиповника, летние цветы, нежной пеной полускрывшие мрачного святого, пахли живо и густо, но с горчинкой, с ядовитой зеленцой: чемерица, наперстянка, многоликие родственники цикуты. Душистый горошек был тут необходим. Подошел Дэниел, тяжелой и теплой ладонью ласково провел ей по спине, там, где уже начинали ныть мышцы. Семейство Поттер, подумал Дэниел, до жестокости ненаблюдательно. Как можно не видеть ее бледность, отяжелевшее тело, новые, по-особому медленные движения? Поттеры только и говорят что об отметках: в тетрадях, в листках с распределением ролей, о тех отметках, что они так жаждут оставить на полях истории… Билл Поттер может не явиться на свадьбу старшей дочери, а явившись, устроить унизительную буффонаду, но он переступит через свою северную скупость и выставит шампанское в честь отличных отметок. Дэниел презирал это в Поттерах. Ему хватало воображения представить женщину, боящуюся боли, или мужчину, да что там – самого себя и всех отцов, которых знал, умевших и не умевших любить. Он мог представить, как будет любить своего сына, как не сможет избежать ошибок, воспитывая его. Но он не мог соотнести безликие, черные, плоские знаки с пониманием Расиновой страсти, заключенной в безупречный размер, с умением ясно написать хотя бы об ужасе «Гамлета» и «Лира». Дэниел не мечтал стать епископом и потому собственную бушующую энергию не объяснял честолюбием, как объяснял поттеровскую одержимость отметками. Когда в церковь вошел Маркус, каждый из присутствующих решил, что тот ищет его. Фредерика ждала поздравлений с днем рождения и триумфом на экзаменах. Александр решил, что Маркус пришел за давно обещанным советом и помощью. Стефани решила, что брат, как и она, расстроен новым демаршем Билла, а может, болезненными воспоминаниями о том, как и из него отец пытался вырастить гения. Дэниел предположил что-то религиозное. Лукас Симмонс, как в последствии выяснилось, был уверен, что Маркус явился, услышав духовные вибрации, излучаемые им, – мотыльковую азбуку другого измерения. Как бы то ни было, увидев их всех разом, Маркус замер в дверях, явно готовясь сбежать. Фредерика замахала ему своим листком и завопила про оценки. Стефани шагнула к нему, чтобы обнять. Александр полукруговым маневром скрылся за кафедрой. Симмонс открыл глаза, четким движением поднялся с колен, подошел к алтарной ограде и оттуда заговорил с Маркусом голосом резким и повелительным: – Долго же ты не шел, получив от меня сигнал. Я знал, что мы здесь в безопасности. Нужна только молитва, молитва и подготовка. Я ждал, что будет много помех, так сказать, статических возмущений – мы не назовем их по имени даже здесь, – но я знал, что здесь они не осмелятся… По крайней мере, я готов был рискнуть, и я рискнул. Боже – да простится мне имя, сказанное всуе, – как я рад, что ты пришел. Они подключали батареи. Да-да, ужасные, адские батареи. Но ты пришел, значит мы выстоим. Тут Лукас заметил остальных: – Доброе утро, викарий, доброе утро, Александр. Не надеюсь, что вы пришли молитвой помочь мне в борьбе, и все же – доброе утро. Маркус! Маркус встал, открыл рот, но звука не получилось. Хотел поднять руку и этого не смог. Но он не думал все же, ни минуты не думал, что это работа демонов или шаловливых электрических элементалей. Он стоял, ощущая запах дягиля – запах раскаленной обочины на фоне холодного запаха камня. Дэниел подошел к нему, и тогда Маркус, чуть пошатнувшись, протянул к нему руку. Дэниел сжал его ладонь. – Скажи, как тебе помочь, – мягко проговорил он. – Я не знаю. Подошел Александр: – Может, ты хочешь домой? Маркус покачал головой. – Тогда, может, к Дэниелу? – предложил Александр. Маркус закивал. У него дрожали ноги во фланелевых брючках, он старался не смотреть ни на Адскую пасть, ни на преданного им Лукаса. Голова его гудела от сообщений невесть откуда. Крылатые змеи сворачивались в кольцо и снова разворачивались, в коробке мозга вспыхивал свет, белый, золотой, пурпурный. Тело его, как и предсказывал Лукас, могло в любую минуту рассеяться и исчезнуть, не оставив и горстки праха… А у Дэниела в квартире полно было до ужаса реальных, в чем-то даже утешительных подушек, и чайников, и прочих человечьих вещей. И если это не сокрушающие капканы и не окаменелые подобия, как у Капельного колодца Матушки Шиптон, в них можно вжаться и согреться. Маркус стиснул сухую, сильную руку Дэниела: – Заберите меня к себе. Дэниел тревожился о Лукасе, за исцеление души которого отвечал уж точно не меньше, чем за Маркуса, еще одну – в его практичном представлении – жертву культа отметок. Ду́ши, верней сказать, души, как у Лукаса, – накрепко захваченные одной идеей, – не входили в круг повседневных его забот, но, встретив такую, Дэниел всегда помогал, как только мог. Сейчас же прозрачный от ужаса Маркус вцепился в него, как утопающий, и Дэниел, конечно, выбрал его. Александр, ощущая одновременно свою ответственность и полную беспомощность, да и просто меньше опасаясь Маркуса, чем Лукаса, отправился вместе с Дэниелом отводить мальчика. Фредерика ринулась вслед за Александром. Стефани взяла корзину и перешла к большой алебастровой вазе у алтарной ограды. – Я украшаю церковь ко Дню святого Варфоломея, – мягко сказала она Лукасу. Вблизи от него резко пахло потом, сладковатой помадой для волос, карболовым мылом и нездоровым дыханием. Уловив эту смесь, Стефани, чувствительная, как многие беременные, на миг ощутила дурноту. «Ужасная эта штука – английское воспитание, – подумала она. – Нужно спросить, что его так пугает. Предложить встать на колени рядом с ним. Сказать, что Маркус болен. Но я не могу. Не могу». Как можно тише она стала ходить по церкви: забрала зеленую лейку с водой, выбросила несколько завядших калл и гвоздик. На прошлой неделе цветами занималась миссис Элленби, у которой был более традиционный вкус… – Вы присядьте, – сказала она наконец Лукасу, неловкая хозяйка в собственной церкви. Лукас, к ее удивлению, послушался: уселся, где стоял, на алтарные ступени и спрятал лицо в ладони. Стефани продолжала гнуть проволочки, не глядя на него. Лукас сказал – и это был жалкий отзвук его прежнего радостного голоса: – Когда ждете малыша? – Никто пока не знает, – быстро проговорила Стефани. – К Пасхе. Я имею в виду: никто пока не знает, потому что мы никому не говорили. – А я увидел. Это ей не понравилось, словно она была перед ним голая. Она попыталась перевести все в шутку: – Ну, вы же биолог. Это ваш предмет. – Не говорите так, я биологию ненавижу. – Я ее сама никогда не любила, – сказала она как-то уютно и просто, мягко переступая вокруг вазы, устраивая ромашки посередине веером. – Но это была единственная точная наука, что мне давалась. А чтобы изучать английский в Кембридже, обязательно было взять один такой предмет. Математика и прочие абстракции у меня вообще не шли. Вот я и взяла биологию. Там все девушки ее берут. – Растения, – сказал Лукас. – Камни. Вот это я люблю. Но чтобы на них специализироваться и не иметь дела с плотью, надо знать предмет получше моего. А я самый заурядный учитель… Зачем вы вышли замуж? – Хотела иметь собственную жизнь, – честно сказала она, и ей совсем близко представилось лицо Дэниела. – Собственную частную жизнь. Хотя частной ее особенно не назовешь. Постоянно кто-то в гостях… – Собственная жизнь, – задумчиво повторил Лукас. – У меня нет собственной жизни. У меня вообще нет жизни. И я никого не трогаю – прошу вас верить. На это есть причины. – А Маркус? – бережно спросила она. – У Маркуса дар. Маркус видит то, чего никто не видит. Он… он не такой, как остальные… – Лучше бы он был такой, – резковато отозвалась Стефани. – Думайте как пожелаете, но это не так. Доверие, возникшее на минуту, нарушилось. Лукас встал и вернулся к своей молитве или бдению у колонны. Стефани медленно продолжала работу, пока все вазы, у чаши со святой водой, у кафедры, у аналоя, у алтаря, не осветились бледной и нежной зеленью. Вернулся Дэниел: – Ну, как ты? Может, пойдешь посидишь с Маркусом? От Фредерики больше вреда, чем пользы, а Александр только с испуганным видом подпирает стены. Она поднялась на цыпочки и шепнула ему, что сказал Лукас. – Я побуду тут. Может, он еще разговорится. – А я убрала цветами твоего Варфоломея… – Очень красиво. Особенно для девы, отрицавшей цветы на Пасху. – Я не сказала, что он восстал из мертвых. Просто прикрыла ему нож и снятую кожу. Дэниел взглянул на святого Варфоломея, плохую копию Микеланджело, мутноватую и синюшную. Похлопал себя по животу. – Ну, восстал он или нет, неизвестно, а спускается к нам, грешным, в великом гневе. На секунду промелькнула у него мысль о свежевании, о том, что его жир облечен лишь тонким слоем туго натянутой кожи. О том, как хлестал, наверно, наружу свежуемый человек. О том, как мускулист и сердит святой Варфоломей… Потом тронул тугой живот Стефани: – Иди-ка ты поскорей домой, посмотри, как там Маркус. Вот ее тело, а внутри еще тельце – его сын. Дэниел преклонил колени, ожидая, когда Симмонс встанет, думая, не заговорить ли с ним. Когда Симмонс наконец встал, Дэниел тоже поднялся, и какое-то время они смотрели друг на друга через всю церковь. Потом Симмонс предостерегающе выставил вперед ладонь, как-то судорожно кивнул в сторону алтаря и вышел. Дэниел поспешил вслед через погост, но услышал только, как взревел мотор маленькой спортивной машинки. Когда Дэниел вышел на тихую улочку, Симмонс уже исчез в облаке белой пыли. 39. Праздник в Пантеоне Биллов праздник в честь Фредерики, поспешно задуманный и поспешно воплощенный, конечно, не обошелся без конфузов. Поскольку собирался дождь, банкет был устроен не в Учительском саду, а в продуваемых галереях, населенных школьным Пантеоном. По-йоркширски прижимистый Билл не переломил натуры, и приглашенным предстала странная смесь полуденного чая и светского приема, а верней сказать, чай, сэндвичи с ветчиной, корзиночки с кремом, клубника и в завершение по бокалу шампанского на гостя, чтобы выпить за здравие Фредерики. Гости были в основном друзья и коллеги Билла по внешкольной работе, несколько приезжающих лекторов, организаторы курсов для взрослых, актрисы-любительницы из его постановок и те коллеги по школе, которых он считал personae gratae[316]. В число последних входила чета Тоун (ввиду служебного положения супруга), Александр и, как ни странно, Джеффри Перри. По словам Билла, в ходе знаменитого спора о Томасе Манне Джеффри показал, что хребет у него есть, хоть и набит чепухой. Фредерика заметила, что метафора получилась гибридная и отвратная. Билл весело согласился и сказал, что хоть хребет, набитый чепухой, сам по себе отвратен, но заслуживает уважения в силу своей твердости. Почему супруги Перри с такой готовностью приняли приглашение – это был уже другой вопрос, неотвязно беспокоивший Фредерику. Эйфория по поводу блестяще сданных экзаменов медленно проходила, и Фредерика начинала понимать, что в сфере человеческих отношений она ученица весьма медлительная и вдобавок не слишком способная. Она, например, долго не видела того, что Дэниел понял сразу же: ее праздник был не только ее. Билл таким образом мстил Стефани за то, что вынужден был платить за шампанское в день, когда она, отказавшись от превосходной карьеры, стала женой толстого курата. Потом Билл спросил, кого из «друзей» она хотела бы пригласить, и Фредерику постигло еще одно запоздалое открытие. Во-первых, неловко было бы хвастать перед одноклассницами высшими баллами. А во-вторых, неумно было бы смешивать привычный мир семьи и школы с миром «Астреи». В этом мерцающем мире легко было милым взмахом руки отмести разговоры о ее отношениях с Александром. Совсем другое дело, если эти разговоры просочатся на Учительскую улочку. Тут-то пришло время спросить себя, чего она, собственно, хочет. Наконец она сказала, что хочет пригласить Уилки. Томас Пул должен был прийти так и так в качестве высокоуважаемого друга Билла, поэтому она назвала еще Антею. Антея ей не нравилась, но у нее были свои причины не распространяться о Фредерикиных приключениях. Еще Фредерика предложила позвать молчаливого Лоджа и мисс Уэллс, которая ничего не знала. Тем более что мисс Уэллс подруга Стефани, а Фредерика в последнее время чувствовала себя с сестрой как-то глупо и виновато. Оставался последний союзник – Кроу, но Фредерика была не слишком уверена в его союзнических чувствах после эпизода в Солнечном покое, о котором, кстати, до сих пор не было сказано ни слова. Да и Билл терпеть не мог Кроу. Зато он горячо преклонялся перед Мариной Йео и лично отправил ей приглашение. Мисс Йео прислала очаровательную записку, в которой очень мило извинялась, ссылаясь на возраст, головную боль, долгую череду спектаклей и необходимость восстановить энергию перед сегодняшним заключительным представлением. – Ты, конечно, понимаешь, что это значит, – игриво сказал Уилки Фредерике. – Впрочем, обещаю не сильно опоздать на твой банкет. От старой королевы к юной деве вспять опишу круг времени. Ты, кстати, уже с этим покончила? – С чем это? – огрызнулась Фредерика. – С девственностью, глупое ты создание! – Нет, и я уже с ума схожу от этого! Я ведь соврала Александру, что у меня уже было. А еще я, оказывается, боюсь… И Александр так отстраненно держится, хотя любит… Я знаю, что любит! И он такой нервный, такой особенный – с ним нельзя вот просто так, как с тобой, обо всем говорить. Поэтому я все больше увязаю в мелком вранье и бог знает, когда и как это все выплывет… Да и пускай бы выплыло! Я не могу больше это выносить, я горю заживо! – Да уж, – задумчиво изрек Уилки. – Положеньице не из простых. В отличие от сатурналий Кроу, Фредерикин банкет не задался. Поначалу, впрочем, была надежда. Набралось достаточно педагогов, уверенно обсуждавших рабочие проблемы, методы изучения стихов и обучения людей. Возникла приятная интеллигентная аура, благодаря которой Уилки утишил беспокойное стрекотанье мисс Уэллс и даже вызвал у нее улыбку парой умных замечаний о Джордже Герберте. Александр сохранил спокойствие и легчайший назидательный флер, будучи зажат в углу Билловыми домохозяйками с писательскими амбициями. Фредерикины знаменитые отметки приобрели более широкое значение, когда Томас Пул отвел ее в сторону и заговорил о «Четырех квартетах». Не находит ли Фредерика, что интеллектуальная мощь автора и некий догматизм иссушают и обедняют язык произведения? Фредерика, переведя стрелочку своего аналитического аппарата в сферу сухого языка и сухой культуры, забыла Пулову округлую белую наготу на темно-зеленом фоне. Она заговорила с ним об Элиоте, как недавно с Александром о ритмах Расина, нашла, что Пул приятный человек, и была ему даже благодарна. И она, и Пул, пребывавший поначалу в агонии стыда, вспоминали потом этот разговор как исключительно вменяемый и важный эпизод безумного дня. Впрочем, в приятной интеллигентной ауре были и тревожные, темные пятна. Маркус, одетый в свой единственный опрятный костюм, недвижно сидел на краю галерейного парапета и пустым взглядом смотрел поверх лужайки. Дэниел со Стефани ничего от него не добились. Он лишь повторял: то, что было, – прошло, ему не хочется об этом говорить. Александр рассказал Дэниелу свою версию Маркусовой «проблемы» и сразу ощутил, как спал с него груз ответственности и бессилия что-то изменить. Дэниел обдумал слова Александра, обдумал то, что Лукас сказал Стефани, и решил пока помолчать. Все чаще и чаще Дэниел жалел, что он не «религиозный человек», что в его понимании означало провидца, причастного великих тайн. В случае с Лукасом и Маркусом, думал он, его нынешняя вера и опыт могли пригодиться, лишь когда все окончательно перельется через край. Он старался приглядывать за Маркусом и за женой. Уинифред, с которой никто не удосужился поговорить, стояла поодаль от Маркуса, а на самом деле – так близко, как только осмеливалась. Стояла и смотрела, как ее сын смотрит в пустоту. Он куда-то ушел от всего и всех. Глубже, опаснее, чем уходил раньше. Ей казалось, последуй она за ним – и он исчезнет совсем. Если же нет, то целая жизнь с Биллом научила ее: стоит ей выказать волнение насчет сына, как Билл оглушит их любовью или ненавистью, растормошит до боли или стянет в непереносимый дьявольский клинч… Избежать этого можно было, лишь изобразив спокойствие, непроницаемое спокойствие. Миссис Тоун холодно наблюдала за Уинифред. Что бы ни говорили утешители, боль ожесточает, а предельная боль ожесточает предельно. Страдание не облагораживает, но может порой придать страдальцу оцепенелую осанку достоинства. Для миссис Тоун Уинифред была просто женщина, у которой есть сын и нет желания или возможности ему помочь. Сын миссис Тоун погиб летним днем, и зимой она бывала добрее к матерям живых сыновей, прощала им промахи и несовершенства. Сегодня же она смотрела на тени облаков и тусклые пятна света на лужайке и, слегка опершись рукой на широкие материнские бедра, ненужные девственной Афине, прихлебывала чай, не гнущаяся от боли. Александр, дивно длинноногий и просто дивный, лениво подошел к Фредерике, стоявшей с Томасом Пулом, и попытался голосом старого друга семьи поздравить ее с отличными оценками. Фредерика нелепо оскалилась в ответ, как в прежние времена, и Александр удивился капризу желания, столь точно рисовавшего, как рука его скользит по этим загорелым горячим ногам, а рот все ниже спускается по худому горлу. Впрочем, вспоминая желание, он ненароком оживил его с той же точностью и понял, что неведомый каприз над ним властен до сих пор. – А мы тут беседовали об Элиоте, – меланхолично проговорил Пул.