– Ничего, выдержу. Александр заглянул Марине через плечо в черное зеркало меж белых ламп. Ее лицо блестело от вазелина, которым она стирала смертную бледность, сизые, набрякшие веки и бо́льшую часть морщин на лбу и в уголках рта. – Говорят, это к беде: подобраться вот так сзади и возникнуть в чужом зеркале. – Не знаю, не слыхал. Я пришел лишь сказать, что вы чудо. – Вон, Нарцисс, из моего зеркала. Я прекрасно вижу, что в милом зеркальце на стене я не первая красавица в нашей стране. Скажешь, нет? Смертная луна пережила затмение. Погоди, дружок, дай стереть краску: что тут нарисовано, а что уже мое… Ну как, доволен? – Я в восторге, я очарован, я тронут. Ваш финал – чистейшая магия. – А ты не умеешь делать комплименты. – Ну, коли вы это знаете, то знаете и когда я бываю искренен. Она рассмеялась, состроила гримаску-другую мягким замшевым ртом: – А ведь она была права, что сторонилась зеркала. Александр, милый, ты помнишь, как это у Киплинга? – Королева Англии в золотой парче Взад-вперед по комнате ходит при свече. В полутемной комнате в полуночный час Ходит мимо зеркала, не подымая глаз[312]. Это? – Да, как-то так. Впрочем, в моем возрасте лицо – собственность. Богатство, средство к существованию, что угодно, только не я сама. А теперь уходи. Когда я нарисую новое лицо для журналистов, можешь вернуться и вывести меня к ним под руку. Мы будем неплохо смотреться. Сегодня была славная публика. – Публика обожает вас… Он поцеловал Марине руку, поклонился изможденному лицу в зеркале и вышел. Наверху, в Большом зале, возбужденно роилась публика, актеры и все остальные. Александр, то и дело останавливаясь, чтобы выслушать комплименты, со всей возможной скоростью пробирался к Кроу и Лоджу. Вовремя заметил Джеффри с младенцем и успел уклониться. Потом толпа весьма удачно столкнула его с Томом Пулом. То ли от несмытого грима, то ли от усталости и духоты, в отсвете лучей, направленных на Диану и нимф с их окоченелой добычей, Пул казался каким-то серым. – Том! Спасибо. Ты прекрасно сыграл. – Поздравляю с успехом. Ко мне уже подходили из местной газеты и «Манчестер гардиан» – они в восторге. Послушай, Александр… ты мой друг, и я должен с тобой поговорить. О том, что ты вчера видел… – Том, давай просто условимся, что я ничего не видел. – Черта с два. Все ты видел, и мне наплевать. Ну или почти. Я просто не знаю… Я так дальше не могу. Я должен кому-то сказать. Я безумно люблю это… это дитя, и… – Но стоит ли рассказывать именно мне?.. Том, квадратный, белобрысо-благопристойный Том выдохнул: – Ну если ты не против… – А это у вас не мимолетное, не «сон в летнюю ночь»? – Это с самого начала было по-другому, а теперь тем более. Она беременна. Ей кажется, что она беременна. Я без нее жить не могу, а она без меня не только может, ей со мной делать нечего, понимаешь? Ты видел, какая она? А я кто? Никто, педагог из педучилища. Через год, через два она… Да что говорить! Пока я еще могу ей что-то дать, мог, вернее, потому что теперь эта беременность, и… – Том… чего ты от меня хочешь? – Не знаю. Ничего. Просто выслушай. Ты не болтлив, и ты умен. Мне нужно было это высказать. Проверить: могу я взять и обычным голосом все сказать… Ты ее не видел? Я к ней подойти не смею. – Играла она волшебно. – Дева Астрея… Девой она не была. Я бы ее пальцем не тронул, но она мне сказала… дала понять, что у нее уже все было. С двоюродным братцем. Шли якобы на охоту и бешено любились в рощах и амбарах. – А как же Элинора… Элинора была жена Тома. – Она тоже здесь где-то. Надо бы мне сейчас заткнуться и пойти ее разыскать. И нужно найти врача для Антеи. Я ведь никогда об этом… Последние годы у нас полная спальня детей, больше у нас толкутся, чем у себя. Хоть Уэрскую кровать[313] из музея выписывай. И я не жалуюсь, я люблю все это, люблю Элинору и малышей – ты бы их видел! Но теперь, теперь ведь до того дошло, что я о них забываю – просто забываю, что они есть. Я не до конца еще свихнулся, понимаю, что так продолжаться не может. Но дальше мой знаменитый трезвый ум отказывает. Эта девчонка – господи! – я ради нее творю совершенно нелепые, стыдные, подростковые вещи! Вру, что поехал машину чинить, выдумываю какие-то совещания… Тискаюсь с ней в автобусах на втором этаже. Мальчишеский бред, вслух сказать стыдно. Но какое же счастье!.. Александр, я знаю, у тебя тоже неприятности. Скажи, ты смог сохранить достоинство? Знаю, фраза как из книги, но это же беда! У меня было достоинство, и это ей во мне нравилось, а теперь я просто нелепый влюбленный дурак!.. Нужно, нужно найти врача. Но мне об этом и думать мерзко: ведь это у нее мой ребенок, и сама она ребенок еще, школьница. У них там такой беленький портик над входом и привратница, как в монастырской школе… Александр не успел ответить на этот неожиданный взрыв чувств: подошел Маркус с видом еще более отсутствующим, чем всегда, и, вперяясь в Александра пустыми глазами, начал молча открывать и закрывать рот. Александр, подумав мельком, что судьба как-то особенно щедра сегодня на издевательские параллели, сказал с легкой злостью: – Говори погромче. Тому в ответ на его отчаянный взгляд кивнул с видом понимающим, но в целом далеким и бесполезным. Тем временем Маркус обрел дар речи: – Извините, пожалуйста, сэр. Пойдемте со мной, пожалуйста. – Что еще стряслось? – Сэр, там ужасная ссора. Отец поссорился с епископом. Они кричат об ужасных вещах. И он… и мистер Симмонс тоже там… и он очень нервничает и думает, что это все из-за него. Мне страшно, сэр. – Если ты думаешь, что я по собственной воле отправлюсь разнимать твоего отца и епископа, – желчно отвечал Александр, – да тем более в день премьеры… В бледных глазах Маркуса стояли крупные слезы. Томас Пул, добрый человек, решил вмешаться: – Успокойся, Маркус. Я ничего важного мистеру Уэддерберну не говорил, а, наоборот, отвлекал мелочами, мешая насладиться триумфом. Пойдем, Александр, поможем. Будь великодушен в сей славный день. Даже ты не можешь не понимать, что Билла Поттера и епископа нужно немедленно растащить в разные стороны… Тут он вдруг замолчал и подтолкнул Александра в бок. За плечом у Маркуса возникло беспокойное личико Томаса Перри, восседавшего на руках отца. – А вот и Алекса-а-андр, – многозначительно протянул Джеффри. – Смотри-ка, Томас. Ты ведь у нас любишь Александра? Некоторые утверждают, что ты его обожаешь. Ну что же ты? Помаши ему! Александр поспешно удалился вместе с Маркусом. За ними двигался Том Пул, бормоча быстро и негромко: «Ну вот. Еще неприятность. Не подумай, мне жаль старину Перри. И почему нельзя всем жить спокойно? Ты счастливый человек, Александр. Ни к чему не привязан. Вот и не дай себя привязать ни в коем случае. Бедняга Перри. Женщины совершенно безжалостны. Прости за банальность. Элинору я не имею в виду, конечно. Господи, Александр, заставь меня уже замолчать!» В одном из углов Большого зала епископ, чета Элленби, чета Ортонов, Поттеры, мисс Уэллс и несколько членов младшего духовенства с бокалами, полными шампанского, кричали что было сил. К тому времени, как Маркус привел Александра, их шумный спор переходил по кругу от невыносимой боли при четвертовании к теме казни вообще, распятия, потрошения, возрождения и снова боли. Тут же присутствовал Лукас Симмонс, который кричал о чем-то своем, и Эдмунд Уилки, спокойно просвещавший тех, кто в состоянии был услышать, касательно психосоматических аспектов болевого порога и образа собственного тела. Как раз когда Александр робко приблизился ко всей этой компании, Билл, не слишком-то сдерживаясь, проорал, что епископ – кровавый мясник. Епископ, вспыхнувший до винно-красного цвета, но вполне вменяемый, очевидно, объяснял Лукасу Симмонсу необходимость страдания, в то время как Лукас, мучительно ломая руки, твердил о засилье зла. Уилки не пожелал расстаться с черным бархатом своих одиноких бдений в Тауэре, но уже водрузил на нос непомерные розовые очки. Фелисити Уэллс стояла очень пряменькая, зажатая жестким платьем травяной зелени с подкладными бедрами, фижмами, жесткими брыжами и длинным шлейфом. Фредерики не было, зато была Стефани, задумчивая, с тяжеловатым изяществом склонившаяся к Дэниелу, словно Венера ранней весною Боттичелли. …Скандал начался не сразу. Мисс Уэллс увлекла Стефани вслед за четой Элленби познакомиться с епископом, очаровательным, по ее словам, человеком. Епископ, высокий, мрачноватый, довольно видный, стройный мужчина с целой гривой седеющих черных волос и умным взглядом, с благодарностью отметил Стефани за ее, как он слышал, превосходную работу с юношеством, с молодыми домохозяйками, с инвалидами, с людьми, которых болезнь приковала к дому. Стефани с самого начала решила помогать мужу в сферах, не вызывающих догматических противоречий, и приняла бы похвалу с благодарностью. Но за спиной у нее вприскочку переминался Билл, словно боксер в мушином весе, готовый нанести удар по пурпурной шелковой выпуклости епископского жилета. Епископ, заметив Билла, инстинктивно попытался сгладить маслом бушующие волны и заговорил о бурном возрождении культурного наследия, о чувстве подлинного единства, возникающего от совместной работы йоркширцев над новым произведением искусства. Прекрасным примером этому служит деятельность церквей, школ и Билловых замечательных курсов для взрослых. На это Билл посоветовал епископу говорить за себя, сам же он не считает, что большая часть нашей «культуры», включая, с позволения сказать, Церковь, способна к возрождению или заслуживает его. Лучше было бы им с достоинством умереть. Более того. Он с прискорбием должен отметить, что не имеет веры в пьесы, вроде той, что им сегодня показали. В центре такой пьесы – ностальгия по тому, чего никогда не было, мечта, очаровательная и пустопорожняя, о временах кровавых, диких и гнусных. Веселая Англия Елизаветы – деспотическое, полицейское государство во власти шпионов, садистов и палачей, которых почему-то сегодня не показали. Так и вспыхнуло то, что Маркус весьма точно определил как «ужасную ссору». Мисс Уэллс нервно и резковато возразила, что о повешении, потрошении и четвертовании доктора Лопеса в пьесе сказано было, хоть и мельком. Уилки добавил, что весьма мрачное описание было вырезано режиссером, но мученической смерти убежденного католика Эдмунда Кэмпиона коснуться удалось. Симмонс в странном возбуждении спросил, не иначе ли в те суровые дни воспринимались боль и страдание свои и чужие. И тут начался один из тех странных, словно помимо воли возникающих разговоров о том, что люди делают с людьми. Епископ вспомнил древних святых и пастора Бонхёффера, казненного в концлагере. Симмонс рассказал несколько историй, слышанных на миноносце в Тихом океане, о том, что японцы творили с непокорными пленными. Уилки поделился результатами полезнейших исследований о связи между местом получения болевого стимула и местом реакции на него. Еще, сказал он, когда все тело человека охвачено невыносимой болью, возникает диссоциативное расстройство, и разум извне наблюдает за развитием боли. Лукас очень этим заинтересовался и стал расспрашивать Уилки о психологических механизмах, создающих подобные состояния. Тут епископ заметил, что есть вещи страшнее, чем боль и страх боли, чем смерть и страх смерти. Это невежество и зло. В свое время он был священником в Бентамской тюрьме и «своим» заключенным, приговоренным к виселице, никогда не разрешал идти на казнь с разумом, отуманенным или притупленным морфием. Он всегда оставлял им возможность, оказавшись лицом к лицу со смертью, покаяться или обратиться. И поэтому он за сохранение смертной казни. Тут Билл Поттер перешел на рев. Он назвал епископа садистом и извращенцем, возомнившим себя Богом. Маркус отправился на поиски Александра. Епископ с красным, но невозмутимым, словно окаменевшим, лицом слушал Билла и всем своим видом показывал, что его оппоненты мыслят наивно и поверхностно, не учитывая истинной сути и серьезных последствий его служения. К моменту прихода Александра, Томаса Пула и Маркуса Билл уже в красках описывал унизительные ужасы пребывания в камере смертников. На это епископ негромко ответил, что, коли уж на то пошло, Билл в этих камерах никогда не бывал, а сам епископ наблюдал и переживал минуты великой красоты и славы Божьей именно там, именно в этих, казалось бы, нерасполагающих обстоятельствах. Тем позорнее! – крикнул Билл. Стефани плакала, Лукас сетовал на современную ханжескую щепетильность. Он поддерживал епископа, но того коробило от такой поддержки. – Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его! – вскричал Лукас. – И если рука соблазняет, отсеки ее, и ногу отсеки, и другое любое. – А начали, между прочим, с вашей слишком уж веселой тюдоровской Англии, – сказал Уилки Александру. Билл обернулся к ним, сообщил, что сейчас обсуждаются вопросы неизмеримо более важные, чем это, после чего продолжил громить епископа статистикой касательно конвойных, за одну ночь поседевших и сошедших с ума на службе. Епископ ответил, что для этого действительно нужна великая вера и сила душевная, а Лукас, спотыкаясь, сбиваясь в невнятицу, сказал вдруг, что первый человек был сделан из глины, что человек – земная тварь и должен быть полностью, без жалости истреблен, чтобы взошло семя бессмертное. Епископ со значением прищелкнул языком. Билл принялся клеймить омерзительную, дикарскую, кровожадную суть христианства, прославляющего истерзанное тело и попранную душу. Затем он перекинулся на Дэниела: тот, должно быть, сошел с ума, если считает, что Билл одобрит брак своей дочери с представителем закоренелой во зле, противоестественной секты. Лукас сказал, что из истерзанного тела освобождается сияющая душа. Епископ твердо заметил, что некоторые мнения господина… господина Симмонса производят нездоровое впечатление. Сам же епископ ни в коей мере не одобряет одержимости болью и смертью, призывает лишь к разумному приятию их. При этих словах Лукас, поникший, весь мокрый от пота, вдруг вспыхнул от какого-то сильного чувства, а Дэниел заговорил. Для начала он сообщил Биллу, что ничего, кроме гадостей, от него не ждет. Затем обернулся к епископу и ровным голосом, не тратя зря слов, сказал, что тот проповедует взгляды жестокие, извращенные и не имеющие оправдания. Сразу сделалось ясно, что Дэниел зол больше всех: он едва мог говорить от гнева. – Никто еще не назвал мне причины, по которой можно вот так спокойно убить человека. Тем более поручить убийство другому. А теперь мы с женой отправляемся домой. Билл даже онемел от столь увесистой, неожиданной и не вполне желанной поддержки. Дэниел обнял жену за плечи и, не оглядываясь, повел прочь. Мистер Элленби виновато сказал епископу, что Дэниел – необработанный алмаз. Епископ холодно отвечал, что алмаз мог бы из вежливости дождаться его ответа. Лукас внезапно кинулся прочь. Александр узрел семейство Перри, которое на сей раз втроем неотвратимо двигалось в направлении спорщиков. Александр вспомнил, что необходимо поговорить с Маркусом или даже с Лукасом: бедолага явно не в себе, даже внешне как-то перекошен и окружен почти ощутимой, искрящей аурой тревоги и страха. Он обернулся к Маркусу и сказал: – Теперь я уверен, ты не можешь с ним продолжать… – Ему кто-то должен помочь, – отвечал Маркус. Александр окинул взглядом явно раздраженного епископа и мрачно-молчаливого Билла. Он подумал было вместе с Маркусом пойти на поиски Лукаса, оставив епископа, Билла, семейство Перри и Томаса Пула разрешать неразрешимую, угрожающе назревшую ситуацию… Но тут, подобно благостным богам, явились к нему на помощь Кроу и три его Елизаветы: Марина, Фредерика и Антея. Все они улыбались и приветственно махали руками. Кроу, все еще в Бэконовых мехах, взмахивал своим жезлом, словно Комос, усмиряющий лесную свиту, или мать его Цирцея, загоняющая в стойло мореходов, обращенных в свиней: – Александр, дорогой мой, это ваша ночь! Журналисты в восторге, вопиют, требуют вас. Вам нужно к ним выйти, сказать пару слов… Добрый вечер, епископ. Полный триумф – вы согласны? Совместными усилиями свершилось чудо. Пойдемте же, Александр. Простите, я вынужден увлечь его силой. Дамы, да помогите же мне! Дженни, дитя мое, добрый вечер! Вы были само очарование. «Йоркшир пост», ни больше ни меньше, обещал упомянуть вас отдельно: Бесс Трокмортон, «осиленная грубо блистательным сэром Уолтером» – вы были так убедительны! И вы, Уилки, умный плут, – ваше дело в шляпе. Ну все, пора, пора. Прошу нас извинить. Доброй ночи. Билл, я очень рад, что вы к нам выбрались. Александр, идемте же, идемте. Маркус вышел на террасу в поисках Лукаса. Тот стоял возле королевского паланкина, улыбался, как кукла, и дышал неровно. Совершенно непонятно было, зачем он вообще пришел, разве что из фанатической и жалкой потребности присмотреть за Маркусом.