– Да неужели? А моя сестрица спит с толстым куратом. Можете представить? Александр старался как мог, но все же не подавил в себе любопытства. – Я бы не подумал… – Вы-то конечно. А я знаю. Я вообще много всего знаю. Не хочу быть кисейной подружкой невесты и как нежная фея порхать. Я знаю немного, но мне известна александрийского тайна стиха. Александр решил, что это глупый намек на его собственный роман, – и был не прав. Фредерике и в голову не приходило связать название стихотворного размера с именем возлюбленного. Она, наоборот, хотела перевести разговор из сексуальной области в интеллектуальную. Но Александр не вознаградил ее усилий, зато решил, что девицу нужно любой ценой волочь к дому. Резко и властно он выдернул из кресла хихикающую Фредерику и, подпирая в спину обеими руками, принялся взводить ее по винтовой лестнице. Фредерику шатало, и был миг, когда, подхватив ее, Александр почувствовал под пальцами ее грудь – событие, к ужасу его, отозвавшееся короткой вспышкой желания. Он запихал Фредерику в машину, довез до Учительской улочки и вытолкнул наружу. Фредерика, устояв кое-как в полускрюченном виде, так и застыла, идиотски напоминая ребенка, играющего в статую. Александр опустил стекло и прошипел: – Ступай домой. – Вы злюка. – Я не злюка. Ступай немедленно. В прихожей у Поттеров загорелся свет. Александр спешно отъехал, малодушно надеясь, что Фредерика его не выдаст или хотя бы не свалит на него то, в чем он неповинен. Надежды, впрочем, было мало. Как он успел заметить, сдержанность не входила в число ее добродетелей. 24. Малькольм Хэйдок Дэниел пришел к Стефани, когда она сидела с Малькольмом. Последнее время ее нельзя было почему-то застать ни на Учительской улочке, ни в доме викария. Еще подходя к дому, он услышал какой-то приглушенный шум. Стефани открыла ему дверь: волосы растрепаны, глаза полубезумные. – Заходи скорей! – Что он натворил? – Дэниел забыл заранее приготовленную речь об их ближайшем будущем. – И что с тобой такое? У тебя какой-то серый, измученный вид… – Это потому, что я посерела и измучилась. Он стирает. Все свалил в ванну и пустил кипяток. Я не справляюсь. Раньше мы могли сесть и замереть, а теперь не можем, ни он, ни я… – Побудь-ка тут. Дэниел через две ступеньки взбежал наверх, готовясь иметь дело с Малькольмом, если можно иметь дело с тем, кто не осознает твоего присутствия. В ванне в обжигающей воде, исходя паром, плавали: пуховое, в цветочек одеяло миссис Хэйдок, спутанный ком белья, розового и черного, осьминог из подтяжек и чулочных резинок, несколько пар обуви, переломанные детали конструктора, непотопляемая армия крошечных серых солдатиков, открытая банка со стремительно тающей розовой солью для ванны и пылесос. Малькольм безостановочно, как шарманка, мычал песенку «Сколько стоит тот песик в витрине?». Дэниел вытащил из ванны пылесос и поставил стекать в угол. От пылесоса шел пар. – Тебя могло ударить током, – благожелательно и веско сказал Дэниел. – И не только тебя. Если его мокрым воткнуть в розетку, будет беда. И одеяло я тоже заберу, дружище. Пух воды не любит. По-медвежьи загреб одеяло и горой свалил в раковину, попутно намочив себе рубашку и брюки. Малькольм неловко отступил и сел на пол, прислонясь щекой к ноге раковины. На одной ноте затянул нечеловечески ровный, пронзительный звук. Глаза его закатились, потом стали вращаться в орбитах. – Так, мамино белье шерстяное тоже заберу, а то сядет. И обувь, иначе босиком останетесь. А всякий нейлон полощи на здоровье, все равно он мокрый уже. Можешь и правда его простирнуть, раз такое дело. Дэниел протянул ему каплющий узел чулочных поясов и нижних юбок. Малькольм мотал головой по кругу. Дэниел повесил вещи на край ванны и позвал Стефани. – Есть у тебя куда это выжать? Все насквозь мокрое, линять уж начало. Обернулся к Малькольму: – А ты не думай, мы тебе не враги. Стирай, если хочешь. Только смотри: что можно стирать, а что нет. Малькольм испустил новый звук – радиосигнал, сообщавший: его здесь нет. Никого здесь нет. Ничего нет. Стефани втащила по лестнице оцинкованную детскую ванну. Малькольм перешел на свист поезда. Пробиваясь сквозь режущий, мучительный звук, они тащили и заталкивали в детскую ванну скользкое одеяло. Потом долго в молчании выжимали, оттирали, растягивали, развешивали. Дэниел отнес пылесос в кухню, вытер сколько мог и поставил на газету: из механического нутра струйками бежала вода. Потом заглянул в ванную. Малькольм стоял в ванне и держал, как воздушного змея за хвост, чулок, спутанный с реющей в воде неразберихой прочего белья. Другая рука его выкручивала – должно быть, больно – уже покрасневшую щеку. Он не снял ни башмаков, ни носков. Он издавал уже другой звук, который Дэниел не сразу опознал как до жути точную имитацию пылесоса, подавившегося шпилькой. Они прошли в спальню миссис Хэйдок и сели на край неубранной кровати. Так Малькольм их не видел, но им слышно было, что творится в ванной. Розовато-серое покрывало искусственного шелка неприятно скользило, и Дэниел сердито откинул его. Мокрой черной рукой обнял Стефани за плечи. Она сказала: – Хорошо, что ты пришел. Не уходи, пожалуйста. Если можешь. – Это за много недель первое, что ты не в воздух сказала, а мне. После… после скандала. – Я знаю. Прости. – Да что там «прости». Надо двигаться. Надо срочно оглашение делать. Потом свадьба – и кончится этот бред. Я знаю, они там все вообразили, что долгая помолвка будет мудрей и так далее… Не только твой отец, мне и викарий уши прожужжал. Но так больше нельзя. Или мы женимся, или нет. – Мы можем и до конца триместра пожениться. – Можем. Мы вообще можем делать то, что хотим. На медовый месяц и прочую чушь так и так денег нет. Ты можешь продолжать работать. Но отдаляться вот так, бледнеть, сереть – я тебе не дам. – Дэниел! – Что? – Он взял пылесос? – Пылесос? Я же на кухню его… Нет-нет, это Малькольм. Он думает, что он и есть пылесос. Давай так: я буду слушать, что он там делает, а ты слушай меня. И скажи, что мы выиграем, если будем ждать да тянуть? – Может быть, он… может, папа придет в себя. Или ты поймешь… что ошибся. Или у меня пройдет это… я ведь себя мертвой чувствую. – Сомневаюсь. Очень сомневаюсь по всем пунктам. Но это-то меня и тревожит: он хочет, чтобы ты надеялась – вдруг, мол, папа опамятуется? Потому и не доходит до крайнего безобразия. Но он не изменится. А ты просто себя мучишь, и черта с два я буду на это смотреть. Я хочу, чтобы ты была как в тот день у моря. Живая, а не серая. Я знаю, какая ты настоящая, и я хочу тебя такой. – А если это только ты? Все, что у нас есть, – ты создал один? Мне кажется, из меня жизнь выбили когда-то в детстве, так давно, что я и не помню… – Нет, это неправда. Я знаю тебя. И если понадобится, я тебя волоком потащу к алтарю… Она уткнулась лицом в его мокрое плечо. Он был словно окутан тонким и теплым паром, восходившим от жаркого источника внутри. Приникнув к нему, Стефани наконец отдыхала. – А я ходила к викарию, как ты сказал. И понравилась – вот ведь я мошенница! – Конечно понравилась: у тебя чу́дные манеры и ты любишь Джорджа Герберта[219]. На твой счет он спокоен, ты не враг. Это я – враг. – Что за глупости!.. 25. Хорошие жены Дэниел принялся за работу: нужно было осуществлять свадьбу. От Стефани помощи почти не было, она только соглашалась на все, что он предлагал. Он и злился на нее немало, и жалел, видя, что она уже ни в чем не уверена, включая его и себя. Ничего, раз он должен один, значит нужно просто действовать быстрей. У него была битва с викарием из-за оглашения и потом еще одна – из-за переезда в Аркрайт. Викарий говорил, что Церковь должна сохранять позиции и что соцработники не любят, когда вторгаются на их территорию. Дэниел в ответ рокотал, что Христос учил и делал по-другому. Он знал, что викарий физически страдает от производимого им шума и, если рычать погромче, согласится почти на все, лишь бы Дэниел умолк и удалился. Поэтому рычал. Рычал и насчет оглашения, хоть втайне опасался, что тут у викария припасен некий неведомый козырь. Но Дэниел был человеком воли, и во вторую неделю мая викарий, нервно глянув поверх хора на своего сумрачного курата, произвел первое оглашение. Стефани Джейн Поттер, девица, в церкви отсутствовала. Прихожане зашептались. Дэниел грозно воззрился на них. Впрочем, он вскоре обнаружил, что у него есть союзница. Уинифред восстала из быта, как стареющая валькирия, и тоже принялась творить свадьбу. В конце апреля и в мае Билл держался неровно и норовил ускользнуть. Он подолгу просиживал в школе и еще дольше – со взрослыми слушателями в горняцких пабах. Он делал неожиданные подарки: в основном книги, в основном Стефани – и стоял с влажными глазами и зло поджатым ртом, ожидая благодарности, которую все трудней становилось высказывать. В месяце мае он подарил дочери: «Исповедь оправданного грешника»[220], «Божественную комедию», «Логико-философский трактат» Витгенштейна[221] и «Заметки к определению понятия „культура“» Т. С. Элиота. «Заметки» у нее уже были, и она отдала их Фредерике. Совершенно непонятно, говорила она Дэниелу: то ли это тайные подарки к свадьбе, то ли новые аргументы в споре, и без того раздиравшем ее душу. Дэниел признался, что о большинстве этих книг даже не слышал, и спросил, стоит ли ему их прочесть. Безусловно, нет, ответила она и снова канула в свою серую немоту. Уинифред, быстро постигавшая уловки дипломатии, однажды вечером прямо спросила Билла, против ли он подготовки к свадьбе. Билл проорал, что уже сто раз говорил: пусть делают что угодно, только его не впутывают и с ним не советуются. И да будет ей известно, что в данную минуту он занят работой. Он ждал, что Уинифред поникнет и робко попробует тот же вопрос задать иначе, но Уинифред промолчала. На другой день она отправилась к миссис Элленби, а затем – к миссис Тоун, супруге директора школы. Миссис Элленби не питала большой любви к Дэниелу. Он слишком много жег электричества, слишком глубоко заглядывал в души ближних и манкировал благотворительными ярмарками. Но она, как и все, симпатизировала Стефани, порицала Билла и питала страстный интерес к брачному церемониалу. Уинифред приоткрыла ей завесу над семейным противостоянием, тайно надеясь, что в надлежащей пропорции смешала собственные переживания, сострадание к дочери и стоическое приятие чудачеств супруга. Миссис Элленби была тронута и даже несколько польщена. Она любезно согласилась хранить у себя подарки для молодых и поздравительные послания, дабы не нарушался и без того непрочный покой семейства Поттер. Посоветовала портниху, кондитера и частную типографию для приглашений и прочего. Предложила лично заняться цветами для церкви и принять под своим кровом мать жениха… Миссис Тоун была орешком куда покрепче. В дни общей молодости она сама предлагала Уинифред дружбу, приглашала на кофе и на обед. Уинифред чаще отказывалась и к себе не звала. Билл директора презирал, и она втайне от себя боялась, что, если Тоуны зачастят к ним по вечерам, муж изыщет способ устроить некий чудовищный афронт, после которого ее жизнь окончательно замкнется в четырех стенах. Моника Тоун больше походила на директора, чем ее супруг. Она носила серые твидовые костюмы с блузками из дорогого шелка, коротко стригла черные с проседью волосы и имела оксфордский диплом (специальность – античная классика). Единственный сын четы Тоун в десять лет запнулся о скамейку на детской площадке, ударился головой и умер мгновенно. Мальчики в школе ее боялись, говорили, что у нее «ведьмин глаз». Миссис Тоун решительным шагом пересекала школьные лужайки, заменяла болеющих учителей и вела юмористический кружок в калверлейской тюрьме, где ее, похоже, любили. Она приняла Уинифред прохладно, и та все никак не могла начать разговор. Так и сидели в холодноватой гостиной, чопорные, суровые, рослые англичанки, чисто по-английски прикрывшись щитом настороженного молчания. А ведь я сейчас легко могу разреветься, подумала Уинифред. Начать метаться, ломать руки. Представляю, какое у нее будет лицо… И сказала ровным голосом: – Миссис Тоун, я к вам пришла за помощью. – За помощью? – Дело в том, что мой муж… Я сейчас объясню… Билл… – Стоит ли? – негромко спросила миссис Тоун. Уинифред уже тверже сказала, что стоит. Она коротко, емко и бесстрастно изложила последние события. Нужно сыграть свадьбу не откладывая, сказала она, причем Билла нельзя ни привлекать к приготовлениям, ни вообще как-либо беспокоить. – Но чем же я могу тут помочь? – Вы понимаете, мне трудно говорить о Билле. Если бы он узнал, что я вам рассказала…