Берет со звездами промок насквозь. Дэниел тряс головой, как большой черный пес, и блесткие брызги разлетались в луче ясного, холодного света, который вдруг окружил их и словно замер. Он посмотрел на Стефани: она стояла очень тихо, а уходящая волна деловито заливала ей ботинки. Она медленно сняла берет, ветер подхватил ее волосы и принялся играть ими. На золоте темнели мокрые пряди, и макинтош ее был весь в длинных, темных, остроконечных пятнах. Она стояла, словно зачарованная водой, чуть приоткрыв рот в сокровенной улыбке, а ветер все трепал ей волосы и одежду. Солнце светило так ярко, что Дэниел едва видел ее. Накатила волна поменьше, но до них не доплеснула. Стефани снова сказала что-то, чего он не расслышал. – Что ты сказала? – прокричал он. Донеслось: – …тогда на твоем языке. Да будет свет. Она казалась захмелевшей, смеялась, светилась изнутри: – Идем! И она пошла очень быстро, полушагом-полубегом, для равновесия раскинув руки. Дэниел пошел следом. Высокая волна поклонилась ей, скрежеща, шелестя, шепча, расплескалась под ногами. Стефани обернулась к нему. Он никогда не видел у нее такого лица: белого, дикого, мокрого, освещенного слепой улыбкой. Она полетела дальше, а навстречу вздулась еще волна. Дэниел успел схватить Стефани, и тут на них обрушилась вода. Потом Дэниел обнимал ее, гладил волосы. Поцеловал – и стало холодно, солоно, горячо и зыбко. Она ответила так истово, что их качнуло. Дэниел удержал их обоих, ненароком дернув ее за волосы и толкнув коленом. От этого Стефани, еще недавно напряженная и летящая, стала мягкой и послушной. – Нет уж, утонуть я тебе не дам, – сказал он и потащил ее за руку назад. Меж двух валунов он ужасно неловко привлек ее к себе и снова поцеловал. Стефани сияла дико и сладостно. Дэниел дошел до предела. Он случайно ударил ее спиной о камень, потом прижал, пристроил к себе надежно. Холодное солнце светило на них. – Ты должна за меня выйти. – Нет. Это просто романтика, минута. И мы ее сами сделали. Это ничего не меняет. – Меняет. Сами сделали и еще сделаем много раз. Все, что захотим, сделаем. – Это все ты, – почти умоляюще проговорила она. – Я хочу так жить. – Но так не бывает. Я знаю. Эти вещи… они скоро кончаются. – Я если делаю, то надолго. У Стефани слезы – такие горячие – катились по холодным щекам у холодного моря. Она знала, знала, что эти вещи непрочны. Ускользают, пока ты силишься познать их, умирают, пока стремишься продлить им жизнь, исчезают, пока переделываешь себя, чтобы вместить их. – У тебя такое было раньше? – спросил Дэниел так, словно вопрос был решающим. – Нет. Но… – И у меня. – Дэниел, это ничего не значит. Это только здесь и сейчас. – Нет. Я мало чего хочу, но я хочу, чтобы и дальше было так. Я хочу тебя. Хочу, чтобы ты была моя. – Дэниел… – И ты тоже хочешь. Я знаю, чего ты хочешь. Он ничего этого не знал, но она сказала: – Хорошо. Оба оторопели. Она повторила, с раздражением даже, словно недослышанное могло быть взято назад: – Хорошо. Я сказала: хорошо! Ее лицо заливали слезы. Дэниел разжал объятье, опустил одну руку: – Нет, так нельзя. Это я тебя вынудил. Ты не должна… – Значит, ты не понял. Так слушай: я никогда ничего не хотела. Ни разу ничего в жизни не хотела для себя. А это – то, что сейчас с нами, – я не знаю, как это совместить с остальным… Я не могу… Если бы сейчас он дрогнул, засомневался – все для них было бы потеряно. Но он сказал: – Тогда хорошо. Если только это – справимся. Все будет хорошо. Он глядел поверх ее бледно-золотых волос на море и небо, спешащие неподвижно, взвихренные, сияющие. Позже они ели сэндвичи и пили пиво в пабе в городке Ханмэнби. Сидели рядышком у камина на деревянной скамье с высокой спинкой. Поглощали алый ростбиф с луком и солью, вдавленный в ломти свежего ржаного хлеба, и не могли остановиться: вкус был прян, крепок и совершенно упоителен. Оба были непривычны к счастью и готовились подсознательно, что вот-вот оно даст трещину. – Что дальше? – спросил Дэниел, осушив свою кружку. – Дальше? – Ну да: сегодня, через неделю, через месяц? – А что мы можем сделать? – Пожениться. Чем раньше, тем лучше. Остальное не имеет смысла. – Когда? – Ну, смотри: нужно оглашение[190]. Нужно жилье подыскать. Это непросто, зарабатываю я гроши. Но у викария жить ни ты не захочешь, ни я. Стоило Стефани произнести «хорошо», как все сделалось неузнаваемым. Она не представляла себе жизнь с Дэниелом. И без него не представляла. – Так. Мне нужно дождаться конца учебного года. Уговорить папу. Он будет недоволен… – Поначалу недоволен или раз и навсегда? – Может, и навсегда. Но думаю, со временем он все же смягчится. – Я бы на это не полагался. Но ты делай, как считаешь правильным. Викарий захочет с тобой поговорить. Церковь медленно подняла свою уродливую голову. – И что? Я ему нравлюсь. – Нравишься, да. Думаю, он скажет, что ты хорошая жена для будущего викария. Ты же так явно на стороне ангелов. Ну и не сцепляйся с ним. – А ты бы сцепился. – Да, но для меня эти вещи важны. А для тебя нет – и славно. Думаю, он решит, что ты меня пообтешешь. Я, по его мнению, дикий мужлан. – Дэниел… – Мм? – Сто лет назад я была бы хорошей женой викария. Но сейчас это невозможно. С нравственной точки зрения это… Ему было уютно в животе от мяса и хлеба, промокшие ноги грел камин, к бедру прилегало ее бедро. – Ты будешь хорошей женой – для меня. Тебе все время нужно что-то делать. Мне тоже. Мы похожи. У нас все сладится. Я же не из тех священников, кто пропах ладаном и даже думает на латыни? Он прикрыл рукой ее руку, лежащую на колене. Ударило желание. – Я хочу, хочу, – сказал Дэниел обычным голосом, не разжимая зубов. – Я тоже, – не таясь, ответила она. – Нам некуда пойти. – Некуда. Но мы можем остаться здесь. Снять номер в гостинице, позвонить домой, что-то соврать. Все так делают. Постоянно. Это должно быть просто. Он задумался и как-то помрачнел: – Тебе было бы просто? – Нет. Я врать не умею. Я бы потом все время дергалась. – Вот именно. – Он сжал ей руку так, что хрустнули кости. – Но выход должен быть. Должен. Люди ведь что-то изобретают… – О, таких людей меньше, чем ты думаешь. Он резко рассмеялся: