– При моей-то профессии я знаю, сколько их. И сколько таких среди наших. Ужасно много, скажу я тебе. Ужасно, сколько людей постоянно попадают в ситуации, когда просто невозможно не… Я, наверно, просто неумен. Или нерасторопен… Но что же нам делать? – Не знаю. Они потом еще много ходили и, так ничего и не решив, вернулись в Блесфорд на автобусах и поездах. На блесфордской автобусной станции он сказал: – Лучшее, что могу предложить, – растворимый кофе у меня в комнате. – Я и этого предложить не могу. В доме викария было темно и пусто. – Все ушли, – сказала она. – Похоже на то. В темноте поднялись к Дэниелу в комнату. Заперлись. Прислушались. – Где Фелисити? – спросила она. – Не знаю. – Закрой занавески. Он закрыл занавески, зажег камин и угольно-алую лампу у кровати. Обернулся к Стефани: – Что же теперь? Она не знала. Они не решались лечь вместе – не из примитивного страха неудачи, а из тихой, коварной, глубоко залегающей боязни неловкости. Что, если грянет в дверь кто-то из обитателей викариева гнезда? Что, если заявятся прихожане с вопросами веры? Дэниел опасался древних пружин своей кровати и легкого запаха плесени, что раньше его не беспокоил. Стефани страшилась его моральных принципов. Грех – а для Дэниела это грех, полагала она, – сложная вещь. Лечь с ней для него наверняка запретно, но он был твердо намерен запрет нарушить, и это жарко волновало ее. Все сразу сделалось важней и серьезней, чем, бывало, ее кембриджские постельные случаи. Хотя… Стефани вдруг поняла, что сама сводила переживания очередного любовника до повседневного, свойского уровня, на котором предпочитала существовать. Прыжок в неизведанные глубины чужого греха и его последствий страшил ее. Она не хотела, чтобы из-за нее Дэниел упал в собственных глазах. Не хотела потом увидеть бурю его раскаяния. Она сжимала свой звездчатый берет и все крутила его перед собой, как пушистый щит добродетели. – Сними хотя бы пальто, – сказал он. Стефани слишком уж медленно и аккуратно повесила пальто на один из стульев, имевшихся тут в изобилии. Дэниела раздражала эта бессмысленная осторожность. Скрипнув половицей, он боком шагнул к ней и обнял за талию. Стефани попыталась отстраниться. – Что такое? – А если ты потом пожалеешь? – Не пожалею. С тобой ни о чем не пожалею. – Но тебе ведь не положено… – Сейчас это не важно. Раз меня это не заботит, то и тебя не должно. – Но почему вдруг тебя это не заботит? – Послушай, ты ведь в самом акте ничего такого не видишь? – Да, но я не… Дэниел видел, что́ ее беспокоит, но не знал, как тут ответить: для себя он уже все решил и не намерен был терзаться ни сейчас, ни после. Он видел, что мощь и ясность прожитого вместе дня, моря, неба, ветра расточается сейчас впустую. Чтобы отвлечь ее, сказал с первобытным лукавством: – Знаешь, я раньше никогда… никогда, собственно… Ничто подобное его не волновало, ибо он неверно полагал, что страсть и чуткость любви вполне заменят телесный опыт. Но цели своей добился, отвлек ее. – Это совсем не важно, – сказала она. Дом молчал. Дэниел раскрыл постель. Стефани не останавливала его. Спросила: – У тебя есть полотенце? – Полотенце? – Да, нужно будет полотенце. Дэниел нашел полотенце, белое в красную полоску, и положил на подушку. Он не знал, с чего начать: раздеть ее или раздеться самому. Она сказала: – Если погасить свет и не шуметь, то они, даже если вернутся, ничего не узнают. – Да. Погасили свет, быстро разделись и легли. Холодная плоть и жаркая, темное и бледное тесно сомкнулись в тесной кровати. Получилось не слишком ладно: спешили, ритма не нашли, ежесекундно боялись упасть с кровати, и почти до самого конца мешали им скрипы пружин и ползущие куда-то скользкие простыни. Дэниел, сверх сил возбужденный, не всегда знал, внутри он или снаружи, к ней движется или от нее. Стефани, непривычная к острому наслаждению, и не старалась выманить оргазм, чего обезумевший Дэниел, кажется, не заметил. По крайней мере, он не попытался ни приблизить его, ни извиниться за недохватку. Стефани это скорей понравилось: обошлись без неловкости. Им стало жарко и влажно, они отяжелели и запутались. Потом Дэниел простонал, и все кончилось. Он отвернулся. Она села, тревожно заглядывая в его застывшее, замкнутое лицо. Она не знала, что он чувствует. Не знала, кто он такой. Почти ждала, что вот он вскочит и разразится покаянным ревом или воплями восторга. Ни в том ни в другом ей не найдется места, а неловкость будет мучительная, невыносимая. Он приоткрыл лукавые глаза и улыбнулся довольной, ленивой улыбкой: – Ну, по крайней мере, начало положено. Это, я думаю, самое главное. Дальше будет лучше. Она опустила глаза. – И до чего славно вот так на тебя смотреть. Все у нас правильно. Он тяжелой рукой притянул ее золотистую головку себе на грудь. Стефани лежала к нему вплоть, привыкая к его твердым выступам, к тяжелым складкам плоти. Его огромная ладонь покоилась в ложбинке ее спины, другая потонула в ее волосах. Она чувствовала, как их тела перетекают друг в друга, слышала мощный бег его сердца. – Тебе удобно? – спросил он. – Мне волшебно. – Ты можешь себе представить… – Конец предложения куда-то от нее ускользнул. – Что? – Можешь представить, что некоторые женятся просто так, без настоящего желания? А посмотришь на людей – похоже, что таких много. Но это же бессмысленно, если нет настоящего… – Может, они просто боятся одиночества? – Не знаю. Я бы, например, не боялся. Эта его твердость во всем тревожила и восхищала ее. Стефани легонько вздохнула, и настал сон. Когда они проснулись, в доме уже чем-то стукали, что-то двигали. Они шепотом посовещались, не включить ли свет, и не включили. Не хотелось ни болтовни викария, ни взволнованных, союзнических взглядов Фелисити. Полежали в тихой полудреме еще с час. Когда одни за другими донеслись звуки, означавшие, что чета Элленби приготовилась ко сну, обезопасилась от грабителей, посетила по очереди ванную комнату и погасила последние лампы, они встали и оделись. Обоим страшно хотелось есть и вдобавок нужно было в уборную. От этой, крайней уж, неловкости Стефани решилась тихонько спуститься вниз и вернуться домой. Дэниел сказал, что она может сравнительно безопасно воспользоваться наружным клозетом в саду. Договорились, что сам он останется в комнате. Он смотрел из окна, как она, пригнув голову в берете, крадучись идет через залитую луной лужайку. Она единожды оглянулась на его крупный, темный силуэт в темном окне. Дэниел вскинул руку торжественным жестом: полководец, одержавший викторию. По телу разливалось приятное тепло. В душе и мыслях был приятный покой. Оставалось надеяться, что он верно оценил трудность следующего шага. Но ведь он уже так многое смог благодаря отваге и любви. Невозможно подумать, что он не пойдет и дальше. 19. Маммона[191] Несколько недель спустя, когда уже кончились каникулы и прикативший обратно Александр забрал «Четыре квартета», сестры пили кофе в «Четтери» – кафе в большом универмаге «Уоллиш и Джонс» в Калверли. Они прятались тут от ливня. Сплошные окна затуманились снаружи и внутри. Столики были покрыты крахмальными камчатными скатертями. На полу – толстый, глухой ковер: изобильная плоская флора. Лианы и лотосы против логики сплетались с семипалыми листьями конского каштана, зелень тропиков мешалась со ржавчиной и золотом английской осени, и поверх всего рассеяны были через равные расстояния гроздочки алых ягод, похожих на капли крови. Ковер впитывал звук острых шпилек и солидных уличных туфель на низком каблуке, когтистые шажки дамских собачек, а еще – капли с зонтов, резиновых макинтошей, непромокаемых шляпок и хозяйственных сумок. Было жарко. Женщины, томясь от жары, слоями снимали все, что прилично было снять. Любой голос тут же поглощался влажными пальто и ковровым ворсом. И все же тут было принято говорить негромко – о кошмарных ли ценах на тюль или о кошмаре удаления матки. Сестрам здесь нравилось. Они приходили сюда всю свою жизнь. Была суббота. Фредерика нарядилась рискованно для того времени и места: узкие черные брюки, свитер «летучая мышь», на шее лихо повязан крохотный шарфик. Косметики тоже не пожалела: ярко-зеленые веки, черная тушь и сливовая помада. У Стефани был какой-то растрепанный вид. К тому же ей было страшно жарко в жакете и толстой юбке. Фредерика пила кофе глясе «люкс» с двумя шариками мороженого: к нему прилагалось несколько соломинок и длинная десертная ложка. Стефани взяла простой черный с кувшинчиком сливок. – Мне нужно с тобой поговорить, – сказала она. – Валяй. – Понимаешь… – Повисла пауза, и Фредерика подняла голову от измазанных помадой соломинок. Стефани оказалась пунцовой – до кончиков ушей и корней волос. – Ну-ка выкладывай! – Я… В общем, я выхожу замуж.