– Что мне оставалось делать? И скривившись, будто от боли, добавил: – Все было не так… Я принял его, потому что тоже был болен, и мне уже не оставалось ничего в этой жизни. Ева умерла! Видимо, я был заражен тогда еще, когда все это открылось, но я не замечал… Пять лет его наблюдал мой врач, сыворотки помогли держать болезнь в узде. Почувствовав себя сильным, он обрушил на меня ярость обманутого и преданного друга. И запер в подвале. Я думал, что он вскоре остынет, что это с ним ненадолго, но время шло, день за днем, месяц за месяцем… прошел год, два… пять лет. Он спускался ко мне, но на мольбы выпустить оставался глух до дня дуэли. – Последний вопрос, мистер Тобин. – В ту минуту Бриедис готов был признать свое поражение и больше не питал иллюзий остаться в Риге. – Почему вы держали Еву на привязи в темной комнате? – Когда обнаружилось, что у меня проказа, я понял, что, скорее всего, она была и у матери, и у дочери. Мать умерла, сгорела быстро, у нее были частыми лихорадки. Еву пришлось держать в изоляции… Я всего лишь выполнял указания врачей. Скольких мы ни нанимали, все они как один говорили: меньше солнца, меньше движений, строгость в питании. И можно протянуть долго. И мой конец наступит не скоро, если вы послушаете меня и снимите с меня эти ремни. Дайте дожить свой век в покое. – Что за врачи были с вами? – не обратив внимания на новые просьбы пленника о свободе, спросил Бриедис, оставаясь до последнего строгим Томасом де Торквемадой. – Разные… – промычал он, делая вид, что силится вспомнить. – Пять лет в подвале истерли подробности… я не вспомню их имен. – Этьен Люсьени, например, – подсказал Бриедис. – Он сейчас задержан и говорит, что служил человеку, носившему маску Ворона и называвшего себя Исидором Тобином. – Я уже сказал, что всегда был в маске, и при слугах, и при дочери. Это мое второе лицо! Как мне было показываться людям в таком виде? Данилов отнял ее у меня и носил сам. Этьена Люсьени нанимал уже не я. Но имя это Марк часто называл мне. – Что ж, мы обдумаем все вами сказанное и вернемся сообщить свое решение. Бриедис вывел почти бездыханного Данилова из палаты, довел до рекреации и усадил на деревянный диван, по пути попросив санитара принести воды. – Что ж, – Арсений сел рядом, – придется мне убраться к чертям в Казань. Я проиграл. – Арсений Эдгарович, я… вы… – заплетаясь, начал Данилов. – Он был просто на высоте! И что самое главное – величайшую игру он явил именно при вас, Гриша. Он очень старался вас поразить. И это получилось. – Неужели вы и теперь видите в этом игру? – Не вижу… Но она есть. Он играет. «… Я всего лишь выполнял указания врача», «меня кормили сухарями и объедками, часто забывали дать воды, и я умирал от жажды», – передразнивая страдальческие корчи больного, принялся плеваться Бриедис. – Ах, Арсений, зачем вы сказали отцу, что уедете, если не удастся заставить Тобина сознаться? – с отчаянием вздохнул Данилов. – Я не сдамся! У меня есть два дня. Что еще можно сделать? Что? – Опустив локти на колени, Бриедис сцепил пальцы так, что они стали белыми. Данилов долго молчал, глядя в одну точку. – Единственно, что я вам предложу – этого мы еще ведь не сделали, а должны были, – вернуться в подземелье и обшарить лабиринты. Там есть вторая дверь. Что, если пленник выходил и возвращался? Он оставил все же какие-то следы! Бриедис расцвел: – Данилов, вы гений! Нет… – он щелкнул пальцами, – как там Соня Дашу называет? Вун-дер-кинд! Сейчас только полдень, поезд отходит в четверть пятого вечера. – Выучили расписание поездов? – улыбнулся Гриша. – Нет, конечно! Зачем мне этим забивать «чердак»? Мы ездили в Синие сосны в прошлую пятницу. А сегодня как раз пятница. Но сначала надо зайти в лавку, к Каплану. – Неужели вы Сонечку с собой возьмете? – К Каплану дело имеется. У вас в Синих соснах большая библиотека. Наверняка вы пожелаете, чтобы ее оценили. Книг там – немерено. Ему будет чем заняться. Данилов в удивлении воззрился на него. – Но Сосны не принадлежат мне… – а потом замер. – Я, кажется, понимаю, что вы хотите сделать. – Взять Соню с собой, но чтобы ее путешествие не выглядело как побег или непослушание. Каплан после того случая, когда мы, застряв с проявкой фотокарточек, вернулись в час ночи, очень со мною холоден. Так что придется его тоже взять. И вы ему предложите оценить «свою» библиотеку. Поспешим! Глава 19. История Марка Данилова Соня сидела за большим деревянным столом кухни Синих сосен перед раскрытой тетрадью в желтой обложке. Постыдный рассказ о самоубийстве учителя она прежде стерла ластиком, но посчитала недостаточной такую расправу и вырвала страницу, предав ее пламени свечи. Перед нею был чистый лист и множество смятых, горло душили невысказанные слова, в голове звучащие так явственно, но переползающие на бумагу отчего-то жалкие и ничтожные. Отчаявшись написать после долгого перерыва хоть что-то, она с грустью глядела в окно на ярко-голубое небо, светлую скульптуру Эвтерпы со свирелью в тонких пальцах, розовые кусты, густо обсыпанные бутонами, темнеющую стену сосновой аллеи. Получасом ранее она заварила большой чайник английского травяного чая, сыскавшегося в здешнем буфете, и отнесла поднос в библиотеку, где увлеченный книгами отец провел все субботнее утро. Нужно было возвращаться в подвал, но Соня отчаянно этого не хотела. Арсений, Гриша и Даша Финкельштейн все еще находились внизу. Соне же приходилось время от времени выбираться наружу, чтобы дать знать отцу, что дочь рядом. Он не знал, зачем именно учитель истории пригласил погостить на уик-энд своих друзей, он не увидел кровавых пятен, которые девочки спешно принялись стирать со стен и мебели. Сразу после приезда он переместился в библиотеку и целый день только и делал, что изображал картину Карла Шпицвега «Книжный червь». Заполз на лестницу и лишь дважды с нее спустился, чтобы глотнуть чаю и ссыпать в карман печенье. Пожевывая печенье и углубившись в чтение, он и не поинтересовался ни разу, куда вечно исчезают молодые люди. Вчера предположил, что все рано легли спать, устав с дороги, сегодня был уверен, что ребята отправились на лужайку играть в крокет. На самом же деле команда сыщиков исследовала бывшие тюрьмы Кокенгаузена. И не подумаешь, что под усадьбой Тобина находилось такое потрясающее, полное тайн древности место, непроходимый лабиринт бывших камер, коридоров, пыточных со вделанными в стены кольцами и цепями, висевшими там шесть сотен лет. Настоящее путешествие к центру земли! Соня всю жизнь мечтала поучаствовать в археологических раскопках. Как настоящие кладоискатели, вооруженные фонарями на ацетилене, веревками и лестницей, они прощупывали каждый фут полов и стен и даже пытались исследовать потолки, перенеся из библиотеки вторую стремянку. Но Соня была несчастна. И все из-за подруги, которую черт дернул втянуть в это дело. Арсений глаз с Даши не сводил, прислушивался к каждому ее слову, ловил каждый жест, спешил угодить. Никогда прежде Соня не думала, что смотреть, как друг детства увивается за подружкой, столь мучительно больно. Никогда прежде она не рассматривала Арсения в качестве будущего супруга. Да, они с папой вечно шутили на эту тему, Соня вечно клялась пойти за него замуж, чтобы наконец избавиться от родительской опеки. Но эти слова никогда не говорились ею всерьез. Бог весть чем они там в подвалах заняты теперь! Уже небось вовсю обнимаются и целуются в каком-нибудь темном углу, пока Гриша занят поисками. Она резко встала, отряхнула юбку, перепачканную в пыли настолько, что даже отец, не видящий кругом ничего, кроме своих книг, с высоты стремянки указал ей на пятна. Белая сорочка с черными разводами на локтях, юбка спереди вся в круглых отметинах, подол порван. Иногда проходы в подвале были столь узки, что приходилось ползать на коленях, а кругом были острые камни и ржавые железяки. С отчаянием захлопнув тетрадь, она отправилась в библиотеку предупредить Каплана, что идет на крокет-граунд к ребятам. Выслушав от отца наставления быть осторожной с крокетными молотками, она спустилась из кухни в помещение, где хранили дрова, открыла низкую деревянную дверь, такую серую и запыленную, что в темноте ее не разглядеть – сливалась с каменной кладкой. Это помещеньице за кухней уже принадлежало тюрьмам Кокенгаузена, а лестница – узкая, стены которой едва не касались ее плеч и ранее заставившие Арсения идти боком и скрючившись, – вела в зловещее подземелье. Соня шла, чуть приподняв юбку, уже были слышны голоса, ребята собирались наверх, отдохнуть. Вот досада, она ведь только смогла к ним присоединиться. Лестница вела в коридор, тот петлял направо, налево, шел прямо и приводил к окованной железом двери, которую установили, как сказал Данилов, еще шведы в те времена, когда замок принадлежал Густаву Второму Адольфу. В камере одна стена была осыпана и вела насквозь в другую камеру, а та, в свою очередь, не имела такой прочной двери, была просто проходной. В ней когда-то томился какой-то очень ценный узник, может, рыцарь, что отрубил голову первому меченосцу Винно Рорбаху, может, кто-то еще. Соня не слушала Гришу, вчера самозабвенно вещавшего историю Тевтонского ордена, она смотрела, как Арсений поглядывает на Дашу. И это заставляло ее сердце терзаться так же сильно, как терзались сердца тех, кому зачитывался приговор, тех, кто должен был закончить свою жизнь в цепях. Она не ведала такой боли прежде, она даже близко не могла знать, что за страданиями Элизабет Беннет, Хитклифа, глядящего в окно залы, где танцует с кем-то в паре Китти, Дианы, прощающейся с Габриэлем, стоит такое тяжелое теснение в груди, что хотелось плакать навзрыд и топать ногами. Первым к Соне подошел Гриша с забавно перепачканным лицом, он держал за ручку жестяной цилиндр с большим круглым стеклом, извергающим желтый свет. – Как успехи? – Плохо дело. Для пленника, который находился здесь более пяти лет, свидетельств его пребывания почти никаких. Нет даже объедков, нет даже следов того, что он справлял где-то нужду. Первые помещения до второй двери вычистили слуги. – Что я и говорил. – С другой стороны подошел Арсений. Волосы взлохмачены, все в паутине, черный пиджак с закатанными по локоть рукавами стал серым, в руках второй фонарь. Из-за спины его, как тень демоницы Ишет, показалась Даша. – Где же тогда вы так перепачкались? – Соня отвернулась, подойдя к учителю истории и принимая из его рук тяжелый фонарь с ацетиленовым газом. – Мы вскрыли вторую дверь, – тотчас принялся объяснять Данилов. – Но с уверенностью скажу, что она не открывалась лет двести, еле поддалась, а за нею такой же лабиринт комнат и на версту нет выхода. По крайней мере мы его не нашли. Зато большое количество свидетельств, что ни одна нога человека там не ступала, пыли и паутины вдосталь. Соня вздохнула. – Мы наверх, пить чай. – Арсений двинулся в проем. – Вернемся – начнем сначала. Казалось, он вовсе не утомился поисками и чаю ему совсем не хотелось, того, наверное, попросила Даша. – А я полна сил и чаю уже напилась. Останусь, – сказала Соня. – Вы идите, идите… я тут пока продолжу все осматривать свежим, отдохнувшим взглядом. – Я тоже останусь, – тотчас подхватил Данилов. И Арсений с Дашей, ничего не сказав, поднялись. Соня отошла ко вбитым в стену кольцам со ввинченными в них болтами и делала вид, что разглядывает их, на самом деле отвернулась, чтобы не видеть, как те удаляются вместе. И скрыть слезы. Ах, лицо грязное, пыльное, побегут дорожки по щекам, Данилов начнет спрашивать, а сказать что-то стыдно. Тот подошел к каменному выступу и сел. Молчали минут десять, Гриша робко царапал на полу прутиком елочки и треугольники шумерских знаков. – Что бы вы сделали, если бы оказались тут пленницей? – приглушенным голосом спросил он. Соня оставила кольца, пристроилась на другой выступ напротив и вздохнула: – Не знаю, начала бы писать книгу. Описала бы всю свою жизнь, как в гимназии училась, про вас написала бы… только хорошее. Но на все это вечно нет времени. Столько уроков на дом задавали! Вот вы, Григорий Львович, загружали нас больше всех. И письменную работу, и на вопросы знать ответы, и еще документы заставляли учить наизусть. Скажите хоть теперь, зачем нам было знать «Салическую правду»[9] наизусть? – Ну простите… – Данилов опустил голову, пытаясь скрыть улыбку. – Я специально, я был злой раньше. Я был злой и одинокий. И мне казалось – что еще можно делать после уроков и по ночам, если не учебную работу? Спать, что ли? Это невиданная роскошь. Я, когда учился в гимназии, не спал почти. – А вы бы что сделали, оказавшись здесь пленником? – спросила Соня, разулыбавшись на такую забавную откровенность. – Я бы тоже постарался начать вести дневник. – А где бы бумагу брали? – Вот в этом вопрос. – Но допустим, она у пленника была, кто-нибудь из слуг сжалился и принес. Чем бы он писал? Молоком, как Ева? Здесь не топили, чтобы раздобыть уголек. Чернила ему бы вряд ли принесли. И они имеют свойство быстро заканчиваться. – Вы тоже верите, что пленником был мой отец?