Он сел в кресло возле бюро, подозвал Фредерику и показал миниатюру: хмурая, в яхонтах, в карем бархате, глянула на нее несчастная Джоанна Сил, обрезанная рамкой как раз под грудками, поднятыми тугим корсетом. Положил пухлые ручки ей на талию и объявил, что в некоторых натурах врожденная сила производит настоящее электричество. Фредерика, например, явно искрит и постреливает, что весьма интересно… При этих словах он ловко усадил ее к себе на колени. Фредерика оторопела – по той простой причине, что считала Кроу стариком. Она слышала, что в этом возрасте (точный возраст Кроу был для нее, впрочем, загадкой) мужчины часто принуждены вместо дел довольствоваться беседами. Потому смущенно-кокетливые взгляды, бросаемые в ответ на особо двусмысленные пассажи Кроу, она считала гуманным делом, чуть ли не снисхождением к старику с сияющих высот полнокровной юности. (Смущение не вязалось с ее спесивой лисичьей мордочкой, но она еще этого не вычислила и невольно вместо кокетства выдавала натуральный блуд.) Впрочем, стоило Кроу притянуть ее к себе, как стало ясно, что он вовсе не дряхл и весьма искушен. Его ручки пришли в привычное и уверенное движение: ласкали, игриво пошлепывали, шаловливо просовывались тут и там. Фредерике неловко было сидеть: Кроу был несомненно умел, но он также был миниатюрен. Она чувствовала, что ее корпус согнут некрасиво, а ноги как-то нелепо торчат в стороны. Фредерика попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась: она пригибала голову, чтобы Кроу не приходилось тянуться, отчего у нее постепенно сводило шею. Кроу в любви оказался столь же словоохотлив, как Эд был молчалив. Беседа перешла в разбор Фредерики по статьям, словно она была картиной или участницей конкурса красоты. Каждая учтенная и описанная часть поступала ненадолго в распоряжение Кроу, и он щекотал ее, пощипывал губами, терся щекой сообразно желанию. Фредерикины глаза, объявил он, могли быть темнее и больше, но тут ничего не сделаешь. Кстати, он решительно против этой черной подводки. Кроу помуслил платок и стер с ее век остатки черноты. В волосы зарылся руками, приподнял на растопыренных пальцах: нужно поухаживать, проредить по концам специальными ножничками (никакого лака!) и, может, подкрасить – ей пойдет красноватая рыжина тициановских женщин. Но они живые, они пружинят, они заряжены электричеством, сказал он, накручивая их на пальцы и нюхая своим коротеньким носом. Прелестные скулы – мягко клюнул ту и другую губами, как теплая, сухая птица. Рот с характером, да еще с каким! Нужно только следить за собой: не опускать так часто уголки и никогда, никогда не красить губы поверх контура, чтобы казались больше (а она, негодяйка, красит!). Кроу снова лизнул платок и оттер следы ее преступления. От всех этих трений Фредерика ощутила некий жар, не то снаружи, не то внутри. Тут Кроу нагнулся, сухой и теплый, и охватил ее губы своими. От него пахло шерри и древесным дымком. Фредерика увидела его круглую, как луна, лысинку-тонзуру, блестящую и розовую в свете камина. Как все же некстати, что нелепые руки и ноги торчат у нее, как у Ворзеля Гаммиджа[215]. Кроу просунул лапку ей в вырез блузки и стал покручивать сосок. Это было определенно неприятно, но Фредерика не чувствовала себя в силах остановить его. Оставалось надеяться, что белье на ней относительно чистое, что случалось не так уж часто. – Крепкие, как молоденькие яблочки, – сказал Кроу. – Очаровательно. Крепкие, как и вся ты, дитя мое. Фредерика упорно смотрела в окно, незанавешенное, потому что Кроу любил смотреть, как его кипарисы, и тисы, и можжевеловые кусты медленно тают в густеющей ночи, любил запах лакфиолей и маттиол, любил луну, плывущую над самшитовой живой изгородью, над его белым Аполлоном и Дианой у дорожки, спускающейся в сад. И в этом окне, как Александр давеча на пустошах, Фредерика увидела парящую голову без тела, струистые волосы, белое лицо, глядящее с выражением ужаса. То был Александр, и его прекрасные руки возникли на миг по сторонам лица, словно в немой мольбе. Потом видение содрогнулось и отступило, хрустнул гравий, раздался стук в дверь. – Войдите, – крикнул Кроу. Фредерику он не отпустил, а, наоборот, еще крепче прижал ей пах рукой, а вторую вынул из блузки, только чтобы положить поверх. Фредерика, как монструозная кукла, с вызовом уставилась на Александра. – Вы сами пригласили меня выпить по стаканчику, – начал Александр. – Вы сами сказали, чтобы я обогнул террасу и шел прямиком в кабинет. – Сказал. Но вы так не хотели расстаться с заляпанными тетрадками ваших мальчишек, что я оставил надежду. А Фредерика, как и я, была мучима жаждой. Мы немного пошалили тут до вашего прихода… Он легко ссадил Фредерику, шлепнул ее по попе и налил Александру шерри. Фредерика, икнув, протянула свой стакан. Кроу налил и ей. Александр хмурился. Кроу сиял им обоим, круглый и благостный, и серебряный венчик его волос слегка колыхался на сквознячке, тянувшем в каминную трубу. Он подбросил щепок в огонь, и искры рванулись вверх, зеленые, серебряные, синие… – Трижды пепел размечи древесный, Трижды сядь в магическое кресло, Трижды три тугих узла свяжи, «Люб? Не люб?» – вполголоса скажи[216]. – «Комос», – сказала Фредерика. – Какой же «Комос»? Это Кэмпион[217], – машинально, по-учительски поправил Александр. – Это «магическое кресло» виновато, – проказливо вставил Кроу, помавая графином. – В «Комосе» кресло совершенно отвратительное, – сказала Фредерика. – Совершенно, – согласился Кроу. Каплет с кресла клейкий яд, Смолы жаркие блестят. Хладным девичьим касаньем Я разрушу заклинанье![218] – Порнография, – с видом знатока припечатала порозовевшая Фредерика. Александр холодно посмотрел на нее и сел в кресло. Он ждал, чтобы кто-то заговорил, но все молчали. Через какое-то время Фредерика объявила, что ей пора домой. – Ни в коем случае! – воскликнул Кроу. – Я тебя подвезу, – сказал Александр и подумал, что она абсолютно пьяна. – Позвони маме, скажи, что будешь поздно, и расслабься, – настаивал Кроу. – Не стоит. Я отвезу ее обратно домой. Мне тоже пора. На это Кроу как-то неумеренно захохотал и спросил, способна ли Фредерика выбраться из кресла. Втроем пересекли террасу и вошли в сумрачные аллеи с пахучими травами. Веяло розмарином и самшитом. На миг меж тисов промелькнул бурлящий под луной фонтан. Фредерику мутило от шерри, от возбуждения, от избытка красот и желания иметь такую же кучу денег. – Прелестно провели вечер, – лепетал Кроу, устраивая ее в серебряной машинке Александра и закрывая дверцу. – Заглядывай еще. – С удовольствием. Александр сухо сказал спасибо и рывком тронулся с места. – Чем вы там занимались? – Да так, ничем. – Твои знают, где ты? – Навряд ли. А вам-то какая разница? – Я друг вашей семьи. – Ах, вы вот о чем… – Фредерика икнула. – Так вот, это моя жизнь, и не надо в нее вмешиваться. – Снова икнула и добавила: – Особенно – особенно! – учитывая, что я в вашу не лезу. Она откинулась и прикрыла глаза. – Это другое. – Может быть. Но все равно я не лезу же… – Нет. Насколько мне известно. Фредерику покачивало на поворотах, и голова ее тихонько перекатывалась из стороны в сторону. Александра она раздражала. Он был потрясен, увидав ее на хлипких коленях у Кроу. Во-первых, он хотел с Кроу поговорить, а она мешала, во-вторых, ему стыдно было вообразить, чем они еще занимались, пока он пребывал в неведении. Вдобавок он сам себе показался ханжой, и еще что-то шевельнулось внутри, когда он увидел тенью обозначенную округлость, которую мяли пальцы Кроу. – Фредерика. – Мм? – Ты еще очень молода… – Знаю и потому дозреваю с максимальной скоростью. Если и дальше так пойдет, то скоро буду достойна рассмотрения. – Будь осторожнее. Ты многим рискуешь. – Чем? Чем это я таким рискую, от чего сама не хотела бы избавиться? Она стала смеяться, перекатывая голову туда-сюда, и Александр почувствовал, что она его изрядно утомила. – Ты еще и пьяна к тому же. – Возможно. Не представляю, сколько я выпила. Кроу мастер по этой части. – А ты противный ребенок. – Я отнюдь не ребенок. – Попытка смущенной улыбки, обернувшаяся зазывным оскалом. – Мой долг накачать тебя кофе, но ко мне мы, естественно, не пойдем. – Да уж. Это было бы неосмотрительно. Кстати, кофе-бар еще открыт. – Господи боже. – Я не любительница кофе. – Ничего, выпьешь. Александр погрузился с ней в мигающие ультрамариновые глубины, и они пили обжигающую пену и кислый кофе. – Кто вы? Старший брат или дух-хранитель? – Что? – Вы меня вытащили из кресла жестом брата и хранителя. Только я выпила кубок и слопала кучу арахиса. Не в моих правилах отказываться от того, чего второй раз могут и не предложить. – Все это тебе не по возрасту. Ты еще не…