– Поцелуй от посаженого отца… – Я первый. – Дэниел откинул вуаль и крепко поцеловал жену. Ризница была маленькая, каменная, с одним высоким окошком в толстой свинцовой раме. Маркус подумал: наверно, лучше выйти, чтобы остальным было не так тесно. Когда Дэниел поцеловал Стефани, Уинифрид отерла набежавшие слезы. Царапая бумагу старым пером, расписались в приходской книге. Паучьи каракули: Дэниел Томас Ортон, Стефани Джейн Поттер, Морли Эванс Паркер, Александр Майлз Майкл Уэддерберн. Мать Дэниела изнизу уставилась на Стефани, вцепилась лапкой в ее белую руку и конфиденциальным грудным шепотом сообщила: – Я люблю, когда в церкви не мямлят. Наш Дэниел, конечно, имеет опыт, но и ты так хорошо, громко отвечала викарию… Стефани глянула сверху на миниатюрную собеседницу: – У меня тоже опыт: с моей-то работой. – Ах, ну да, конечно. Я-то на своей свадьбе так волновалась, что еле шептала: в горле пересохло, и всю меня трясло с головы до ног. А ты молодец, так спокойно говорила… – Я до сих пор поверить не могу, что все свершилось. – На сей раз шаблонный ответ вполне соответствовал истине. Ей было неприятно, что свекровь ее трогает, хотелось стряхнуть ее цепкие пальчики. Лапки миссис Ортон были обтянуты пятнистым серым нейлоном, сквозь который кожа приобретала странные оттенки: кирпичный, бурый, голубовато-лиловый. – Это понятно. Ничего, постепенно осознаешь, – с неким мрачным удовлетворением сказала свекровь. – Так сразу, конечно, трудно. Она бесцеремонно дернула Стефани за руку в качестве прелюдии к очередному откровению. Стефани наклонилась к ней. Она уже поняла – только это и удалось ей понять, – что мать Дэниела видит жизнь сквозь призму случаев, произошедших лично с ней и теперь бесконечно извлекаемых на свет божий. – Мне вчера приснилось, что я опять молоденькая, что я просто Клэрри Роулинз. И там был Барри Тэммидж, парень из нашей компании… И вот мы с ним идем, и он все меня донимает, а все: «не знаю» да «поглядим-посмотрим». И главное, знаю, что мне почему-то нельзя. А почему – забыла. Понимаешь? Проснулась – ничего понять не могу. Минут пять хороших пролежала так, пока дошло до меня: я же замужем. И не просто замужем, а вдова, Дэнова отца тринадцать лет как схоронила… Я ведь в двадцать втором году замуж-то вышла, а вот начисто забылось. И смех и грех. И так это казалось правильно: быть молодой, кокетничать, будто остального ничего не было, будто до меня так и не дошло, что я замужем. А ведь Брайан-то умер уже, сколько лет прошло… Я иногда на руки свои смотрю и думаю: не мои. Какой-то старухи руки. Но тут уже ничего не поделаешь… Он-то бы как радовался, папа наш, что Дэн женился. Мы, честно сказать, сомневались: такой верующий, это людей отталкивает. Да еще и толстый в придачу, от этого стеснительный. Но он по-своему хороший, это уж я тебе говорю, и отец бы гордился, что он так хорошо в жизни устроился. Стефани продолжала глупо клониться над этой своей новой матерью, не в силах придумать ни слова в ответ на эти откровения. Ее спас мистер Элленби, уже составлявший процессию для торжественного выхода. Он обвел вокруг ризничного стола череду несочетаемых пар – жених и невеста, Морли Паркер и Фредерика, Александр и Уинифред, Маркус и мать Дэниела, – подал сигнал органисту, и процессия вышла в центральный неф. Дэниел с улыбкой оглядывал церковь. Сегодня, шагая по ней женихом, он чувствовал ее своей в большей степени, чем когда в обычные дни раздавал рукопожатия в качестве духовного лица. Он чувствовал себя победителем. Он все смог. Вопреки обстоятельствам. Его жена ровно шла рядом в своем поникшем уборе, а он вышагивал радостно, чуть ли не вприпрыжку. Поворачивал голову, озирая паству. Улыбался от огромной, детски простой радости, что все они здесь – все как есть, все нарядные и все разные: дородные и гибкие, в тусклой седине и в сияющих локонах, жадно-внимательные и меланхоличные. И все у них как надо. Одним он кивал, другим счастливо улыбался. Увидел миссис Тоун. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях, обтянутых поплиновым платьем, в темной, непраздничной шляпе, с каменным лицом. Дэниел согнал улыбку с лица и коротко, сурово глянул ей в глаза, давая понять, что заметил. И снова просиял навстречу сидевшей за ней школьной экономке, которая ласково кивала молодым и даже махала ручкой. Вышли на церковное крыльцо, постояли немного парами и группками, чтобы фотографы успели снять. – Моя матушка, похоже, учила тебя жизни? – спросил Дэниел. – По ее словам, люди не осознают, что женаты, пока один из двоих не умрет. Или что-то в этом духе. – Зависит от человека. Сомневаюсь, что она очень стремилась к осознанию. Но ведь и мы с тобой не сразу поймем, что с нами случилось. Но надеюсь, нам хотя бы не придется так долго ждать. Так или иначе, пока что я очень рад. – Правда? – Конечно. Все у нас идет как надо, и все это замечательно. Она взяла его за руку, посмотрела в глаза, и камеры разом защелкали. В эту радость, в общность окруживших его людей Дэниел включил и свою мать. Как ни странно, он не почувствовал ни тревоги, ни стыда, когда она принялась рассуждать о его вере и толстоте. На него накатило огромное, комическое ликование: вот он, женился на ком хотел, а вот она, его мама. Маленькая мама с жирным загорбком, с некогда изящным, а ныне огрузшим, бесформенным телом на тонких, кривых ножках с отечными лодыжками. Его забавляло строение ее лица, подрагивающие щеки в старческих пятнышках, капризно поджатый ротик – ужимка былой красавицы, сборки морщин у глаз. На голове у нее было что-то вроде большой, кривобокой корзины из небывало фиолетовой соломки с пластмассовой гроздью падубовых ягод, тряпичными васильками, вялыми маргаритками и воинственно торчащими перьями цвета изумруд. Под этим сооружением ее седеющие, редеющие волосы были намертво закручены в жесткие кудельки. А ведь он еще помнил ее с мягкими золотистыми кудрями. В то время хорошие волосы очень ценились. Благодаря волосам ее объявили красавицей, и ей ничего не оставалось, кроме как соответствовать званию. Сегодня на ней было креповое платье без талии, с кружевцем, благоразумно прикрывающим вырез, и большими бело-лиловыми тряпичным цветами, приколотыми к груди. Поверх – черное зимнее пальто, порыжелое от старости. Она ему не нравилась. Но другая часть его естества почему-то рада была знать, что мать тут – такая, какая есть. Его радовало даже то, что он знал: когда-то эти седые кудельки были золотыми локонами. 30. В Учительском саду Александр остался один у церкви, ожидая, когда вернется за ним машина в белых ленточках. У него было какое-то чисто английское счастье. Колокола переговаривались ясными, четкими звонами. Ноты бежали друг за другом вдогонку, сталкивались, перекатывались, повторялись. Меж могилами росла мягкая и тихая трава, усыпанная маргаритками. Александр был из тех, кто нарочно дает крюк, чтобы побыть одному здесь, где зелень, и камень, и все недвижно. Он чувствовал благоговение, вступая на церковные ступени. Его трогали камни могильные, затянутые мхом, выщербленные дождем, покрытые сажей, сдернутые с привычных мест и клонящиеся набок у какой-нибудь стены или ограды. На погостах Александр переживал минуты особенной душевной полноты. Он тихо побрел по тропинке под темными цветущими тисами. Теннисон писал, что тис, будучи ударен, курится пыльцой. С ленивым любопытством Александр ударил по одному из деревьев, и действительно: живой дым поднялся в тихий летний воздух, чуть закурчавился и осел на его элегантном утреннем костюме. Кто-то бродил в дальнем конце кладбища – прохожий, садовник или опоздавший на венчание гость. Александр на длинных бледно-серых ногах бережно перешагнул два новых холмика с пожелтелым дерном. Воздух был так густ и недвижен, что окликнуть гуляющего казалось немыслимым. На гуляющем был мятый летний костюм интенсивного синего цвета, который Александр определил, как электри́к, не зная, впрочем, бывает ли синее электричество и как оно выглядит. Голову его украшала престарелая панама с высокой тульей. Бурые ботинки с рантом были перепачканы глиной. Он сидел на корточках у викторианского надгробия, острой палочкой отдирая мох от надписи, и не поднял лица, когда Александр подошел ближе. – Билл… – Александр уже засомневался: не лучше ли было молча, на цыпочках удалиться? – Они закончили? – Билл продолжал тыкать палочкой в камень. – Несосветимо долгая церемония. Как я понимаю, все прошло без заминки. – Да. – Непритязательные звуки ликования порой долетали до меня, пока я бродил среди надгробий. Я полагал, что подойти ближе мне было бы недостойно. Он принялся греметь палочкой в отверстиях резной вазы искусственного мрамора, где истлевали несколько бурых георгин и иссохших васильков. Прочел очищенную ото мха надпись: С ушедшими мирит нас этот час. Господь приял в объятья их и нас. Двусмысленно и не вполне внятно. Я, кажется, даже надеялся, что в последний миг кто-то эффектно встанет и провозгласит причину, по которой брак не может быть заключен. Напрасные чаяния, не так ли? – Напрасные, – сказал Александр. Билл откинулся на корточках и обратил к нему острие палочки: – Полагаю, вы думаете, что я хватил через край. Что во мне должна была заговорить кровь. Что мне следовало отказаться от своих исконных убеждений и пойти туда. И вы вряд ли понимаете, что я не мог. Попросту не мог. – Я этого не говорил. – Ну конечно. Английская слащавая вежливость. Вежливость превыше всего. Овцы. По крайней мере, я уважаю свои принципы. – Все было очень хорошо и сердечно. – Александр слегка облокотился на относительно новый обелиск, дабы избегнуть зеленых пятен на жемчужистом рукаве. – Я был тронут. – Не сомневаюсь. Что вас только не трогает. Я видел, как вы там лупили по тисам. «Мрак разгорается на кончиках ветвей и снова переходит в мрак». Мрак! Помните об этом в своих облаках «плодотворящего дыма», или как там у классика. Мрак – вот что я вижу. – Билл, они очень счастливы. – Овечье счастье. Овцы, обреченные овцы. Я хотел для нее чего-то настоящего. Александр почти слышал шипенье и треск его гнева. При виде Билла у него всегда возникал образ огня, тлеющего внутри стога. Он смутно чувствовал свою ответственность: этот огонь нужно было притушить, но как? – Честно говоря, я не понимаю, почему вы так воспротивились. Билл резко повернулся к нему: – Не понимаете? Думаете, преувеличиваю? Наигрываю? – Ну что вы, нет, конечно, – примирительно проговорил Александр. – Я хотел для нее чего-то настоящего. Уязвленный за другого, Александр не выдержал: – Дэниел настоящий мужчина. Я бы сказал, во всех смыслах этого слова. – Ах, вы бы сказали: настоящий? Вот в этом позвольте мне искренне усомниться. Их мир! Мумифицированные зомби. Иисус Христос. И ведь никого это не волнует, я для них психопат с дурными манерами. А он вполне хороший парень, по крайней мере, сам себя таковым считает, серьезный и так далее. Но, господа, это не вопрос манер. Манеры! В Англии это панацея. Порядочные манеры. Добропорядочные мертвецы. Нет-нет, господа, это вопрос жизни. Там – жизни нет. – Взмокший, в изжеванном пиджаке, он широко махнул рукой в сторону церкви, причем чуть не упал. – Или вы думаете, я должен первым протянуть руку, да еще и сплясать на свадьбе? Александр сам не понимал, что он думает на этот счет, однако выдавил в ответ: – Конечно. – А я не хочу! Александр мрачно смотрел на Билла. – Впрочем, вы меня убедили. Я поеду с вами. Вы же туда собираетесь? – Туда… Они сели в машину, но тут пришлось еще задержаться: Билл велел водителю снять и убрать белые ленты. – Эти бантики совершенно неуместны, – заметил он, откидываясь на серые подушки сиденья и сдвинув панаму почти до переносицы. – Мы не девственницы и не торты, и праздновать нам нечего. Именно что нечего. Тут уместней говорить о ягнятах, везомых на заклание, но мы обойдемся без пасхальных ленточек. Учительский сад, подобно волшебному саду из «Зазеркалья», имел высокую стену и в ней – запертую дверь. Билл и Александр спустились по крутому переулку, ведущему от школы, и заглянули внутрь. Сад был прямоуголен. Александра всегда раздражало скудное воображение планировщика. У дальней стены было что-то вроде насыпи, обложенной камнем. На одном конце ее рос куст чубушника, на другом – плакучая ива без положенного водоема. В этом саду Александр ставил «Она не должна быть сожжена», из этих тощих зарослей выскакивал в алом трико и черном колете. Сегодня на насыпи довольно шатко высились разборные столы на козлах, покрытые изрядно застиранной школьной камкой. Там были подносы с холодными закусками, чайник и кофейник старинной потертой меди, книзу суженные, как греческие урны, и двухъярусный бело-голубой торт с дорическими колоннами из крема. Будь его воля, Александр посадил бы тут лаванду и вереск, тимьян и розмарин, шпалерные грушевые и персиковые деревца. По стене пустил бы шиповник, и плети клематиса свешивались бы над входом. Но вместо этого плоскую лужайку окаймляли полосатые клумбы: красный шалфей, густо-синяя лобелия и белый алиссум – аккуратные патриотические полосы с двумя-тремя пятнами вульгарно-ярких петуний. Александр не любил ни бледно-сиреневый, ни кричащие оттенки лилового. Вдоль клумб мелкой рысью пробегали школьные официантки с пенящимися бутылями и низкими бокалами на длинных ножках. Билл крадучись заглянул в дверь, затем единым скоком проник внутрь. Александр растерялся. Предложил привести Уинифред, Дэниела или Стефани.