«Дик Сэнд смог, и я смогу. Я смогу побороть Гарриса». Одним лихим прыжком он оказался на столе, встал на носки, упершись одной рукой о край книжного шкафа, и стянул саблю с гвоздя. Он развернулся и в тот же миг отбросил ножны. Ева смотрела на него снизу вверх, в глазах застыло восхищение. – Тобин, да? – спрыгивая на ковер, прорычал Данилов, принимая боевую стойку. Ну наконец-то его бесконечные поединки с перевернутой фигурой дивана принесут пользу. Человек в черном плаще и черной шляпе издал тихий не то смешок, не то вздох. Но было в этом звуке столько горечи и сожаления, что Гриша заколебался. Пришелец медленно стянул шляпу, обнажая плохо стриженые клочки седых волос. – Нет, сынок, Тобин – это только имя. Исидор Тобин – лишь пустой звук. Я пришел сказать, кто я на самом деле, – молвил он тихим грудным голосом, столь диссонирующим с его ужасным лицом, напоминающим маску. Данилов уже видел его в больнице, слышал его речи. Он был величайший лжец. И о как он похож на Джона Сильвера! Неуместное сравнение придало Данилову уверенности. Он сегодня готов победить всех злодеев: Гарриса, Айротона, Червонную Королеву, Сильвера – всех! – Зачем вы здесь? – Мальчик мой. – Данилова передернуло, ведь тот и говорил как Сильвер. – Я не желаю вам зла. Я никому и никогда не желал зла, мальчик мой, но болезнь иногда будто живет своей жизнью. А я просыпаюсь и обнаруживаю себя уже не тем, кем засыпал. Данилов левой рукой потянулся к стоящей между ними Еве и увел ее за спину. – Уходите, – выдавил он. Как назло, патетические слова все повылетали из головы. Ева вцепилась тонкими пальчиками в локоть Гриши и дрожала. – Я знал твоего настоящего отца, Гриша. Я мог бы… тебе о нем многое рассказать. Мы были большими друзьями, он называл меня братом… совсем не зная, что так оно было в самом деле. Как же ты на него похож! Данилов стиснул челюсти, рот скривила гримаса отвращения. Нет, не похож! Гриша будет биться, будет сражаться саблей, зубами, когтями. Он не такой, как Марк, он умрет, если будет побежден. – Я и так все знаю. – О нет… Никто не может знать того, через что я прошел. Я был отвержен собственной матерью, оставлен на кормление волкам в горах Швейцарии, больной лепрой ребенок. Мальчик мой, опусти же свою саблю, сядь. Я тот, на могиле которого начертаны лживые 1856–1861. Я не умер, я сражался за свою жизнь, как мог, и приехал с миром, я привез тебе твою сестру. Я не желаю никому зла. Данилов в недоумении послушался и опустил саблю, воззрившись на застывшее в дверях черное чудовище, с мольбой протягивающее руки. Сознание пронзила мысль, что перед ним сам дьявол. – Эвелин, – обратился тот к девочке по-английски, – скажи же своему брату, что меня нечего бояться. Скажи ему, что твой дядя никого не тронет, – а потом продолжил по-русски: – Сегодня я поведал ей правду. Чтобы спасти ее мать от позора, под вымышленным именем Тобина я вступил с той в формальный брак, а ее саму удочерил. Во спасение, ибо Марк не ведал, что творил. Девочка задрожала. Данилов, протрезвев от ошеломляющей новости, доказывающей, что Бриедис в своих умозаключениях оказался прав, взял ее руку и обнажил запястье. – Кто это сделал? – Марк! Марк, не я, клянусь всем сердцем. Лепра – ужасная гидра, поселяющаяся в жилах, под кожей, в мозгу, она сама ведет руку заболевшего. Марк был истинным рыцарем, преисполненным высоких идеалов, но стал убивать и калечить, ведомый демонами недуга. – Значит, вы и за собой признаете, что убивали и калечили? – Я болен уже много лет и не всегда был в ответе за то, что делал. Но я выживал как мог. Я знал о своей двуличной сущности. Я старался нанимать честных людей, которые помогали бы мне вести сношение с внешним миром, – врачи, полицейские чиновники, которых командировали следить за моим домом. После случившегося Сосны были объектом пристального внимания полиции. С этой Болгарией… я даже добился аудиенции императрицы. – Тобин опять вздохнул, будто переводил дыхание. – Это величайшей души женщина, истинная государыня – искренняя и бескорыстная – проявила такое живое участие к Марку. А он хотел видеть ее лицо, пораженное язвами проказы… Гриша наблюдал его сокрушенное выражение лица и молча ждал продолжения, не замечая, как попадает под влияние его тона каявшегося грешника. С одной стороны, открылась страшная правда о выжившем первенце, с другой – имелись дневники Марка, в которых освещались иные грани этой странной, страшной и запутанной истории. – Я им доверял больше, чем себе, они были здоровы, я – нет. Но алчность людей, почуявших большое состояние, не знает границ. Меня обкрадывали. Я понимал это, когда пошел на сделку и продал кое-что из приданого Евы. Я должен был поступить так, я не видел смысла, почему рабочие заводов должны были терять места, голодать, пока производство стоит, только потому, что я не в силах заниматься делами. Я в этом полный профан. Простите меня, Гриша, не уберег этой части наследства вашего и Эв. Я пытался что-то сделать, но что может старый больной человек? Я поздно выяснил, каким отчаянным негодяем был Гурко, он творил зло под маской Ворона, которую я носил только дома, чтобы не напугать маленькую Эв своим уродством. Клюв в маске нужен вовсе не для устрашения, а чтобы можно было дышать… Знал бы ты, как непросто все время ее носить. – Гурко творил зло по вашему распоряжению, – тихо парировал Гриша. – Зачем вы так думаете, мальчик мой? Ну посмотри на меня, посмотри. Перед тобой калека, который не способен пройти и версты, не запыхавшись. Мои руки и ноги слабы. Я забыл свои обиды и столько сделал ради твоего отца, я жил лишь его биением сердца. И пришел просить племянников о простой человеческой заботе. Нас трое осталось – последних в роду Даниловых. Гриша, ты жил в одиночестве два года, больше? Неужели ты не понял, что худшее, на что можно обречь человека, – это оставить его умирать одного? Поедемте с вами куда-нибудь в далекие края, в Австралию… Я мечтаю увидеть, какими бывают восходы и закаты на той половине полушария. Приобретем землю, денег хватит, чтобы скупить полконтинента. И никто не помешает нашему общему счастью. На мгновение задумавшись, Гриша допустил мысль, что версия с выжившим первенцем была для этого чудовища прекрасной легендой, делавшей его не только наследником состояния, но и жертвой обстоятельств, которую оправдает какой угодно суд, любые присяжные. Он врал мастерски, великолепно. Но врал, не зная ничего о дневниках отца. – Ваши слова заставляют меня в душе смеяться. – Данилов поднял саблю. – Я смеюсь над вашей ложью, Тобин. Вы говорите так, словно вы – ангел небесный, а я – распоследний на земле идиот. Мы читали дневники Марка, вы его изничтожили, вы убили мою мать. Тобин изменился в лице. – Мой отец все же, пусть и сквозь время и собственную смерть, нанес вам удар. Он сумел сохранить хронику своей жизни в подвале на тетрадных листках, исписанных единственным карандашом, грифель которого прослужил ему шестнадцать лет. Семьдесят страниц правды! И она сейчас уже прибыла в Ригу, может, уже лежит на столе начальника Рижской полиции. – Какие… о господь бог мой, дневники? – проронил тот, совершенно сбитый с толку, голосом, в котором напрочь исчезло прежнее надрывное страдание. Гриша перенес саблю из одной руки в другую, принявшись разминать отекшее запястье. И это движение не осталось незамеченным Тобином. В его глазах проскользнул быстрый, как молния, математический расчет, он мерил в уме комнату, представляя, сколько времени займет добраться до вооруженного саблей Данилова, прикидывал угол удара. Гриша видел это так ясно, словно Тобин произносил свои будущие действия вслух. – Боже мой… Гурко со своим начальником, который уничтожил все свидетельства венчания ваших родителей, он это сделал? Но когда? Ох, Гриша, вы не понимаете всего коварства русских чиновников, такого неприкрытого цинизма я не видел прежде нигде. Они готовы уничтожать документы и фабриковать новые. Никаких дневников нет и не может быть… Арсений говорил ведь, что рукопись могут посчитать фальшивкой. Тогда Грише эти слова показались нелепицей. Кому придет на ум дневник, написанный с таким неподдельным отчаянием, назвать подделкой? И будто в подтверждение этих мыслей, Тобин продолжил: – Бриедиса сын такой же, пешка в этой полицейской партии, он готов на все, чтобы выслужиться перед отцом. Верно, с его руки и были писаны эти какие-то дневники. – Если бы вы пробыли в подвале пять лет, как утверждаете, то знать Арсения Бриедиса хорошенько никак не можете. Он в должности участкового пристава только два года. – Ты что же… смеешь не верить мне! – С перекошенным ненавистью лицом разоблаченный негодяй подался вперед. – Верить каким-то тетрадным листкам, но не человеку, у которого ты украл имя, дом, любовь матери, опеку отца, сострадание близких. Не верить мне, больному и покинутому, выросшему на свалке, выброшенному, как старое поношенное пальто! Данилов отшатнулся. – Так слушай же, сучье дитя. Меня бросили в лечебнице, и даже не в ней, а на задворках, перепоручив какому-то негодяю, за деньги согласному кидать хлебные корки больному ребенку. Кому нужен прокаженный! Все из-за этих пятен, из-за того, что доктор сказал маменьке, что у ее дитя проказа. Но мои страдания были столь велики, что даже лепра – творение дьявола – отступила. Я жил как волчонок, как животное. Может, чистый воздух Альп совершил чудо. В двенадцать я был почти здоров, мои язвы легко можно было скрыть под одеждой. И я надеялся, что смогу уговорить маменьку принять меня обратно, отправился просить ее любви и тепла. Готов был жить в отдалении, но лишь изредка видеть ее лицо и улыбку. Представь себе, Гриша, прокаженные тоже нуждаются в тепле. Меня и на порог не пустили, их не обрадовал мой здоровый и цветущий вид. Они отказались от сына и назад его не пожелали принять. Любовь мне дарила не мать, а шлюха, чье сердце было больше, чем у Богородицы. Братом мне был не твой Марк, благородный узник, а продажный полицейский чиновник. Отцом – не всесильный Лев Данилов, промышленник и меценат, а подслеповатый учитель словесности, который знал и о лепре, невинная душа, и о моих подложных документах, растивший меня с той же заботой, как если бы растил родного сына. Сколько у меня было имен! Мог себе позволить – за молчание мне неплохо платили. Платили, как грязному шантажисту, обещали даже Мертон, лишь бы я уехал, отвязался наконец. Я прибыл в Англию одновременно с Марком, наблюдая за ним издали, радовался его поступлению в Оксфорд как собственному. Я видел его входящим и выходящим из ворот колледжа, я ждал, когда же решится и мой вопрос. Работал в библиотеке и все ждал. Но меня удобным образом забыли. Тогда-то во мне и иссякло все человеческое. Григорий Данилов умер во второй раз. И родился демон, имя ему Исидор Тобин. И будь проклят этот мир, если не сам Дьявол сыграл моими руками эту сюиту мести, в которой не хватает лишь двух сцен. Сцен погибели последних отпрысков проклятой семейки. С перекошенным лицом он тотчас был подле Гриши. Такой скорости передвижения от больного проказой тот и не ожидал. Данилов всего-то и успел, что оттолкнуть Еву назад и крикнуть ей по-английски, чтобы забиралась под стол. С ужасом понимая, что с саблей управляться не одно и то же, что с рапирой, он заметался. Сабля оказалась тяжелой, баланс лезвия находился ближе к эфесу. Ему захотелось обхватить ее обеими руками, как меч, но это было бы нелепо. Запястье начинало уставать, застарелый перелом запульсировал болью. Тобин принялся вырывать у него саблю, но так вышло, что запястье Данилова застряло в эфесе. Клинок был внушительный, а кости Данилова тонкими с рождения. Он продел руку под украшенную серебром и золотом рукоять и не ожидал, что не сможет ее вынуть. С диким криком боли Гриша повалился на ковер, услышав, как ломаются кости в месте старого перелома, но сдаваться он не собирался. Тобин повалил его на бок и уже схватился за лезвие, когда Данилов, оглушенный лишь на миг, двинул плечом и выбил саблю из рук прокаженного, порезав ему ладонь. У Данилова было небольшое преимущество: увечные пальцы противника не могли крепко ухватить эфес. Овладев саблей, он сжал рукоятку обеими руками и нанес рубящий удар, метясь прямо в лицо стоящего на одном колене Тобина. Промахнулся лишь самую малость: лезвие упало на ключицу прокаженного, вошло в плоть и смочило изувеченное лицо кровью. Под плащом Тобин был одет во все черное: в черную тройку, черную сорочку, шею обхватывал черный галстук. И Данилов с ужасом спросил себя, как же так вышло, что он не только смог выйти из больницы, но и успел сменить больничную пижаму на одежду, которую, скорее всего, сшили для него. Неужели, пока ничего не подозревающий Гриша читал про Дика, где-то в доме Тобин перед зеркалом повязывал себе галстук, готовясь к схватке с последним своим противником, а после и к побегу? Сабля Данилова сотворила глубокую рану у шеи Тобина, но тот поднялся и принялся зло хохотать, точно оперный Мефистофель. – Я ничего не чувствую, глупец! Лепра лишает тело чувствительности. Тобин вырвал у замешкавшегося Гриши оружие и уже был готов ответить ударом на удар, метил в лицо, но Данилов присел, следуя внутреннему механизму рефлексов и навыков. Он отрабатывал удары и прыжки по книжным рисункам, стоя против неподвижной горы дивана, но воображение всегда рисовало умело двигающегося противника. Он присел, отпрянув в сторону, и сабля лязгнула по подлокотнику кресла за спиной. Почти тотчас же Гриша ушел назад и попытался, схватившись за спинку, сдвинуть кресло в сторону противника. Но кресло не сдвинулось с места ни на фут, а жалкие потуги лишь напомнили о переломанном запястье. Рефлексы потянули Гришу в сторону, он думал кинуться к книжным полкам и отстреливаться тяжелыми фолиантами, но встретился с расширившимися от ужаса глазами Евы, прятавшейся под столом как зверек. Почти тотчас он ощутил, как кончик сабли медленно проникает в его тело, а от стали идет сильная электрическая волна, отбрасывающая его куда-то назад. Время вдруг встало. Тобин черной мрачной фигурой высился над ним, вытягивая саблю. А Данилов будто уже и лежал на полу, но продолжал падать, держась руками за живот. В сознании промелькнуло, что он получил ранение в то же самое место, что и его отец, он представил аккуратный надрез под ребрами, вообразил себя на каменном, холодном столе в морге, увидел лица, склонившиеся над ним. Лицо Сони, целовавшей его сегодняшним утром, лицо Бриедиса, клявшегося сыскать правду, Даши, которая уже обнажила скальпель, чтобы препарировать его тело. По книжным правилам, в этот самый миг должен был ворваться в комнату Бриедис и расстрелять удирающего Тобина. Но этого не случилось. Первые чувства настигли Гришу, будто голоса из длинного, темного и сырого тоннеля, он слышал зов, хотел подняться, идти. Но потом понял, что это боль, она пела и плясала где-то рядом. Какое-то время он не мог понять, где мелькает ее пульсирующий танец, справа, слева или где-то в глубинах утробы. Заставив себя открыть глаза, он не увидел ничего и подумал, что все еще спит. Но боль отчетливо пульсировала в запястье у самого лица. Он лежал животом вниз на холодном камне, по-прежнему ничего не видел, но ощущал свои руки у глаз, а себя – расчлененной на куски куклой. Медленно подняв голову, он перенес ее с виска на висок и услышал странный шорох в углу, а потом писк, подумал, что это, видно, крысы. Потом цепочка умозаключений от крыс дернулась в сторону места их обитания. Он в подвале! Запах знакомый – вчера они провели здесь весь день в поисках свидетельств невиновности отца. А ныне сын с колотой раной в животе, с переломанной рукой лежал в этом злосчастном месте и ожидал смерти. В голове тотчас же воцарилась ясность. Он ощущал свой бок мокрым и пылающим, но холод камня остужал жар и боль. Он приготовился подняться, но прежде прислушался. Писк расщепился на другие звуки. – Кто здесь? – Гриша с трудом разлепил сухие губы. Ему ответил тихий надрывный плач. – Больно, больно, – плакала Ева, и ей вторил металлический скрежет. – У меня швы разошлись, Гриша… Кровь горячая, рукава мокрые, я теряю кровь. Гриша собрал все силы, приподнялся на четвереньки, прижав больную руку к животу, пополз на голос Евы. Это была она, без сомнения, хоть Гриша не видел ничего, но слышал ее английскую речь. Щупая руками пол, он наткнулся на стену, потом протянул руку в сторону, пальцы уперлись во что-то мягкое и тотчас отозвавшееся на прикосновение дрожью. Он ощутил юбку тонкой шерсти, нащупал твердость спины, стал искать руку, но не нашел ее, потянулся выше и понял, что рука Евы поднята, наконец достал мокрые рукава, а следом и кольца на тонких запястьях. – Нет, нет, только не это. – Тотчас обретя силы, он встал на ноги и принялся ощупывать железяки. Кольца, в которых умерла их мать, имели продетые сквозь ушки болты, ими регулировалась ширина оков. Тобин, верно, приволокший их сюда и заперший одних, вбил болты так плотно, что кисти Евы уже успели одеревенеть от недостатка крови. Данилов попробовал извлечь болты из отверстий, но в скользких пальцах не было силы. Напряженные от натуги сосуды девушки стали давить на швы, нитки истерлись из-за трения о железо. Рукава Евы были горячими, мокрыми и источали дурманящий запах крови. Он чувствовал, как горячая, густая жижа стекает по кисти к его пальцам. – Не двигайся. – Гриша стал снимать жилетку, хотел ее разорвать, с рычанием растягивал во все стороны, но ничего не вышло, ткань была слишком плотной, а пальцы его – слабыми. Тогда он принялся за пуговицы рубашки. В сознание врывались картины из рассказа отца. Сейчас со всей ясностью Гриша представил, каково это – видеть дорогое существо погибающим, как приколотый к картонке мотылек. С какой надеждой узник верил, что все вот-вот кончится, его сестру подержат здесь недолго и отпустят, придет конец его испытаниям, и он выйдет на волю. Какая вера и какое упование были в первых его строках и сколько безысходности в последнем дневнике… Что, если Грише тоже суждено питать напрасные чаяния, и часы их сочтены? Что, если пройдет много дней, а его не бросятся искать? Никому не придет в голову, что бежавший из больницы Тобин повезет приемную дочь в Синие сосны. Сколько дней пройдет, прежде чем находчивая Соня задумается, отчего учитель истории задерживается в своем поместье, а Бриедис прикинет возможный маршрут прокаженного? Он ведь наверняка с помощью своих полицейских уже ищет беглеца. Гриша разорвал рубашку на куски и бережно перевязал руки Евы. Двигаясь, он чувствовал, как пульсирующими толчками вытекает из его раны на животе кровь. – Я не могу достать коленями пола, – тихо пожаловалась она. – Повисла в воздухе, поэтому вес весь на руках. И подняться на ноги нет сил… Гриша зажал рукой рану и двинулся на поиски опоры. Он остановился у плотно затворенной двери. Пальцами прощупал все щели и подумал, что нужно бы колотить в нее что есть мочи, звать на помощь, но в доме не было ни единой живой души, даже пинчеров. В сознании загорелся свет надежды – с той стороны лабиринта тюремных камер была еще одна дверь, но померк – она ведь никуда не вела… И чтобы покинуть темницу, надо было прежде сыскать способ выбить из колец болты и освободить Еву. Ими в подвале было оставлено множество предметов: стремянка из библиотеки, один ацетиленовый фонарь, из стен они вынули по меньшей мере четыре увесистых камня. Фонарь был первым, на что наткнулся Гриша. В нем еще оставалось достаточно газа. Слава богу, спички еще лежали в кармане брюк. Коробок намок от крови, но после долгих стараний Гриша все же зажег огонек. Было сложно в первую минуту привыкнуть к свету, Данилов насилу попал огоньком в окошко светильника, тотчас заковылял к Еве, щурясь и хлопая глазами. И от жалости он чуть не выронил драгоценную ручку фонаря. Сестра успела потерять сознание, голова ее свесилась к плечу, волосы упали на лицо. Воздетые руки посинели в пальцах, их повело судорогой, на пол капала кровь. Под длинной юбкой не было видно, имеет ли пленница прочную опору, но по растянутым связкам и вывернутым плечам, которые причиняли, наверное, не меньшую боль, чем разошедшиеся швы, было понятно, что она свисает всей тяжестью вниз. Времени на стенания нет, Данилов взял себя в руки, отправился на поиски камня, чтобы подставить под ее колени. Один лежал в ответвлении коридора справа. Гриша оставил фонарь на середине пути, чтобы свет доходил в оба конца их тюремной камеры. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, нагнулся, обнял камень и, приподняв, понес, низко скрючившись над землей. Сопя и высвистывая выдохи и вдохи меж сжатых зубов, донес к ногам девушки ношу, подтолкнул ее к коленям и понял – одного камня мало. Двинулся обратно. Фонарь теперь казался совершенно неподъемным, он поволок его по камням пола. Лязг железного корпуса отражался эхом отовсюду, а собственная тень напоминала ему Симона де Кентервиля, мрачно ступающего вдоль стен своего замка. Когда второй камень был установлен на первый, Данилов смог приподнять тело Евы и уместить ее колени на опоре, но те соскользнули, пирамида рухнула, и руки девушки издали устрашающий треск рвущихся связок. Данилов был готов разрыдаться, но внутренний стоицизм не позволил ему отдаться отчаянию. Он привалился боком к стене, обхватил Еву за пояс и приподнял. Руки ее тотчас избавились от опасного натяжения. При этом его собственная рана стала расходиться в краях, запылала кожа. Он замер, держа сестру в руках, всем телом привалившись к стене, щекой коснувшись ее макушки и ощущая, как бок заливает горячая кровь.