И долго он так простоит? – Бриедис, Сонечка, – всхлипнул Гриша, дав наконец волю тихим слезам. Сколько он сможет выдержать? Час, два? Сутки? Здесь время двигалось со скоростью, которую невозможно было ни ощутить, ни понять. Сколько они здесь находятся? Может, час, а может, и день. Нет, не день, с ужасом осознал Гриша, они здесь совсем недавно, иначе бы оба истекли кровью и были мертвы. Бриедис ничего пока не знает ни о месте пребывания Тобина, ни о его побеге. Ему не успеть. Вскоре руки его стали слабеть, а Ева так и не пришла в себя. Он подумал, что нужно бы ее привести в чувство, чтобы она сама могла стоять на пирамиде. – Ева, – тихо позвал он, дыша ей в ухо. – Ева, сестренка, очнись, пожалуйста. Та не двигалась. – Ева, – с испугом выдохнул Гриша, ощущая, как сердце от черного предчувствия падает камнем к желудку. Он перенес ее вес на одну руку, почувствовав, что сестра стала невозможно тяжелой, грузной, деревянной, будто некая энергия, дававшая ей силы держаться, покинула ее, нащупал пальцами другой руки венку под скулой. Наверное, он не умеет искать пульса, но биения в жилах не нащупал. Он перенес взгляд на кисти девушки. Пропитанное кровью полотно сорочки, которым были обернуты ее запястья, перестало источать капли крови. Свет фонаря, чуть подрагивая, плясал отсветами на ее вытянутом, посеревшем лице, на тяжелых сомкнутых веках, на синих, чуть приоткрытых губах. Он пытался прислушаться к ее дыханию, но слышал только свое. Глава 22. По следам рижского дьявола – Ну что ж, – вздохнула Даша, протянув руку сначала Соне, потом Бриедису, – из нас вышла неплохая сыскная команда. – «Д. К. Б. Ф.», – подхватила Соня, перестав беспричинно дуться на подругу. Они стояли на перроне Двинского вокзала. Арсений крепко пожал руку Даши. Пожалуй, из нее выйдет толковый прозектор. Финкельштейн спешила к отцу, чтобы увериться, что тот не был настигнут маньяком Тобином, и едва из вагона выбрался Каплан, несколько замешкавшийся с саквояжем, она попрощалась и ушла. Соня с отцом и Бриедис молча двинулись с привокзальной площади к Полицейскому управлению. Бриедис сверлил взглядом носки своих ботинок, ему было стыдно, что он повел себя как глупый мальчишка. Кажется, все, включая самого Каплана, поняли, что он собирался просить руки Сони, выбрав для этого совершенно неподходящий момент. Какой он все-таки избалованный эгоист. Решался вопрос виновности родителя Данилова, все находились под тяжелым впечатлением от пережитого ночью. Рассказ Марка был стократ страшнее истории, написанной Брэмом Стокером. Но Тобин оказался куда хуже Дракулы. Троих удерживал в заложниках, убивал, пил кровь, носил несколько личин, одна из которых была личиной в самом буквальном смысле слова – маска Ворона. На углу, где Мариинская улица поворачивала к Театральному бульвару, у самых ступеней крыльца Полицейского управления, Бриедис остановился, смущенно перенеся папку с дневником из одной руки в другую. В обеденные часы улица отдыхала от толп гуляк, но все же народу было достаточно, ввиду близости Северной гостиницы, стоящей напротив. – Теперь и мне придется попрощаться, – тихо сказал Арсений, кинув на Соню полный самого искреннего сожаления взгляд. Та поджала губы и отвернулась, давя слезы, – знала, что при отце зайти в Управление не выйдет. Бриедис вдруг сжалился, ощутив ее досаду сердцем. Между ними теперь было нечто большее, чем нежное чувство детской дружбы. Между ними была смерть Камиллы, подвал Синих сосен, дневник Марка и будущее Гриши. Преисполненный неведомыми прежде чувствами, Бриедис опять забылся, как сегодня в столовой поместья, стоял, глядя на папку в руках. Эти неведомые силы толкали его на что-то, чего он не мог в полной мере осознать. – Пойду к начальству, – выдавил он, чтобы прекратить эту неловкость. – Авось меня его высокородие примет сегодня. – Что ж, ваш отец так и работает по воскресным дням? – спросил Каплан, чуть сторонясь к крыльцу от катящегося мимо фаэтона. – После смерти матушки он не может оставаться дома больше чем на шесть часов, которые обычно отведены на ночной сон. Даже завтракает в присутствии. – Еще раз примите мои соболезнования, Арсений, это горе, которое трудно забыть. Арсений, по-прежнему терзаемый внутренними противоречиями, не глядя на Каплана, а обращаясь к земле, пробормотал слова благодарности. – Вы, я погляжу, нашли что-то ценное в подвалах у Тобина. – Книготорговец многозначительно посмотрел на папку, которую нервно трепал Бриедис, он переносил ее из руки в руку десяток раз, пальцами успев развязать, завязать тесемки, распустить на тесемках нитки и уже оторвать картонный уголок. – Да, – с неуверенностью отозвался Бриедис. А потом вскинул голову, ощутив, как холодный поток ветра ударил в лицо, и пылко добавил: – Соня очень помогла! Восхищаюсь ее находчивостью. Все это, верно, потому что выросла среди книг, напитала мудрости с тысячи тысяч страниц. Соня, не ожидавшая, что Арсений пустится в похвалы, вздернула в непонимании бровями. Наверное, она думала, что тот смеется над ней. Нет-нет, нельзя, чтобы она так сейчас думала! – Поэтому начальнику полиции снести этот документ, – решившись, он передал ей в руки папку, будто та была раскалена докрасна, – по справедливости должна она. Чтоб отец не думал, что это я такой умный, до всего додумался. Нас было четверо. Каплан улыбнулся словам пристава доброй старческой улыбкой. – Как мушкетеров, – сказал он. – Ну тогда, мадемуазель Д’Артаньян, вас нынче ожидают в резиденции кардинала Ришелье. Идите, вручайте находку Эдгару Кристаповичу. Мой привет отцу, Арсений. Книготорговец преспокойно развернулся и двинулся обратно к Мариинской улице. Бриедис и Соня стояли, молча глядя, как он удаляется, и не могли поверить своим глазам. – Сдается мне, ваш отец больше знает, чем мы предполагаем. – Так и есть, Сеня. Это была плохая идея – приглашать его с собой в Синие сосны. – А мне кажется, наоборот. – Он перевел восхищенный взгляд с удаляющегося силуэта книготорговца на его дочь. И так вдруг стало хорошо и легко. Арсений понял, что все это время напрасно изводил себя мучительными раздумьями. С ее отцом – таким мудрым, понимающим, преисполненным спокойствия и здравого смысла – он еще успеет поговорить. Но вот дочь… дочь заслуживала услышать его признание первой. – Соня! – воскликнул он, упав на одно колено, одновременно подхватив ее руку. – Простите меня за поспешность, агонию, сомнения. Теперь я, заручившись уверенностью, что Николай Ефимович не держит на меня зла, я… Прошу вас стать моей женой! Соня побелела, прижав папку к груди, непонимающе глядя на приклонившего колено пристава, будто тот был с его торжественным лицом по меньшей мере рыцарем Тевтонского ордена перед архиепископом. Она на секунду открыла рот, проронила что-то неразборчивое. Арсений тотчас с отчаянием подумал, что она отказывает, сердце больно ударило в ребра, сигнализируя об опасности, руки, державшие пальцы Сони, нервно сжались. Какой же он идиот! Он делает предложение на ступенях крыльца Полицейского управления, барышни ждут чего-то совершенно иного. – Ах, Арсений, зачем вы это делаете? – Потому что я это решил еще в семь лет. – Какой вы, однако. – Соня продолжала смотреть на него взглядом, в котором мешались смятение и ужас. – То есть я вам в жены должна отдаться, потому что вы все сами заранее запланировали? С семи лет? – Д-да. – Арсений мучительно искал правильный ответ, но уже трижды все попадал не туда. Он чувствовал себя у ног египетского Сфинкса, перед Дельфийским Оракулом или каким-нибудь древним идолом, от ответов на вопросы которого зависели его жизнь и судьба. Но не смог совладать с великой его силой. И идол этот готов его прикончить, прихлопнуть, мокрого места на земле не оставив. – Н-нет, – спасался он. – Потому что я вас люблю! Глаз Сони коснулась эта ее знакомая усмешка: смесь доброго лукавства и нежности. Но Арсений уже не ждал ничего от нее, ни доброго, ни нежного. Сейчас она откажет, и придется вернуться в Казань, потому что никто не смог бы жить в одном городе с барышней, отвергнувшей предложение руки и сердца. Отцу не удалось заставить его уехать, Тобину, которого так долго изматывали допросами, – тоже, а этому хрупкому и нежному цветку – запросто. – И я вас люблю, Сеня, – услышал он будто сквозь плотную вату в ушах. – Но замуж не пойду! Арсений в огне вскочил на ноги. – Почему? Почему? – вскричал он. Вокруг них уже собралась пара-тройка зевак, вскоре соберется толпа, и начальнику полиции донесут, что сын его учудил делать барышне предложение на крыльце здания Полицейского управления. Но ему было совершенно на все наплевать. Он едва не вцепился в ее локти, чтобы встряхнуть как следует. Едва остановил себя. – Потому что вы против моей будущей профессии. – Какой? – Писателя и частного сыщика. – Против! Этому не бывать. То есть писателя – пожалуйста, пишите сколько угодно, но не сыщика. – И свадьбе тогда тоже не бывать. – Она подхватила юбку кончиками пальцев, повернулась и зашагала по ступеням крыльца к дверям. Бриедис последовал за ней, как жалкая тень. – Почему вы такая… – слова из него вырывались сами. Он понимал, что выглядит капризным ребенком, которому отказано в конфете, но продолжал биться лбом об стену, топать ногами и голосить. Он не мог себя остановить, все напряжение, опасения, ожидание самого худшего вырвалось из него прямо сейчас. И знал, что будет сожалеть о минутной слабости, но не мог больше держаться. – Какая? Упрямая? – Она сделала книксен перед вахтенным, который вышел посмотреть, отчего шумят на улице, и преспокойно прошла мимо него в двери. Управление в воскресный день было пусто. Ни присутственных часов, ни толп, ни чинов, исправляющих свои обязанности. Только где-то в морге сидел, попивая кофе, прозектор, а на втором этаже читал газеты статский советник Бриедис. – Да, упрямая и… – Арсений осекся, с отчаянием понимая, что разум его не поспевает за языком. – Глупая, – подсказала Соня. Она гордо пересекала вестибюль, шла к лестнице, выбивая торжественный такт каблучками, казавшийся Бриедису барабанным боем перед казнью. Она добралась до первого пролета и остановилась, резко став в позу. Руки ее упирались в бока, под мышкой – папка, о которой Бриедис успел позабыть, равно как и о деле Данилова и обо всем на свете. – Если любите, то принимайте меня такою, какая я есть. Если хотите союза, приготовьтесь видеть во мне союзника, ратника и товарища. Я вовсе не слабая женщина, я человек, готовый действовать и приносить пользу обществу. А если вы того не признаете во мне, тогда прощайте, нам не по пути. – Соня! – Я разве не помогла вам? Разве не внесла толику усилий в успех? Ведь вроде признаете, что мы были хорошей командой, но дела мне доверить не желаете, по какому-то необъяснимому, противному законам логики, собственному упрямству. – Не из-за упрямства! Из-за тревоги за вас. – Тревога никого никогда не спасала. Не будете же вы меня вечно держать под колпаком? Я могу умереть от болезни, от лепры, к примеру, или мне на голову сбросят рояль, когда буду проходить мимо здания Латышского общества. Мы все когда-нибудь умрем. Не лишайте меня счастья успеть сделать что-то хорошее. – Соня, ну что за фатализм? Какой, к дьяволу, рояль? Бросаясь друг в друга отчаянными словами, они поднялись на второй этаж, завернули в коридор и тотчас же столкнулись лоб в лоб с Эдгаром Кристаповичем. Арсений тотчас замолчал, вытянув руки по швам, подчиняясь давно выработанным рефлексам. Соня, широко и обезоруживающе улыбаясь, присела в книксене. – Чего вы тут расшумелись? – грозно воззрился начальник рижской полиции. – Софья Николаевна, первая дама-сыщик, желает предоставить вам, ваше высокородие, доказательства, касающиеся дела Данилова, – вырвалось горькое у Арсения. Говорил он резко, чеканя каждое слово, и «первая дама-сыщик» прозвучали как насмешка. И он готов был убить себя за несдержанность.