Она опустилась на прежнее место, рядом, и продолжала сидеть как ни в чем не бывало. А Гриша больше не мог думать о своем отце, его пороках и вдруг даже перестал его осуждать, будто с этим своим поцелуем Соня повернула разом в его сердце все колесики и шестеренки. Солнце поднималось выше, ночь ее тайнами осталась в прошлом, рядом сидел человек, живой, не вымышленный, теплой рукой сжимал ладонь Гриши. Солнце стало совсем высоко. Надо было решать, как действовать дальше. Взявшись за руки, как брат и сестра, они направились к дому. Этой ночью спокойно спал лишь Сонин отец. Он спустился в столовую, когда Соня и Даша накрывали к завтраку. За стол все сели мрачные, бледные, у девочек распухли носы от слез. Но жизнь продолжалась, каждый, погруженный в свои думы, был чем-то занят. Каждый был встревожен, молчалив, нерасторопен. Даша, обеспокоенная своим отцом, который, как оказалось, ходил смотреть Тобина, не подозревая о том, что это за человек, сидела с отсутствующим лицом перед пустой тарелкой и дважды провела вилкой по ее дну, совершенно того не замечая. Бриедис вдруг из заправского сыщика преобразился в неловкого юнкера, никак не мог сладить с салфеткой и собственными дрожащими руками, потом уронил на пол блюдце, а полез поднимать – стукнулся головой о край стола. Он то вскакивал, одергивая пиджак и словно собираясь что-то сказать, то вновь садился, брал в руки ножичек для масла и принимался им барабанить по скатерти. Соня, прятавшая глаза ото всех, видно, переживала о своем вольном поведении с Гришей, но тот чувствовал, что в движениях ее души были лишь желание поддержать его и сестринская привязанность, возникшая с того дня, как они нашли старый альбом. Он был так благодарен ей за этот неловкий поцелуй, за ту секунду счастья, что растерял всякое умение осуждать. В сердце больше не осталось ни одного упрека. Воистину, Соня с ним такое сотворила, чему он не мог найти объяснения, но она одним-единственным поступком сожгла в душе Гриши все непрощенные обиды и гнев. Каплан, усердно намазывающий на хлеб масло, наконец остановился и окинул молодых людей вопросительно-недоуменным взглядом. – Это что же, вчерашний крокет так всех расстроил? – осведомился он с легкой иронией в голосе. – Даша, отчего у вас такие красные глаза? – А я, Николай Ефимович, учебник всю ночь штудировала, – поспешила с ответом та, отчаянно сдавая себя гундосым голосом. – Папенька ведь отпустил с обещанием, что я к воскресенью дочитаю «Краткий учебник ботаники» Бородина. Мне ее сдавать для поступления на курсы. – Вы уже определились с выбором ремесла? Каким врачом хотите стать? Зубным? Хирургом? – Прозектором. Каплан приподнял брови. – Прозекторов хороших днем с огнем, – нашлась Даша, почувствовав, что ответ ее получился мрачным и невежливым, – так папенька говорит. Отец Сони гипнотизировал ее подозрительным взглядом из-под очков минуту, одновременно продолжая намазывать масло. Потом перевел взгляд на Бриедиса, который сидел как на иголках. Данилов почувствовал, как немеют пальцы от страха, на мгновение допустив, а не стал ли Арсений свидетелем, как Соня его в беседке целовала, и выронил ложечку, которая со звоном грохнулась в чашку, расплескав вокруг чай. Но нет, Арсений бросил на Данилова взгляд, полный какой-то затаенной мольбы. Что с ним такое? Будто керосину хлебнул вместо сливок. Еще и синяки под глазами, не до конца сошедшие, делали его лицо каким-то потерянным. – А какие у вас дела были ночью? – спросил Каплан, устав наблюдать за агонией сыщика. – Р-работал с документами по делу семьи Даниловых, – очень ловко не соврал он. – Я ведь за этим сюда приезжал. Каплан медленно качнул головой вверх-вниз. – А документы вы в подвалах искали? Теперь пришел черед Сони; она разливала чай, держа в руках большой белый чайник и, когда отец ее упомянул подвалы, с криком ужаса выронила его на стол. Все тотчас, как по команде, вскочили и схватились за салфетки. – Ой, папенька, прости! – взвизгнула она, поспешив приподнять края скатерти и принявшись ею пропитывать горячую жидкость. – Тяжелый, выскользнул. Бриедис тоже вскочил, взял салфетку, принялся ее комкать, не зная, как помочь делу, потом бросил ее на стол и нервными движениями в который раз оправил свой неведомо когда вычищенный пиджак. Бриедис с головы до пят был истинным офицером и не мог позволить себе ходить в грязном пиджаке, чего не скажешь о Данилове. Гриша глянул на закатанные рукава своей рубашки и перепачканную в пыли белую жилетку. – Николай Ефимович, у меня к вам важный разговор! – воскликнул пристав, перекрикивая Сонин голос. И тут Данилова осенило, он инстинктивно наклонился к столу ниже, делая вид, что оттирает со стола чай. Вот к чему тот вычистил свой пиджак, вот откуда в нем такое смятение. Он задумал просить у Каплана руки дочери. Но почему сейчас? Данилов замер с салфеткой в руках, глядя на то, как медленно овладевает белым полотном скатерти коричневое пятно, не в силах посмотреть куда-либо еще. Все затихли. Все, кроме Гриши, перевели взгляды на Бриедиса. Тот вытянулся, руки по швам, аккурат как в морге при отце-начальнике, но нынче он не был бледен, а, напротив, пылал, как факел. – Да, Сеня. Ты хочешь, чтобы мы вышли? Идем в библиотеку, там потолкуем. – Каплан отставил нетронутым бутерброд и отодвинул стул. Бриедис не двинулся, замер, будто его хватил столбняк, и стоял так, казалось, целую вечность. В столовой застыла тишина, пауза стала совершенно неловкой. – Я только хотел сказать, что нам нужно в город вернуться дневным поездом, – выпалил тот. Данилов поднял глаза и увидел, как блеснула улыбка Даши и тотчас скрылась за ее рукой. Финкельштейн тоже все поняла. Ведь он точно, абсолютно точно собирался сейчас просить руки Сони. – Потому что срочное донесение сделать нужно в Управление… Простите. – Пристав окончательно смешался, отставил стул и вышел. Каплан уставился перед собой. Долго глядел странным, ничего не понимающим взглядом, потом пожал плечами и, сев, принялся за бутерброд. Когда все засобирались, дабы успеть на дневной поезд, Данилов понял, что не сможет ехать в одном вагоне с Соней и Бриедисом три часа кряду. Не видел их пристав или же умело скрывает это, ведь ни скандала не устроил, не стал яриться, как это ему свойственно, но сложилось все как-то очень неловко. Нельзя, чтобы Соня оказалась между ним и Арсением, как меж двух огней. Данилов не хотел мешать ее счастью. Он прекрасно понимал, какие чувства испытывала ученица к полицейскому чиновнику, как страдала от ревности. Да и сейчас украдкой бросала на него влюбленные взгляды. А что Гриша? Гриша – гимназический учитель, которого Соня еще совсем недавно искренне ненавидела и даже имела в мечтах мысли убить. Она не смогла бы полюбить его так, как любят барышни в книгах. Она любит Бриедиса – высокого, статного офицера, а к Данилову испытывает сострадание, жалость, нежность, но не более. – Вы поезжайте, я здесь хочу остаться. – Гриша смешался. Он сказал эту фразу не так, как хотел. Он внутренне произнес ее раз пятнадцать на разные лады, репетируя убедительность. Он думал смотреть прямо в глаза приставу, но сказал, опустив взгляд в пол. – Ну нет, Гриша, – удивился пристав, аккуратно укладывающий дневник Марка Данилова в папку и, кажется, ничего не подозревающий о терзаниях Гриши. – Остаться одному? – Я хотел бы получше узнать свой дом, обойти комнаты, полистать альбомы. Да и сведения, что я раздобуду не в спешке, могут оказаться полезными. – Григорий Львович, а нестрашно? – спросила Соня, назвав Данилова по имени-отчеству исключительно потому, что рядом стоял ее отец. Нет, она не станет его останавливать. – Отнюдь, – поспешил заверить Данилов. – Все, кого следует бояться, уже пойманы. – Вы о мистере Тобине? – Каплан поднял саквояж на стул, принялся утрамбовывать в него все свои многочисленные записи и тетради, в которые заносил названия осмотренных в библиотеке книг, цены и пометки. – Я, конечно, не смею лезть в ваше расследование. – Он многозначительно обвел движением головы всю компанию. – Но слышал, у него лепра. Это так? – Да, это так, Николай Ефимович. И мы как раз потому и спешим, – встрял Бриедис, завязывая тесемки на тонкой папке. – А не то, пока мы тут, в больнице ему послабление сделают. Или в колонию отправят… Все же в его движениях не таилось ничего такого, что могло указать на недовольство, говорил он спокойным, всегдашним своим деловым тоном полицейского чиновника. – Надо бы многое о нем выяснить. Не был ли он с кем в сношениях. Пристав, всецело погруженный в мысли о предстоящей беседе с начальником полиции, позабыл, видно, о неловкости с невысказанным предложением или же готовился делать его после приезда. При всем своем офицерском величии парнем он был совершенно обычным, прямодушным. И если бы затаил на Данилова обиду за Соню, так бы и сказал. При этих мыслях Гриша вздохнул свободней. – Благородная миссия, Арсений, – похвалил Каплан. – Нужно не допустить эпидемии, – и, застегнув саквояж, поднял его со стула. – Что ж, тогда в путь. Шумная компания покидала дом, скоро Гриша останется один, в тишине и одиночестве. Он поднял голову и окинул взглядом гостиную, почувствовав, как побежали по коже мурашки. В тишине и одиночестве – равно как провел Марк шестнадцать лет. С сожалением он глядел, как все, весело переговариваясь, спустились по крыльцу, шли мимо статуй муз к аллее, постепенно удаляясь и исчезая за стволами сосен. Он стоял на крыльце до тех пор, пока не замерли вдали их голоса. И мыслями вернулся к запискам отца. Вообразил темные каменные стены, сырой затхлый запах, представил мать, умершую в цепях… но вдруг в мысли прокрался образ Сони. Гриша, развернувшись, пошел в дом, в гостиную, сел на софу, закрыл глаза и поднес руку к губам. Стыдно признаться, но это был его первый поцелуй. Сколько же в нем таилось тепла и жизни, хотелось продлить этот миг еще и еще. Тело пробила дрожь. Пальцы ощутили, как губы разъезжаются в глупой довольной улыбке. Он сохранит это мгновение в сердце до конца дней своих. И ничто не изгонит его из памяти, даже гнев Арсения. Но тотчас же Данилов одернул себя, опустил руку и перестал улыбаться. Его сердце сжалось от омерзения и боли, Соню вытолкнуло другое воспоминание: черное, грязное, непристойное. Гриша вспомнил строки, где отец поведал, как целовал мужчину. Тотчас вскочив, мучимый вдруг подступившей к горлу тошнотой, Гриша заметался из стороны в сторону, не зная, куда деться – подняться наверх, уйти в столовую или, может, в комнату, где стоял рояль. Он выбежал к роялю и остановился. Комната, залитая дневным светом, на мгновение ослепила его и остудила ярость. Ажурным кружевом на полу растекалось медовое солнце, расползались лучи, льющиеся сквозь высокие окна. Трафарет сосновой аллеи лег игольчатым узором на белый лакированный инструмент, на оттоманку, плясал на светлых стенах и высоком потолке и казался частью приятного сновидения. Здесь когда-то сидела маленькая Ева и играла веселые пьесы и этюды. Гриша живо представил ее хрупкий силуэт за роялем, непременно в белом, летящем платье, с покрывалом золотистых волос за спиной. Ветерок, врывающийся в окно и убегающий в двери в столовую, трепал ее кудри. А она сидела на высокой банкетке, потому что ростом чрезвычайно мала, и играла, смешно болтая босыми ножками. Гриша сел за рояль и отбросил крышку, проведя по клавишам рукой. Он не сидел за инструментом, казалось, целую вечность. Но пальцы вдруг начали сами скользить от контроктавы до малой, а ушей достиг звук бывшего таким популярным вальса «Весенние голоса» Штрауса-сына. Он самозабвенно играл, то наклоняясь к клавишам, то отводя голову назад, но вскоре его пальцы будто обожгло током, а по ушам точно дали колотушкой две страшные оплеухи. И он с грохотом опустил крышку рояля. Воспоминание, причинившее почти физическую боль, было далеким, не имело четкой картины, состояло из эфемерных образов и оглушительных криков. «Что ты стал, что стал? Играй же, играй еще, пока не зазфучит чисто, над тобой фечно будут потешаться, пока ты не докажешь, что ты умный мальчик, самый умный мальчик ф гимназия». Он считал ее матерью, а была она его бабушкой с весьма странными наклонностями, безудержным упрямством. Он думал, она хотела сделать его лучше, но на самом деле – боялась, что откроется ее мрачная тайна… о том ребенке, который родился у нее уродцем и умер где-то в Швейцарии, в лечебнице. О скольких вы готовы загубить, лишь бы быть образцовым семейством, образцовым учителем, образцовым отцом, начальником, священником? Умным мальчиком! Данилов направился в библиотеку. Захотелось сыскать какое-нибудь свидетельство о существовании третьего ребенка Даниловых – вдруг Бриедис прав и он мог выжить… Но Гриша тут же позабыл обо всем на свете – он увидел необъятных размеров полки с книгами, идущие снизу вверх до самого потолка. Он еще не заходил в библиотеку. И был потрясен ее размерами. В объятиях трех стен, почти полностью занятых книжными полками, стоял массивный стол розового дерева, уставленный аккуратными стопками разных изданий, в большое квадратное окно врывались потоки солнечного света, озаряли разноцветные корешки, плясали на пестром персидском ковре и темно-зеленых обоях, бликовали на отцовской сабле, висевшей над столом. Гриша опять подумал про Соню. Вспомнил, как тогда в лавке умолял ехать сюда, в Синие сосны. Теперь поместье будет принадлежать ему. Теперь у него столько книг, что пусть завидует Соня, а не он – ей. – Я – повелитель книг! – прокричал Данилов, расправив руки как крылья и замер, дослушав свое эхо, мячиком поскакавшее по анфиладе комнат. Рассмеялся и разом затих, оставив на лице улыбку. Он улыбался, как дурачок, потому что губы опять вспомнили поцелуй Сони. Он закрыл глаза и провел рукой по лицу, ощущая приятную дрожь, волной побежавшую от затылка по спине. Книги! Встряхнув головой, Гриша шагнул к полкам, взобрался на стремянку – здесь их раньше было две, вторую позабыли за поисками в подвале, – и принялся читать по корешкам. Книги на французском, на английском, множество учебников, справочников, словарей, военные. А вот полки, целиком состоящие из книг, которые Ева покупала у Каплана. Каплан даже упомянул об этом, удивившись, что таинственная дочь Тобина скупила книг столько, что хватило бы на маленькую городскую библиотеку. Он нашел полку с Жюлем Верном. Здесь был почти весь Жюль Верн в прекрасном переплете. – Un capitaine de quinze ans[10], – прочитал он с восхищением, задержав палец на одном из корешков. С наслаждением вынул издание, спустился по стремянке вниз и уселся за стол, открыл, стал читать и, очарованный волшебством повествования, провалился в мир приключений отважного экипажа «Пилигрима». Пробежал час, другой, третий, шел четвертый – он уже прочел довольно много, приблизился к моменту, когда Дик вот-вот убьет Гарриса, как вдруг где-то в доме хлопнули двери и раздались торопливые легкие шажки. Данилов вздрогнул, оторвал взгляд от страницы. В дверях библиотеки стояла Ева в своем темно-коричневом, плохо на нее перешитом платьице. Она была взлохмачена и дрожала, придерживаясь за ручку двери, в глазах застыл страх. – Ева? – поднялся Гриша, пугаясь даже не ее вида и не того, почему она здесь оказалась, а черного, недоброго предчувствия, стеснившего грудь. – Что ты здесь делаешь, малышка? – проронил он, выбираясь из-за большого стола. Она направилась к нему, боязливо протянув руки. – Кто тебя привез? Бриедис? Но он не мог… Они, верно, только высадились сейчас в Риге. Она молчала, смотрела на него так, словно меж ее лопаток был всажен нож – качнется сейчас и упадет навзничь. Данилов взял ее за руку и повел к двум креслам у окна. – Может, они тебя на полпути встретили? Нет, такое тоже невозможно… Ева, милая, скажи, ты ведь не сбежала из больницы? – Я ее забрал. – В дверях возникла темная фигура в плаще и объемной шляпе. При звуках знакомого голоса Данилов ощутил, как сознание собирается трусливо бежать, бросив бренное тело на растерзание монстру, но прежде чем успел бы повалиться в обморок, он поднял глаза на отцовскую саблю.