Соня пропустила мимо ушей колкость и протянула папку отцу Бриедиса. – Мы все выходные дни провели в подвалах поместья Синие сосны… – начала она, но начальник полиции ее прервал, вскинув руку: – Тише, не в коридорах же. Идемте. Арсений не верил тому, что с ним происходит. Вот он опять сидит в кабинете отца, но тот не собирается его отчитывать, наказывать или отделать латунным подносом, а рядом – Соня, с любопытством разглядывающая скромную обстановку кабинета начальника. Выкрашенные простой эмалевой краской стены украшали лишь портреты государя и губернатора города. Большой стол, стеллаж с папками, в которых хранилось неисчислимое количество протоколов, формуляров, бланков, у стены деревянные стулья, покрытые десятым слоем лака, тонкий, истоптанный ковер на полу – ничего здесь особенного не имелось. Но Соня водила туда-сюда свое любопытное веснушчатое лицо, не уставая дивиться виденному. Бриедис-старший восседал за столом, нацепил на кончик носа очки, делающие его забавным, и читал дневник Марка Данилова. Лицо его нисколько не изменилось, имело обыкновенное, всегдашнее его выражение. Арсению порой казалось, он родился с насупленными бровями и крепко сжатым ртом, так что уголкам губ вечно не хватало места на лице, и они норовили отползти вниз, повторяя линию седых подусников. Читать пришлось начальнику много, поэтому Арсений начал потихоньку возвращать прежнее душевное равновесие. Он уже клял себя, сожалея, что предался самой настоящей истерике, поторопился, не подумав, что извечный этот конфликт интересов встанет между ним и Соней бездонной пропастью. Он понимал, что не властен над ее решением, ему не склонить ее к браку силой, не удержать от цели, он видел, как принимал ее характер собственный отец – он смирился и позволял ей все! Эта девушка с веснушчатым лицом победила. Также он с отчаянием понимал и то, что, если даст ей почувствовать свое девичье над ним превосходство, тотчас автоматом может зачислить себя в армию счастливых каблуков. Он был готов рычать от этих противоречивых мыслей. Неужто лучше умереть холостым, чем вставать на этот зыбкий и полный опасности путь брака, где придется, хочет он того или нет, идти на уступки, компромиссы и умалчивать о собственном недовольстве в угоду вздорным выдумкам юной барышни? – Эти британцы совсем одурели! – рявкнул начальник, не отрываясь от чтения. – Только им такое в голову могло прийти. И вот чуял же, что с этим лепрозорием не все ладно. Поведешься на мольбу, и потом лезет подобная дрянь. Тьфу! Голос отца отвлек Арсения от закружившего в голове урагана раздумий, противоречий и ярости. Он опять посмотрел на Соню, та, уже уставшая восторженно оглядываться, посмотрела на него в ответ и приветливо улыбнулась. Во всей этой суматохе и огне он позабыл самое важное: она ведь ответила на его признание. Она ведь сказала, что любит. Но заносчивый и непреклонный офицер услышал лишь «замуж не пойду». И это заглушило радость влюбленного, которому ответили взаимностью. Некстати вспомнился Гурко, небрежно крутивший «смит-вессон» у виска. Арсений вспоминал его часто. Впервые – в вагоне поезда, несущегося в Кокенгаузен, когда вдруг появилась эта чудная девица с папиросой в зубах, мечтающая о карьере прозектора, под стать Соне, подружка. Воспользовавшись его нестерпимой головной болью, от которой он до сих пор не избавился, она отчитала его, как ребенка, унизила так, как не позволял унижать ни один полковой командир, ни один учитель ни в академии, ни в юнкерском училище. Арсений и ответил бы, но пришлось бы запачкать весь вагон, до того его мутило. Промолчал тогда, стараясь держать лицо, не подал вида, что Дашины слова задели его сердце. «Твои увивания за гимназисткой – это не чувство, это желание завести собаку». И чем бы тогда Арсений отличался от Тобина, посадившего на цепь детей Даниловых? – Мне надо было лично проследить за тем, доставили ли Марка в лечебницу, – вывел опять Бриедис-старший из раздумий Арсения. – Но я это дело поручил Гурко. А Гурко оказался мразью последней… Пардон, Соня, в этих стенах редко бывают дамы. Арсений выпрямился, вспыхнул от стыда, болезненно скривившись. – Ничего, ничего, – встрепенулась Каплан. – Никаких церемоний. И повернулась к Арсению. «Я ведь тоже одна из вас!» – застыло гордое в ее глазах в ответ на его краску в лице. – За тринадцать тысяч продал целое семейство. – Эдгар Кристапович снял очки и провел рукой по лицу, как человек, только пробудившийся ото сна. – Что со всем этим теперь делать, а? – Разрешите говорить, ваше высокородие, – поднялся Арсений, оттянув полы пиджака вниз, будто желал, чтобы те отросли до длины мундира, в котором он чувствовал себя привычнее. – Ну? – Этот человек имел много связей в Риге. Гурко – не единственный, кто ему пособлял за деньги и был заражен. Тобин растратил обе фабрики супруги, завод, – я смотрел конторские книги Даниловых. Боюсь, больше людей, чем мы думаем, имели с ним дело. Так и до эпидемии недалеко. Лепра – недуг опасный, инкубационный период длится долго. Если нас не застанут страшные дни, то застанут наших детей. Надо предотвратить эпидемию, надо выявить всех, кто имел с ним дело, и устроить им карантин. Один свидетель у нас уже есть. Доктор Финкельштейн. – А что доктор Финкельштейн? – сузил глаза начальник полиции. – Тобин случайно тому попался. Прикинувшись солидным клиентом, просил через Гурко консультации. Доктор Финкельштейн осмотрел – понял, что лепра, умыл руки. – Должен был донести о случае проказы в «Комитет по призрению прокаженных». – Все ее боятся как огня. Давайте не будем пороть горячки, обойдемся без наказаний, но только карантином. – А давайте вы, участковый пристав, не будете начальству указы делать, – строго, но тихо парировал Эдгар Кристапович и отвернулся. Тут в коридоре громко затопали. Помощник начальника не имел привычки проводить воскресные дни в присутственном месте, не было ни письмоводителя, никого из канцелярии, поэтому тот, кто мчался сейчас по коридору, а потом резко встал у запертых дверей кабинета, не увидел рядом никого, кто мог бы о нем доложить, и просто, без всяких чинов, постучался. Эдгар Кристапович повелел войти. Вошел старший надзиратель Ратаев – все такой же встревоженный и суетливый. – Там из больницы бежал пациент Тобин, – рапортовал он, насилу сдерживая сбитое бегом дыхание. – Что? – привстал Арсений. Бриедис-старший протянул в его сторону руку, останавливая бескомпромиссным жестом. – Как сбежал, Ратаев? Поясни. – Умудрился как-то санитара за рукав сцапать, когда он его в нужник водил, не отпускал, стал склонять к тому, чтобы ремни срезал, угрожал, что плюнет в лицо и тот станет таким же уродливым, – рассказывал надзиратель. – Воскресенье, ваше высокородие, дежурный врач один на всю больницу, санитаров и сестер милосердия мало. В общем, горе. Бежал проказный. И девочку… дочь свою с собой увез. – Куда направился, проследили? – Поздно спохватился санитар. Перепуган был, думал прежде скрыть. Кто хочет говорить о сбежавшем прокаженном, когда город празднует, столько гостей и приезжих. Но потом покаялся, боясь, что больной перезаражает весь город, а заодно и гостей. Врач донес в первый участок Петербургского форштадта, а тамошний пристав – сразу нам. Начальник полиции встал, вышел из-за стола и направился к двери, на ходу махнув Арсению и Соне: – Следуйте за мной. Все быстро спустились в вестибюль. Навстречу уже шел вахтенный. Не задав ни единого вопроса, взял под козырек. – Наряд полиции мне собрать человек из десяти, быстро, – отдал приказ Эдгар Кристапович. – Во всем слушаться пристава Бриедиса, – и, схватив сына за плечо, подтолкнул его, как куклу. – Все, что он сочтет нужным, то и делайте. И, ничего более не добавив, отправился обратно. Арсений, с трудом сдерживая тяжелое дыхание, посмотрел сначала умоляюще на Соню, не веря, что наконец-то операцией доверили заняться ему, потом на вахтенного. – Десять человек наряду, не расслышали? – рявкнул он, придя в себя. – Собрать и отправить в городскую больницу. И протянул руку Соне: – А мы туда на извозчике домчим. Усевшись в двухместный городской экипаж, Арсений взял обе руки девушки в свои и сказал: – Я все решил, Соня. Хочу, чтобы вы стали моим товарищем и ратником, – задыхаясь от осознания, что должен успеть сделать важное признание сейчас, пока дело вновь не закрутилось в бешеный водоворот. – Товарищем и ратником? – выдохнула она. – Да, как оно есть, как вы считаете верным. Она просияла такой чистой, очаровательной улыбкой, что Арсений мигом позабыл обо всех своих терзаниях в кабинете отца, о мыслях, что сочтет себя подкаблучником, если уступит будущей нареченной. И почувствовал большое облегчение и радость от собственных признаний. – А не спросите ли, Арсений, хочу ли я видеть вас своим товарищем и ратником? Растерявшись, Бриедис не ответил сразу, испугавшись, что не знает правильного ответа, но потом быстро сообразил и повторил ее вопрос как можно более торжественным тоном, встав опять на одно колено на пол экипажа, сколько позволяло пространство. – Вот теперь я вижу, что вы меня действительно любите. – Соня мягко пожала пальцы Арсения. – И вы пойдете за меня? – Да, Сеня, пойду. В городской больнице они потратили час, пока выясняли обстоятельства побега прокаженного, выслушивая оправдательные речи упустившего его врача. Мол, понадеялись, что пациент не опасен, ничего не сделает этими своими короткопалыми негнущимися руками. Ан нет. Тобин оказался настоящим зверем, сильным и на удивление хватким. – Люди с увечными пальцами все же исхитряются довольно ловко пользоваться обрубками, – не останавливался заведующий инфекционным отделением, желавший отвести от себя и от больницы гнев полиции. – Некоторые, у кого такая травма, даже рисуют и играют на музыкальных инструментах. Множество ежедневных мелких обязанностей – они чистят зубы, пользуются ложкой, застегивают пуговицы – тренируют их моторику. – Об этом раньше надо было думать! – рокотал Арсений. – Где теперь он? Где девочка? Я вас не раз предупреждал, что он не тот, за кого себя выдает. И наверняка задумал сделать что-то нехорошее с дочерью. Где он может скрываться? – Квартира! – вспомнила вдруг Соня. – Даша говорила про квартиру на Известковой. Одиннадцатый дом, ателье мадам Карро, она шьет шляпки, ротонды и пальто. В воскресный день экипаж найти было сложно, тем паче на краю города, да еще летним вечером, когда все устремлялись в Старую Ригу, в парки и сады, в театры и на концерты под открытым небом. Проклятая выставка втягивала в себя весь город, как большая губка. Не надо было отпускать извозчика. Время неумолимо утекало, день клонился к концу, солнце светило косыми золотисто-красными лучами, скользя по шпилям церквей, фасадам домов и окрашивая стены в веселое разноцветье, словно насмешливо шепча: «Догони, догони же!» В помещение над ателье наряд прибыл к шести часам вечера, быстро взломали дверь, ввалились гурьбой с револьверами на изготовку. Арсений шел первый, сжимая в руках «смит-вессон», храбрая Соня и белый, сосредоточенный Ратаев по обе его стороны. Квартира, как и рассказывала Даша, была занавешена темными шторами, еще снизу у подъезда поняли, какие окна относились к ней. Но если Финкельштейн описывала ее вычищенной и простерилизованной, то полицейскому наряду она предстала перевернутой вверх дном. Все шкафы и ящики были распахнуты, стулья разбросаны, перевернут стол, разбито зеркало. Но это был не разбой, не налет, а торопливые сборы. В шкафах почти не оставалось никакой одежды, ящики зияли пустотой. Внизу швейцар поведал историю о странном квартиранте, который всегда являлся весь закутанный в плащ, а большая широкополая старомодная шляпа скрывала его лицо. – Жилье над ателье снимал француз, некий Люсьени, – докладывал швейцар. – Он явился с девочкой лет четырнадцати на вид, болезненно бледной и хромой. Одета та была странно. И руки все шиты-перешиты, будто после операции. Они быстро собрались, заплатили с лихвой и уехали на большой черной карете с глухо занавешенными шторами. – Он назвался именем врача, хотя знал, что тот задержан. Совершенно презрел страх. – Бриедис сжал кулаки, принявшись вышагивать по ковру. Сумерки сгущались, фонарщики еще не зажигали фонарей, подгоняла темнота. Голова Арсения вспыхнула болью еще в больнице, еще не сошли все симптомы сотрясения, которым его наградил Гурко. – Он мог отправиться только туда, – видя потерянный вид жениха, предположила Соня. – А там Гриша… один остался. – Говорил я, не нужно оставаться, нет! – разразился приступом ярости Арсений, но сдержался, чтобы не дать волю языку и кулакам. Мрачным взглядом он окинул отряд полицейских, совершенно не представляя, что делать, ведь поезда им внерейсового не предоставят до Кокенгаузена, а отправившись в полицейской карете, они прибудут в Синие сосны в лучшем случае к следующему утру. С тяжелым сердцем Арсений велел Ратаеву бежать в Управление, просить, чтобы запрягали транспорт, надо было перебросить через восемьдесят восемь верст полицейский наряд. Они даже не подумали спросить разрешения у Каплана, вспомнили о своем безрассудстве, только когда пересекли мост через реку Огре. В Кокенгаузен снарядили два полицейских экипажа, мчали во весь опор, дважды делали остановку менять лошадей. Хорошо было бы уснуть, ведь дороги часов пять, но никто не мог сомкнуть глаз. Все знали, что придется брать прокаженного, и с тихой покорностью ожидали сложного предприятия. Соня молчаливо опустила голову, прическа ее растрепалась, она была так потеряна и убита, что совсем ничего не говорила. Арсений сжал зубы, подумав о Дашином лекарстве, так чудесно избавившем его от головокружения и тошноты. Предчувствие кошками скребло на душе. Он не надеялся найти в Соснах Гришу живым. И Соня, кажется, тоже.