– Вернешься в Казань, в полк? – сказал Бриедис-старший, будто услышал только это. – Да, отец. – Ну хорошо, – согласился он. – Срок тебе – неделя. Если удастся расколоть британца, позволю тебе остаться в полиции, если нет – духу твоего чтоб здесь больше не было. Все будут жить прежней жизнью, Даниловы – своей, ты – в полку, Соня выберет себе в мужья солидного, надежного супруга, а Тобина пристроим в хороший лепрозорий. Неделя истекала через два дня. Санитары, державшие прокаженного в больнице, уже ненавидели пристава, врачи, едва его встречали, принимались уговаривать разрешить перевезти больного в колонию под Санкт-Петербургом, где недавно был открыт лепрозорий. Бриедис ломал голову. Если допросы, которые учинял он Тобину, казались верхом инквизиторских пыток, то встречи с сестрой Данилова, которому было поручено добыть от девочки какие-нибудь сведения, не пугая ее и ничего толком не объясняя, поскольку правда могла взволновать ее, больше походили на тайное свидание Габриэля Монтгомери и Дианы. Сравнение сие, разумеется, принадлежало Соне, которой Бриедис рассказывал, как идет ход допросов. Арсений, к стыду своему, не знал, кто такой Монтгомери и уж тем паче – кто такая Диана, но считал, что свидания эти были именно как тайные. Данилов извелся с самого начала, как Ева была найдена, и всю неделю страдал сначала в ожидании, когда она очнется, потом – когда заговорит, потом – когда ему разрешат ее увидеть. Девочку определили на карантин в одиночную палату с двумя окнами, в то же отделение, где держали Тобина, но в конце крыла. Данилову разрешили зайти, только если он пообещает не подходить к ней ближе чем на три аршина. Ему поставили стул у противоположной стены. Ева – крошечное, как эльф, создание, одетая в коричневое шерстяное платье не по размеру, сидела на постели против брата и смотрела на него во все свои огромные серые глаза со смесью страха и обожания. Данилов отвечал ей взглядом, полным сожаления и теплых, нежных чувств. Первое свидание брата и сестры продлилось полчаса, но они очень друг друга смущались и успели обмолвиться лишь парой неразборчивых фраз. Бриедис стоял в дверях, наблюдал, чтобы Данилов не позабылся совсем и не пытался подойти к ней. И только на третий раз учитель вспомнил, что ему дали фотографические карточки Марка Данилова из морга и Тобина. Он попросил ее сказать, кто из этих двух людей ее отец. Она долго разглядывала карточки, потом покачала головой. – Ни одного из них я не знаю, – тихим голосом сказала она по-английски. – Хотя вот этот, с закрытыми глазами… – она указала на Марка, – очень похож на вас. Данилов с жалостью смотрел на сестру, которая не знала ни отца своего, ни брата, не знала толком, сколько ей лет, по-прежнему считала, что ей пятнадцать. Хотя она-то, прожив всю сознательную жизнь в темноте, и выглядела совсем еще девочкой. И несмотря на то что с Гришей они были близнецами, с ней рядом он казался, как никогда, рослым и дюжим. – Но разве он не приходил к вам все это время? – Приходил, много приходил… мы играли на рояле, мы пели. У него дивный голос. Но эти люди на фотографии – не он. Его лицо было тонкое, с большими серыми глазами. Но у Тобина глаза тоже были серыми. – А волосы? – Не помню, кажется, русые… нет, не помню. В моей комнате было темно. Я была очень маленькой, когда он тоже заболел. Он ходил в маске, потом пришел и снял ее. У него на лице оказались язвы. Но мне было все равно, я его люблю и таким. Мы были счастливы и жили, почти не вспоминая о болезни, но потом он опять стал приходить в маске, говорил, что его лицо совсем уродливо. – Когда вы последний раз видели его без маски? – Три Рождества назад, нет, четыре. Пока моя болезнь тоже не стала проявляться… – Тоже? Но ведь вы не больны. – Я больна. Поэтому мне нужно было находиться в темноте. Если бы это было не так, то меня бы сейчас отпустили. Но меня вновь заперли, в этой лечебнице. Значит, я ошиблась, думая, что… выздоровела. Я так ошибалась! – Нет, это всего лишь карантин. Ты не больна! Ева слабо улыбнулась, оглянувшись на дверь, в которой стоял пристав, будто постовой в своем строгом мундире. – Кто этот человек? – Это полицейский. Но он не понимает английскую речь, поэтому вы можете говорить со мной открыто, – не моргнув глазом солгал Данилов. И Бриедис внутренне одобрил эту невинную маленькую ложь, вернувшую испуганным глазам Эвелин успокоение. – Это такое чудо, что вы получили мое послание. Мой отец совсем сошел с ума, он решил, что, если выпьет всю мою кровь, он излечится. И она расстегнула рукав платья, подняв руку. Рукав был столь велик ей, что манжета без помех скатились к плечу. Руки ее оказались совсем тонкими, как веточки, были покрыты старыми шрамами, глубокими синюшными порезами, заново аккуратно перештопанными здешними сестрами милосердия. – Хотя… – ее лицо омрачилось. – Это были специальные процедуры, доктор говорил, кровопускание поможет приблизить ремиссию. Но я чувствовала, что это не так! Я совсем запуталась. Папенька мой пил кровь, как вампир, как Дракула. Он был Дракулой, совсем как из книжки. – Он брал твою кровь только из вен рук? – Нет. – Эвелин опустила голову. – Он был очень расстроен, что я совсем ему не помогаю. Его доктор… Он говорил по-французски… Я немного понимаю по-французски… Его доктор резал мне вены под коленками и даже под языком. Эвелин стала совсем белой, дрожащими пальцами коснулась скул, подбородка, шеи. – Они надевали на меня приспособление из железных распорок, чтобы я не закрывала рта. Такое, как у зубного врача. Оно причиняло сильную боль лицу… Но кровь лилась из этой вены рекой, как надо… Только терпеть было невозможно. Я плохая дочь… Я плакала и дергалась… Я должна была быть тише. Я плохая, я думала только о себе… – В глазах ее стояли слезы, а Данилов насилу сдерживал себя, чтобы не кинуться утешать ее. – Где он сейчас? – спросила она, всхлипывая. – Здесь, рядом, через пару палат, – горестно вздыхал Данилов, не зная, как быть. – Его будут лечить. Теперь все позади. Допрос Евы тоже не дал ровным счетом ничего. Данилов старался, но разговор у них не входил в нужное русло. Они топтались на месте, Гриша часто вскакивал, делал шаг к ней, Бриедису приходилось ворчать на него из-за дверей, Ева пугалась голоса полицейского и больше не говорила. Врачу, который признался, что работал в Синих соснах после того, как его уволил приказчик Даниловых, показали фотокарточки, что Гриша давал смотреть Эвелин. Этьен Люсьени ткнул пальцем в Марка Данилова и сказал, что это и есть нанявший его хозяин поместья. Звали его мистером Тобином, обращались к нему по-английски, хотя сам он прекрасно изъяснялся по-русски, и свою проказу он лечил странным мудреным способом. Врача приглашал, чтобы тот следил за здоровьем дочери, юной мисс Тобин, которая нуждалась в кровопусканиях, потому как болезнь, хоть и не проявляла себя внешне, все же находилась внутри ее. Он не отрицал, что кровь дочери Тобин употреблял по своему разумению. Врача, мол, не касалось, куда ее девать, в раковину или в употребление вовнутрь. У всех свои причуды. На вопрос, что случилось в тот день, когда Данилов ушел из поместья с ножевым ранением, врач в недоумении ответил, что это Тобин ушел из поместья с ножевым ранением. И поведал, что слуги – весь штат, одев его, проводив к дверям, тотчас кинулись в бегство. Конечно, никто не желал признаваться, что был свидетелем жестокого обращения хозяина с собственной дочерью и с пленником в подвале. Ответы врача могли запутать кого угодно, но Бриедис знал, что тот специально остался в городе, чтобы донести до полиции те сведения, которые подтверждали бы, что Данилов жил в усадьбе и выдавал себя за Тобина, пользуясь маской Ворона. А когда получил от пленника ножом под ребра, ложь, мол, благополучно раскрылась. Было очевидно, что француз нес службу Тобину, он уже интересовался, в какой лепрозорий определят его господина, чтобы в будущем, вероятно, организовать побег. Имена остальных слуг он не знал, исключая только сиделку миссис Маклир. Ее портретное описание и имя были разосланы по всем участкам. Но Бриедис не питал надежды ее найти – и имя, и внешность, в особенности ее примечательная седая копна волос, могли быть подделками. Нужно было колоть самого Тобина. И в утро пятницы Бриедис решился на последнее. Тобин будет говорить при Данилове. Пусть расскажет сыну про отца-монстра. Все же должно оставаться в Тобине хоть что-то человеческое, он находился одной ногой в могиле, врачи объявили ему, что жизни остался год, может, месяцев девять. Пусть расскажет сыну, как отец запер его в подвале, голос дрогнет, стройная речь где-нибудь да даст осечку. Люди, обреченные на близкую смерть, склонны к внезапным откровениям. И это было последней надеждой Бриедиса. Кроме того, Гриша являлся едва ли не копией Марка в юности. Если Тобин знал Данилова еще со времен Мертона, встреча с внезапно воскресшей фигурой времен его молодости дастся ему непросто. Пристегнутый ремнями за руки к изножью и изголовью, пленник сотрясался тихими рыданиями, когда Бриедис встал, открыл дверь, впустив Гришу в палату. – Разрешите представить, мистер Тобин, – сказал пристав, усаживая гостя на свой стул, – это сын Марка – Григорий. Может, вы его помните ребенком? Раз десять его хотели убить. Мы должны выяснить, кто подсылал убийц. Расскажите ему все, что вы знаете. Тот дернул ремнями: – Неужели вы никогда не снимете с меня этого? – Пока нет. – Я не знаю ничего об убийцах! – взревел он, теряя самообладание. – Последнее, что было на моей памяти, кроме той злосчастной комедийной дуэли и череды темных дней, похожих один на другой, – это то, что у вашего отца, Гриша, обнаружил врач лепру. Он не хотел в лепрозорий, он просил меня помочь подготовить побег, он просил меня, когда правда об их браке раскрылась, взять его сестру в жены, чтобы она не досталась какому-нибудь проходимцу. Я исполнил его просьбу. И его увезли в лепрозорий… – Вы подготовили побег? – спросил Бриедис. Тот сделал тяжелый протяжный вдох, отвернул лицо, испугав Гришу отсутствием ушных раковин. – Нет, – проревел Тобин. – Я каюсь, что не стал этого делать, хотя сказал – помогу. Я виноват в том, что он был увезен против воли с надеждой, что кто-то за ним вернется. Вот в чем мое преступление. – Вы любили Еву Львовну? Вы позволили Марку исчезнуть ради матери Гриши? – продолжил пристав свой допрос. – Нет, я не думал тогда об этом. Я был убит горем, я потерял человека, который был мне больше чем брат. Если вы спросите, любил ли я его, я отвечу – да! Я его любил! – Но позволили увезти в лепрозорий. – Мы подобало поступить иначе. Я должен был всадить в него нож шестнадцать лет назад, чтобы избавить от страданий, от участи чудовища, которым он стал. Мне не нужны были ни его жена, ни его деньги, ни тот дом… Я любил одного его, ставшего другом серому, ничего не значащему человеку, который на вечерах в нашем клубе боялся и рта раскрыть. Лишь благодаря ему меня стали вдруг слушать люди. Одни способны к красноречию, но у иных есть дар более глубокий – умение слушать. Ваш отец был таким человеком, Гриша, – пленник поднял глаза на Данилова, – благодаря ему люди могли вынимать из самых потаенных глубин души такие сокровища, которые делают мир прекрасным. – Вы признаете, что удар ножом был сделал умышленно? – Нет, это была честная дуэль, и я не рассчитывал на то, как она кончилась. Он спустился в подвал в состоянии крайнего отчаяния и бросил мне перчатку, потом слуги оставили на полу две шпаги и два кинжала. Он принялся раздеваться, обнажив торс – он исхудал и осунулся, его руки были слабы. Следом он велел раздеться мне. – Мы вас нашли в сорочке, – вставил Бриедис. – В подвале холодно, я сыскал ее на полу и надел. – А по подвалу вы передвигались в маске? Мы нашли вас в этой чумной маске. – Да! – Рот пленника задрожал. – Если бы я мог снять с рук оковы, я бы и сейчас ее надел. Это мое второе лицо… Но вам не понять, не понять человека, у которого будто снят слой кожи… – Хорошо, я вас понял. Говорите дальше. – Он сказал: пусть поединок решает, кто из нас прав. Я не помню, как вышло, что нож, который я сжимал этими обрубками пальцев, – Тобин расправил короткопалую ладонь, дернув правым ремнем, – вошел в его плоть. Он несколько минут пролежал на моих руках и раскаянно плакал, я видел его слезы и молил жить. Ехать в город, вылечиться наконец. Ведь он пользовался услугами докторов, которые смогли поддерживать его болезнь в состоянии ремиссии. Я же гнил в подвале без медицинской помощи, в сырости. Меня кормили сухарями и объедками, часто забывали дать воды, и я умирал от жажды. Это был ваш отец, Гриша. Он обошелся со мной так потому, что я не смог сделать невозможного, не уберег его от проказы. – Почему Марк не воспользовался помощью своего личного врача, когда получил удар ножом? – С некоторых пор он не пользовался услугами врачей. Насколько мне стало известно, у них был только приходящий врач, его держали для Эв. Он делал ей кровопускания, а Марк измазывал себя ее кровью. Сначала он использовал бычью кровь, купался в ней, как Эльжбета Батори, потом перешел на то, что принуждал слуг… им делали кровопускание. А в конце концов прицепился к моей Эв. Глупо, но он верил, что это его вылечит. Он нарочно спускался рассказать мне, как мучает ее там, наверху. – Когда объявился Марк? – Лет десять назад. – Вы его приняли?