Немигающим взглядом инквизитора сверлил Бриедис его изуродованное лицо с глазами, полными слез. И от этого отчаявшегося выражения лица страдальца приставу делалось не по себе. Пока он занимался допросом, Ратаев успел выяснить адрес, по которому проживал господин Сильченко, к слову, не державший никаких курсов, полгода как почивший при странных обстоятельствах. Шестидесятилетний старик жил один и умер, как и кухарка, от старческого малокровия. – Откуда вы? Где родились? – продолжил Арсений. Пленник тихо простонал: этот вопрос был ему задан десятки раз. – Вы не можете меня держать так, в таком виде, – слабым голосом человека, который терял последние силы, взмолился Тобин. – Я ничего не сделал, я провел в заточении пять лет… ничего не знаю. Где моя дочь? Почему вы не скажете мне, где она? – Вас держат в больнице, не в тюрьме. – Бриедис уселся на стуле удобней. Этот допрос заставил и его порядком подустать, но человеку, сидящему напротив, слабость показывать было нельзя. Он должен признаться в своих преступлениях. Он, не Марк Данилов. Исидор Тобин! И Бриедис готов был пойти на все, чтобы справедливость восторжествовала. – А ремни – элемент безопасности. У нас нет лепрозорного отделения, поэтому приходится выкручиваться. Простите нас и будьте терпеливы. Но прежде нужно прояснить некоторые детали. Ваш дом покинул человек с ножевым ранением, мы не можем оставить этот факт без внимания и хотели бы получить объяснения. – Я уже ведь рассказал все! – Тобин уронил голову на грудь и стиснул зубы, чтобы не разрыдаться. Если у Гурко была лишь пара-тройка язв, если лицо Марка было только тронуто проказой, то Тобин представлял собой настоящую клиническую картину из учебника, который Бриедису принесла показать Даша. Вместо головы у Тобина была морда полульва, полумедведя, – настоящий монстр. Рот искажен, уголки его провалились, над полусгнившим носом и под глазами появился грубый изогнутый нарост, седые клочки волос прикрывали отсутствие ушей. Он осознавал свое уродство и все время отводил лицо в сторону, но руки, пальцы которых превратились в короткие обрубки, привязанные к кровати, не давали спрятаться. Было в этих дрожащих ужимках столько страдания, столько душевных мук, что пристав дал себе слово оставить Тобина в покое, если до конца недели он не даст хоть одного повода подкрепить подозрения в свою сторону. Было совершенно очевидно, что человек столь болен, что ему неподвластны ни убийства, ни любовь учительницы живописи, ни преданность Гурко. Если в день, когда Тобин был найден в подвале Синих сосен, Бриедис выразил сомнение в легенде, разыгранной им, тщательно подготовленной для непременно явившихся бы в поместье полицейских чиновников, то нынче его сердце разрывалось от жалости и сожаления. И мысль, что он обманулся, следуя за версией, которая с самого начала казалась самой очевидной – версией преступности Тобина, – посещала его все чаще. – Откуда вы? – упорно продолжал пристав свой жестокий допрос. – Из Уилтшира, родился в 1856 году, рано осиротел, работал помощником библиотекаря, отдав десять лет жизни своему делу. Я бывал в компании бывшего учителя из Мертона, оксфордского колледжа, на своей квартире он устраивал студенческие вечера, чтения. Там я познакомился с Марком Даниловым. Когда его отчислили, он предложил мне поехать в Россию. Я был беден и принял его приглашение. Бриедис слушал вполуха, ибо эту речь Тобин произнес уже в десятый раз. Пристав прокручивал в голове кадры того дня. После осмотра Евы, на теле которой, кроме следов истощения и множества проколов на месте сгибов локтей и под коленями, на шее, не было найдено ничего, подтверждающего проказу, они спустились в подвал, следуя по отметинам крови, разлитой на манер протянутых нитей из клубка Ариадны или подобно следам хлебных крошек из сказки «Гензель и Гретель». Уже тогда пристав предположил, что это начало спектакля. Дом был вычищен с завидным тщанием, и не убрать кровь – большой вопрос слугам. – Но ведь они бежали, – возразила тогда Соня. – Бежали, как только увидели в предсмертной агонии Марка Данилова. Своего… угнетателя и тирана. Тотчас бежали, спасаясь. Хорошо, пусть так. Лестница, ведущая в подвал, была вся залита кровью. Ее было больше, чем мог вместить в себя человек, проживший после ранения еще три часа как минимум. Одетый в тугой жилет и тугое пальто, Марк преодолел несколько верст пешком. Его одежда, особенно узкое пальто, была своего рода крепкой окклюзионной повязкой – как назвала ее Даша. Это не дало крови литься с таким изобилием. Двое урядников, боясь заблудиться, ждали Бриедиса. Приставу предстояло спуститься в ад. Если бы не заверение Гриши, что он выучил наизусть каждый здешний угол, в эти катакомбы никто бы лезть не рискнул. Как оказалось, книжный червь Данилов, прежде изучивший планировку тюрем Кокенгаузена в музее (на фундаменте их был выстроен отчасти особняк), прекрасно ориентировался в подземелье. Он сам вызвался идти в авангарде. Протиснувшись сквозь узкие коридорчики, спустившись тесными лестницами, они пришли к распахнутой окованной дубовой двери, за которой обнаружили закуток. Здесь в стену были вделаны кольца. Старинные, страшные, как проклятье, с болтами. Данилов уверял, что им, как и дверям, по меньшей мере лет шестьсот, но железо их было крепко, затворы могли удержать любого, даже очень сильного пленника. Под кольцами лежала недвижимая гора лохмотьев, на нее и внимания поначалу не обратили. Если бы Даша страшным голосом не принялась кричать, чтобы никто его не трогал, Бриедис отдавил бы пленнику руку. Она надела перчатки и замотала лицо шифоновым шарфиком, как делала в спальне девочки. Собралась с силами и перевернула тело на спину. Все увидели неизвестного, одетого в старую истрепанную сорочку, каких не шили уже лет десять, в подобие брюк, некогда составляющих, может, тройку, может, двойку, в общем, приличный костюм, и с нелепой маской птицы, натянутой на голову как шлем или глубокая шапка. Из-под маски птицы выбивались длинные пряди седых волос и такой же длинной седой бороды. Нелепой она казалась потому, что сидела криво, клюв съехал вбок, и совершенно не скрывала большую часть лица. Будто тот, кто надевал ее, торопился. – Тот, кто надел ему эту маску, – обреченно сказал Данилов, и все знали, что он имел в виду своего отца, – спешил отчаянно, его руки тряслись. Смотрите, на одежде этого человека тоже пятна крови. – Его рука порезана, – обратил внимание Бриедис, когда Даша стала приподнимать рукава сорочки неизвестного, а потом и закатывать штанины. – Этот точно с лепрой, – прогундосила она из-под своего импровизированного бурнуса. – Я даже боюсь снимать с него маску, уже видно изуродованный подбородок. Но сняла. Бриедис, восхищенный бесстрашием Даши, замер, глядя на нее, но потом перевел взгляд на лицо неизвестного. – Это тоже маска? – наивно вскричал он. – Это папье-маше! – Арсений Эдгарович, – прискорбно ответила Финкельштейн, поднимаясь во весь свой невысокий рост с гордой осанкой, – это не папье-маше, а лепра, как по учебнику. Я вам покажу, прибудем в город, у меня много медицинских книжек с прелюбопытными картинками, листая которые удивляешься, что это омерзительно-страшное, пугающее – тоже жизнь, тоже имеет место на земле и, возможно, ходит где-то рядом. Посмотрите на его пальцы: болезнь съела дистальные фаланги. Она приблизила к распухшим губам и носу свой портсигар, отполированное серебро тотчас покрылось испариной. Следом страшная львиная маска оскалила зубы. Соня с визгом прижалась к Данилову, один из урядников вскинул на монстра берданку, Бриедис рукой полез за пояс, нащупав револьвер. – О господи… люди… люди… Я – Тобин. Исидор Тобин, – хриплым голосом застонал неизвестный, шевеля худыми одеревеневшими руками и ногами. Он дергал ими, как большой серый лохматый жук, пытающийся перевернуться со спины на брюхо. Бриедис медленно вынул «смит-вессон» и направил на него дуло. – А теперь, – вполголоса он обратился к урядникам, – бегите кто-нибудь один в свою часть или на железнодорожную станцию, отправляйте телеграмму, а лучше телефонируйте в Ригу, в полицейское управление. Сообщите о девочке. И об Исидоре Тобине, найденном в подвале, скажите, что у него лепра, пусть пришлют санитаров из больницы. Урядник бросился прочь за дубовую окованную дверь, а Бриедис повернулся к незнакомцу, который при виде оружия отполз к стене, затравленно глядя на пристава. – Что здесь произошло? – строго спросил Арсений. – Я – пленник, я был здесь заточен… Он пять лет держал меня в этом подвале… – заплетающимся языком говорил Тобин, и было очевидно, что он очень давно не открывал рта и не произносил звуков. Горло его пересохло, челюсти дрожали, язык не слушался. – Что здесь произошло? – Бриедис повел оружием в воздухе, побуждая Тобина быть точнее. – Он спустился сюда, заставил меня драться, – хрипел пленник. – Его болезнь щадила, чего не скажешь обо мне. Он до сих пор клянет меня за брак с его сестрой… Но он сам, сам просил меня. Этот брак был фиктивным. Я просил его, умолял, мои руки не могли удержать оружия, которое он принес. Это была слепая, глупая злоба… Но он добился того, чтобы я тоже страдал лепрой, его желание исполнилось, он посадил меня в подвал, я не оказал сопротивления. Но я не любил его сестру… я… Он запнулся, из его открытого рта, перекошенного страданием, вырвались глухие рыдания. Но, совладав с собой, спросил: – Он ушел отсюда раненый. Добрался ли до города? Если вы здесь, значит, добрался… – А вы будто не понимали, что с такой раной он умрет по пути. – Он не выжил? Не выжил? – Рыдания стали громче. Все со странной смесью ужаса и сострадания глядели на забитого в угол лохматого, похожего на лешего пленника. – Тогда убейте и меня, – рыдал он. – Убейте! Рыдания продолжались долго, пока Тобин не скрутился в жалкий ком, не обнял колени и не улегся на камни. Всхлипывая, он прятал лицо в ладонях с изъеденными болезнью пальцами. – Вы обвиняетесь в убийстве Марка Данилова, в том, что удерживали его дочь в заточении, и в череде убийств, произошедших в Риге, – выпалил Бриедис. Стоящая рядом Соня укоризненно на него посмотрела, покачав головой. Тобин тотчас замолк. Он заметил это движение головы Сони, видно, осознав, что девушка на его стороне, потом перевел на пристава полные ужаса глаза и с тихим привздохом спросил: – Почему? – Потому что ваша игра недостаточна хороша, а в декорациях полно дыр. – Бриедис сам дивился скорости своего решения. То, что все здесь было не таким, каким ему хотели представить, он понял сразу. Если он огорошит негодяя своими умозаключениями, тот потеряет самообладание, все откроется. И Данилов будет оправдан. – Во-первых, болезнь. Ваш вид говорит о том, что ей не один десяток лет, а Марк был заражен сравнительно недавно, как и Гурко, которому вы, выдавая себя за Данилова, выплатили тринадцать с половиной тысяч рублей и комиссионные, разумеется, за убийство Камиллы и многочисленные покушения на Григория Данилова. – Я не понимаю вас… – Разумеется, понимаете. Думали, ваш спектакль произведет на нас впечатление? Вы пырнули человека ножом, отправив его в город, залегли здесь с видом самым жалким, отрастив прежде космы, оделись в сорочку, которая вам не по размеру. Она вам маловата, вы это знали? А меж тем человеку, который был заточен в этой сорочке, она должна была стать велика, как должны были стать велики и штаны. Вы сняли одежду с Данилова, его же своим слугам велели одеть в приличное платье, надели на него черное пальто, чтобы не была видна кровь, которую он терял, чтобы не дай бог ему не оказали помощи и он не остался жив. – Это была честная дуэль… – Покажите, как вы держите нож. У вас сильно изъедены болезнью пальцы, чтобы держать его в драке и сделать удар, который мы видели, именно в поединке. Взять-то его вы, может, и возьмете, но удержать в поединке – вряд ли. Вы всадили в него лезвие только потому, что он не оказывал сопротивления. Так ведь? Тобин молчал, глядя на него огромными глазами монстра, в котором, казалось, не осталось ничего человеческого. – Правильно, я не мог удержать ножа, насилу поднял его с пола… Но он… он дал себя ударить. Нарочно! Он хотел смерти. – Не сочиняйте, Тобин. – Бриедис продолжал держать его на мушке, потому что в какой-то момент вдруг ему показалось, что разоблаченный и обозленный англичанин кинется из своего угла как бешеный пес. – И самое главное, для человека хворого и заточенного к тому же в темноте сырого подвала, вы что-то очень уж больно подвижны и разговорчивы. Чего не скажешь о девочке, которую мы нашли наверху в спальне. – Моя дочь, моя дочь, – застонал тот, – что с ней? – Не ваша, а Данилова. И если мне не изменяет память, то, скорее всего, именно он был в заточении здесь, но не пять лет, а все шестнадцать. И вы нам расскажете, как вы сделали его пленником, его сестру – своей супругой, детей – сиротами. А мы послушаем и решим, как вас наказать. Он махнул револьвером, приглашая всех выйти, потому что темноту, смрад и сырость было уже невозможно сносить: Соня стояла бледная, прижимала платок к лицу, Данилов поддерживал ее за локоть, сам едва держался на полусогнутых ногах, Даша в бурнусе тяжело дышала. Выходя, она сняла перчатки и шарфик, оставив их в углу камеры. – Эти камеры – часть большого лабиринта, поэтому лучше пусть с мистером Тобином останутся урядники до прихода санитаров, – сказал Данилов, и Бриедис, поняв, что Гриша боится побега, тотчас распорядился, чтобы те остались. Компания поднялась в гостиную, все – утомленные и пораженные зрелищем того, как порой безжалостен недуг, – расселись на креслах и диванах. Даша напомнила, что по прибытии в город всем придется сжечь свою одежду. Бриедис сидел молча, уронив локти на колени, отчего-то не ощущая удовлетворения от произнесенной им разоблачительной речи. Может, позиция молодого, здорового офицера против убогого больного была не вполне справедливой? Может, он не до конца считал себя правым? Может, предчувствовал, что совершил поспешность? – Я бы не стала так быстро ставить диагноз, – резанула Даша, но с чувством неловкости в голосе. После увиденного она растеряла часть былого настроя, но не бдительность. Бриедис посмотрел на нее с упреком. – Бывает, что лепра очень долго не проявляет себя, ее путают с другими кожными недугами. С псориазом, витилиго. Очевидно лишь с первого взгляда, что Тобин болен давно, а Марк и Гурко – сравнительно недавно, но может случиться и наоборот. Тобин мог быстро заразиться и быстро сгореть, а Марк, напротив, заразиться и жить с небольшим увечьем, поддерживая свое здоровье сыворотками. – Он для этого использовал кровь! – тотчас встал в оборонительную позицию пристав. – Гурко уверял меня, что, несмотря на видимую алогичность, это ему помогало. – Одно другому не мешает, – пожала плечами Даша. – Мне так его жаль, – включилась Соня. И, повернувшись к Данилову, направила ему молитвенно сложенные ладони: – Прошу вас, Гриша, мы должны сейчас распутать эту загадку. На чашах весов – ваш отец и мистер Тобин. И нельзя совершить ошибки, обвинив ни в чем не повинного человека в тех злодействах, что совершил монстр в птичьей маске. Я только хотела сказать… – она запнулась, закрыв глаза, – что Марк Львович выглядел совершенно не как человек, просидевший в заточении. Он был вымыт, подстрижен, брит. Его ногти несли следы маникюрной пилочки. Я разглядела в тот день все. А человек, которого мы сегодня видели… Следы его страданий невозможно объяснить иначе как долгим заточением. – Соня, Тобин мог к этому готовиться! В его распоряжении было шестнадцать лет, чтобы придумать, как избавиться от пленника, как его для себя выгодней использовать. – Бриедис поднялся, принявшись вышагивать по белому ковру и пачкать его подвальной пылью. – Год, два не бриться, не стричь волос, чтобы, когда его дурацкие, неумелые попытки убить Гришу вскроются, выставить вместо себя того, кто и мотив бы имел, и скрывался бы будто беглец. Ведь если бы Гришу убили, как Тобин, так и Марк – оба могли бы предъявлять права на наследство. Один – в качестве последнего Данилова, другой – в качестве супруга последней Даниловой. И между ними обоими Тобин проигрывает, ведь Гриша и Ева – не его родные дети, и он может оставаться к ним безжалостным. Вот он и сотворил себе такое алиби – заточение. Кроме того, ему хорошо известно, что убийство на дуэли без секундантов наказывается ссылкой на поселение, которую ему заменят на лепрозорий. Это самое большее, что ему грозит. Ну а с хорошим адвокатом, с его деньгами и актерским талантом дело кончится оправдательным вердиктом суда. Арсений перевел дыхание, сжав кулаки. – Не верю, что Марк мог подсылать убийц к сыну, а дочь держать в таких страшных условиях, что она даже не развилась из девочки в девушку, так и осталась хрупким и маленьким ребенком в девятнадцать лет. Он повернулся к Грише: – Я сделаю все, чтобы вашего отца оправдали. Если мне это не удастся, я вернусь обратно в Казань. Значит, я – дурак и мне нет места в полиции. Именно с этими словами, с рассказом о спасении Тобина и дочери Данилова и собственными соображениями на их счет Бриедис опять отправился к отцу в Полицейское управление. Тот выслушал сына молча, без попыток надавать привычных оплеух.