В прихожей снова послышался какой-то грохот, звякнули чашечки, и в дверь заглянул Билл: – О, я, кажется, не вовремя. Если помешал, скажите – я уйду. Все молчали. – Нет, я вам явно мешаю. Что ж, удаляюсь, – заявил Билл и никуда не удалился. Дэниел встал и протянул ему руку: – Здравствуйте. – Благодарю вас, – ответил Билл и руки не принял. Женщины замерли, словно каменные. – Ухаживаете за моей дочерью? – С ухаживанием, надеюсь, уже закончил. – Вам, наверное, доложили, что я считаю это полнейшей глупостью? – Извините, коли так. – Я своего согласия не даю. Дэниел открыл было рот, но Билл заспешил дальше: – Знаю, что законного права отказать у меня нет. Но морально, морально стою на своем. Не могу одобрить дело, столь явно обреченное. – Это не мораль, а попросту гордыня. – Что же до тайных сборищ… – Я пойду, – сказал Дэниел. – Так лучше будет. Не люблю навязываться. Надеюсь, что Стефани скоро станет моей женой. Со мной ей будет лучше. Билл скакнул ему наперерез и картинно раскинул руки, заслоняя дверь. – Вам нечего ей предложить. У вас с ней ничего нет общего. – Это уж ей решать. – Дэниел был уже крепко зол и потому острей осознавал свои недавние промахи и долгое молчание Стефани. – Я не хочу смотреть, как вы ее мучите. Вы слишком много требуете от ее любви. И поступаете жестоко. Да, это называется жестокость, и ваше счастье, что Стефани еще очень молода. Только вот ей от этого плохо. Вы ей жить не даете, а ведь злость-то ваша к ней мало имеет отношения. А теперь дайте пройти. – Добрый пастырь! – со слабой, но злой усмешкой пробормотал Билл. Впрочем, руки опустил, а затем с внезапностью, столь часто путавшей и вводившей в заблуждение домашних, впал в примирительный тон. – Не уходите, прошу вас. Вот спросите их, они знают: я ведь злюсь больше для вида. Господи, да если бы я хоть на минуту подумал, что кто-то этому верит, я бы… я бы повесился! Да, признаю, люблю пошуметь, покричать – но ведь это все дым без огня. Спросите их – кто когда обжегся? Нет-нет, не уходите, мы еще ничего не обговорили. Стефани, ты, конечно, знаешь, что мы тебя не оставим. Ты наш первенец… – При чем здесь «не оставим»? Я не беременна и не обесчещена. Дэниел сел. Женщины сохраняли каменные выражения. Билл оглядел всех: – Я думаю, нам нужно выпить. Поглядим. Что у меня есть… Вы, я вижу, пили шерри, а вино слишком мутит голову. Что же у меня есть?.. Ах да, виски! Будете виски? – Буду, спасибо. – Стефани, не сочти за труд, принеси кувшинчик воды мистеру Ортону для виски. Надеюсь, мистер Ортон, вы не думаете, что я не люблю собственную дочь? У каждой семьи свой обычай, и если я чересчур импульсивен и даже взрывоопасен в выражении своей любви, то готов признать вину. Но в моей семье меня понимают, мистер Ортон. Мы тесно связаны и очень похожи. Поэтому, мистер Ортон, снова спрошу: вы хорошо подумали о том, каково будет Стефани жить с вашей… верой? – Мы с ней об этом говорили. – Что ж, вполне могу предположить. А как же ваш викарий? Не думаю, что он вне себя от восторга… – Стефани ему очень нравится, – перебил Дэниел, скрыв от Билла, как раньше от Стефани, назойливое беспокойство викария и собственное ему противостояние. – Он хочет с ней встретиться и поговорить. Но вообще считает, что это наше дело, а не его. На остреньком лице Билла выразилось живейшее недовольство. – Не думаете же вы, что это ваше предприятие надолго? Лучше жениться, чем гореть, сказал себе Дэниел. Тут Стефани вернулась с водой, и он не успел ответить по существу. Вместо этого сказал, что надеется обвенчаться вскоре после оглашения. Ему обещана муниципальная квартира в районе Аркрайт, где, как он считает, его работа будет полезна. И квартплата гуманная. Билл всплеснул бледными худыми руками и театрально удивился: – Какой вы расторопный. Я вас недооценил. Но там пустыня, вы ни до кого не докричитесь. Я пробовал там преподавать – невозможно. Асфальтовая пустыня. У них нет чувства общности, чувства корней. В Йоркшире мы говорим: «наша Нелли», «наш Эрни», «наша кошка», «наш пес», «наша улица». А они ничего своим не ощущают и все ненавидят. Бродят дикие дети в поисках добычи, а папаши обкарнывают вишневые деревья. Поверьте, я имел возможность наглядеться. – Я тоже. Аркрайт не слишком отличается от мест, где я вырос. – Что ж, возможно, вы правы, что так туда стремитесь. Но думаю, вам нужно подождать, и немало, прежде чем везти туда мою дочь. – Я хочу, чтобы она сразу была со мной. Билл подливал виски и продолжал вещать, в основном благодушно, о недостатках Аркрайта. Женщины глухо молчали. Дэниел это заметил, но все же чувствовал, что справляется, продвигается, что самым кончиком клин просунут уже в некую метафорическую дверь. Он решил, что пора откланяться, дабы не пережать. Уже у самых дверей Билл произнес: – Весьма познавательная беседа, весьма. Я узнал много нового. – Лицо его исказилось ядовитой гримасой. – И все же, друг мой, христианство умерло в девятнадцатом веке. Процесс этот начался, собственно, много раньше, а к третьей четверти девятнадцатого успешно завершился. То, что вы принимаете за свою духовную жизнь, – бессмысленное трепыхание отрубленной конечности. – Вы это уже говорили. Я вас переубеждать не буду. – Вам это и не по силам. – Но у меня свое мнение и свой ум. – Весьма посредственный, – сказал Билл и захлопнул дверь ему в лицо. 23. Комос[213] Несколько дней спустя Фредерике предстал в ранних сумерках Кроу, выступив из-за Афины Паллады в галерее Блесфорд-Райд. Он страшно обрадовался, трусцой понес ей навстречу круглое брюшко, всплеснул руками: – Дивное дитя, вот уж нежданная радость в этих унылых стенах! Я только что от Александра, он был угрюм и неприветлив. Ты тоже к нему? – Я приходила к отцу. Который тоже был угрюм и неприветлив. – Исключительно несимпатичное заведение. Детище моего славного предка, гримасы католического атеизма. Эти статуи положительно чудовищны. Посмотри: никто не улыбается, кроме, конечно, сладчайшего Иисуса. Афина с мышцами рудокопа, а рот узкий, поджатый, недовольный, как у Лиззи Сидделл[214]. Пучеглазый Шекспир с тощими икрами и съехавшими подвязками. Уйдем от них, дитя мое. – С удовольствием, – поддакнула Фредерика, хранившая в душе детскую привязанность к толстозадому пантеону. Они зашагали в такт. – Ты, наверно, зубришь, не подымая головы? – В целом да. Правда, волнуюсь из-за пьесы, но я могу работать в любом состоянии. – Счастливый дар. – Но все равно какой-то непокой… – От этого непокоя избавиться не надейся, он у тебя в крови. Идея: едем сейчас ко мне. Успокоим твои нервы горячительным. Что скажешь? Фредерика противилась лишь неодолимым искушениям. Кроу повел ее к «бентли», который ждал их, поблескивая, на подъездной аллее. Пассажирское сиденье оказалось до непристойности комфортабельным. Фредерике на секунду вообразилось желание надругаться над вещью, большим ножом вспороть и искромсать эту гладкую, тонко пахнущую кожу. Это сперва поразило, а потом заинтересовало ее. Она сложила руки на коленях, а Кроу поддал газу, потом еще, и автомобиль гладко и жутко понес их мимо полей, клочков пустошей, каменных оград, и они проплывали словно ленты, серые, бурые, тускло-зеленые и желтоватые. Кроу провел ее темными, тихими залами среди белых чехлов. Свет выхватывал круглые яблочные груди и мощные колени гипсовой Венеры и Дианы, озарял бледное тело Актеона. Елизавету – Деву Астрею освещал единственный острый луч, устремлявшийся потом наверх в темноту и в ней затуплявшийся. Ото всего тянуло каменным холодом и сквозняками. Кроу поспешно цокотал сквозь залы, Фредерика мчалась. Наконец они достигли жарко натопленного, светлого кабинетика. В камине мерцал настоящий огонь. Кроу усадил Фредерику в глубокое, крылатое вольтеровское кресло и вручил ей гигантский стакан с карим шерри, красно-золотым на просвет каминного огня. Протянул тарелочку с солеными орешками, и Фредерика жадно цапнула сразу горсть – всегда так делала на случай, если хозяин забудет и больше не предложит. Кроу рассмеялся. Впрочем, она напрасно беспокоилась: он был заботливый хозяин и не забывал пополнять шерри в ее стакане. Кроу стал говорить с Фредерикой о ней самой. Разговор его порхал и касался ласково, щекотал лестью, как перышком. С интересом теплым и глубоким, как вкус шерри, Кроу выманивал на свет ее честолюбивые мечты и планы. Сказал, что у нее есть «свое лицо» – такому не научишься, это дар. Что к нему часто прилагается «притяжение» – им она тоже не обделена, а потому всегда будет неотразима: не для всех, но для совершенно определенного рода мужчин. Кроме всего прочего, 1953 год был знаменателен для Фредерики тем, сколь многие предлагали ей и даже навязывали определения ее самой, обычно провисавшие меж трех метафорических стульев: афористической мудрости, расхожей банальщины и чистой правды. Слова Кроу подействовали на ее раздраженное сознание, как ритмические движения щетки на спутанные волосы: Фредерика расправила плечи, охорошила ум и тело и, милостиво улыбнувшись, осушила еще стакан шерри. Кроу продолжал: – Сам я не получил в колыбель никакого дара. Я лишь люблю и пестую чужие дары. От этого, признаюсь, делаешься слегка стервозен: когда столько всего вложил в человека, невольно ожидаешь от него сверх меры. Это завуалированная угроза, которую ты, конечно, проигнорируешь, ибо что еще тебе остается. Мощь, сила – вот что прельщает меня. – Ну, в нашем графстве вы изрядная сила. – Это другое. Я – лишь временный хранитель богатого наследства. А твоя сила – у тебя в крови.