– Гриша, я наперечет знаю все курсы, разрешенные городским попечителем Рижского учебного округа. И школы, и гимназии, – устало произнес Бриедис, опустившись на один из стульев у двери. – Но среди них нет Русских исторических курсов. Данилов молча смотрел на измученного долгими поисками Бриедиса, разрываясь от попыток вспомнить что-либо о подобном заведении и понять, куда клонит пристав. Казалось, Арсений был на грани сумасшествия с этим расследованием и готов видеть подозрительные вещи во всем. – А что вы думали, что мы тут найдем запись «Лепрозорий – три тысячи рублей», «Лепрозорий – пять тысяч рублей», – чуть повысив голос, бросил Арсений, начиная злиться. – Этот Сильченко снабжал деньгами лечебное заведение, в котором содержался Марк. Вот и весь сказ. – Но ведь Марк отправился в лепрозорий в 85-м, – осторожно заметил Гриша. – А вы выложили книги с 69-го по 77-й. Бриедис вскинул на него болезненный взгляд и тут же отвел его, вперившись перед собой в пустоту. В его зрачках вычисления, сопоставления, гипотезы мелькали с такой скоростью, что казалось, это они носятся сквозняком от приоткрытой двери к занавескам на распахнутых окнах. Данилов продолжал молчать, все еще испытывая трудность с воспоминаниями, связанными с Сильченко. – Он умер полгода назад, – вспомнил наконец он. – Сейчас в гимназии другой учитель словесности. – Умер? – Вырванный из вычислительного забытья, Бриедис опустил локти на колени. – Как умер? Надо выяснить, как он умер. – Вы очень устали, Арсений, – взмолился Данилов. – Едемте обратно на вокзал. Мы опоздаем на поезд. – Я распоряжусь заложить лошадей, – тотчас нашелся приказчик. – Рад предоставить личный экипаж. Не откажите в любезности принять, – и, дождавшись кивка Данилова, выскользнул в коридор. Данилов обвел стены кабинета тревожным взглядом, посмотрел на нелепое полотно из конторских книг на полу, на Бриедиса. С темными кругами под глазами, переломанным носом и пыльными рукавами он выглядел очень жалко. Все же ему нужно было оставаться в палате. – Послушай, Гриша, – шепотом начал Арсений, прижав к виску скрюченный палец, опять тем самым стараясь придержать горячий мыслительный поток. – Это все Тобин. Все он. Сильченко – человек Тобина, как и Гурко. Послушай, Гриша, я не хочу клеветать на твою родню, но Лев Всеволодович не казался мне круглым дураком, позволившим вести себя на поводу. Он отдал за него дочь, он отдал ему в приданое половину своего имущества. Не кажется ли тебе, Гриша, что такой сценарий маловероятен без… шантажа. Что-то здесь не так. Не могу уловить, не могу собрать. Курсы, Сильченко, лепрозорий… Верно, Гриша, верно. Я прежде запутался, первое, что пришло мне в голову, – лепрозорий Марка под видом исторических курсов. Вы правы. Но запись наводит на другую мысль. Что Лев Всеволодович отчислял средства еще задолго до того, как его дети обвенчались. На что-то еще… Он поднялся, оправив полы мундира, выпрямился: – Будем строить гипотезы только после того, как выясним, кто этот Сильченко, что за курсы он держал и как умер. А сейчас – в Синие сосны. Глава 17. Обитатели Синих сосен После нескольких часов детективной работы, оставив в участке задание Ратаеву заняться поисками сведений об учителе словесности, Данилов и Бриедис вновь явились на вокзал. Они было зашли в привокзальную столовую, но Бриедиса принялось мутить от шумной толпы и запаха съестного, он сделал пару шагов к пустому столику и тут же повернул обратно на платформу. Слава богу, до отправления оставалось четверть часа, и почти сразу же они смогли разместиться в тихом, пустом купе, рассчитанном на четверых. Вагон действительно оказался почти пустым, пятница – не тот день, когда рижане направлялись в окраины, впереди имелись еще одни рабочие сутки, а все увеселение ныне сосредоточивалось на выставке, которая привлекала новых зевак и будет притягивать их целое лето до самого сентября. Бриедис не дал Данилову выкупить купе целиком, хотя тот настаивал, что Арсению с его нездоровым видом неплохо было бы занять весь диван и вздремнуть в пути. Они заплатили только за два места, в надежде, что все равно останутся одни. Бриедис тотчас уселся к окну и приготовился спать. Вскоре паровоз засвистел, обдал бока вагонов паром, состав загудел, и они покатились мимо разноцветья вагонов со станции вдаль. Помучавшись, поерзав, полицейский чиновник вскоре уснул, а Данилов достал книгу Эмили Бронте и открыл форзац с золотистыми латинскими буквами, написанными хоть и молочными чернилами, но очень старательно. Это была рука Евы, его маленькой сестренки, той золотоволосой девочки, которая всегда спокойно и улыбчиво смотрела сквозь белые кружева накидки колыбели. Гриша старательно выгребал воспоминания из-под завалов страха, обид, душевной боли, он уже мог ручаться, что помнил, какие книжки читала им мать, какие игрушки клали им рядом с подушками. Там, под этими грудами мусора и грубых камней, проглядывало сияющее нетронутое детское счастье. Поезд мчал по предместью, за окном пролетали могилы – они ехали мимо большого кладбища. Дверь в купе вдруг распахнулась, и на пороге возникли две дамы. – Замечательно, а вот и наше купе, – раздался голос Сони, одетой в темно-синее летнее пальто и шляпку с перьями. Она выглядела как взрослая дама, на руке ее висел ридикюль, в пальцах – длинная трость-зонтик. За Соней вошла другая дама, которую чуть задремавший учитель истории не сразу узнал с ее темными, зачесанными гладко назад волосами и строгим лицом, отливающим белым то ли из-за пудры, то ли оттого, что вся она была окутана в мрачный, тяжелый черный. В темном плаще с двумя рядами пуговиц и высоким воротником, в черном в мелкую белую клетку платье, она походила на вдову средних лет. – О боже, фройлен Франкенштейн? – привстал Данилов, тотчас выползая из-за столика и неловко предлагая свое место дамам. Соня прыснула в ладошку и отвернулась. – Рада встрече. Только я – Финкельштейн, – глухим, сипловатым контральто отозвалась бывшая ученица и уселась рядом с Бриедисом. Данилов вспыхнул, пробормотав извинения. Пристав сидел уже очнувшийся ото сна, хлопал глазами, облизывая сухие губы и пытаясь пригладить растрепавшиеся волосы. Его застали врасплох, и он выглядел совершенно не по-офицерски, смотрел на Соню как на привидение. Но в лице его не было прежнего негодования, а лишь усталая сонливость и длившаяся уже давно неравная битва с последствиями травмы. Дарья уселась с ним рядом вполоборота, как она обычно привыкла восседать за партой, от чего ее не мог отучить ни один учитель, царственно опустила локоть на стол и оценивающе воззрилась на пристава. Соня, ехидно улыбаясь, прошла к окну и опустилась на диван напротив, который вежливо уступил Данилов. Придвинувшись близко к окну, она похлопала снятыми перчатками по бархатной обивке, приглашая Гришу сесть рядом. – У вас сотрясение мозга, вы ведь знаете? – обратилась Даша к Бриедису, рубя сплеча. Бриедис перевел взгляд с Сони на Дашу, невольно вскинул руку к виску, где был шов, но сказать в ответ ничего не смог. Даша разжала пальцы, раскрыв лежащую на столике ладонь, в ней блеснула стеклянная баночка, легким движением она толкнула ее в сторону пристава. Склянка с желтоватой этикеткой и немецкими буквами совершила плавное скольжение, остановившись перед Арсением. – Это лекарство от кашля, но у него есть побочное действие – снимает боль, тошноту и усталость, – сказала она. Бриедис взял в руки стеклянный сосуд. – Heroin, – прочел он. – Лекарство от кашля, – похлопала та по рукаву пристава. – Но не злоупотребляйте, господин полицейский, от избытка начинает тяжелеть голова. А она нам еще понадобится сегодня. Пристав поднял на нее глаза. «Ты ведь гимназистка! Всего лишь гимназистка», – застыло в его недоуменном взгляде. – Пейте, сударь, поможет, – успокоила она. Потом села ровно, сложила перед собой руки и, скрестив длинные белые пальцы, в упор посмотрела на Гришу: – Это какое-то чудо, Григорий Львович, но я ошиблась с диагнозом! Несладко, верно, пришлось жить с мыслью о синдроме Лорена? Соня мне все рассказала. Вы позволите, я закурю? – В ее пальцах, словно у фокусника, появились миниатюрный портсигар и коробок. Данилов с изумлением увидел, как его бывшая ученица мастерски, почти одновременно чиркнула спичкой, прикурила папиросу марки «Роза» и выдохнула густой терпкий дым. Теперь ее сиплому контральто имелось объяснение. Она развернулась вполоборота и опять посмотрела в упор своим черным пронзительным взглядом на Бриедиса. Тот же, равнодушно покосившись на шипящий и искрящийся кончик папиросы, витавший близко от его лица, откупорил склянку и замер, как пьяный, глядя в горлышко, будто стараясь различить на дне нечто необыкновенное. – Давайте проясним ситуацию, – начала она и стряхнула пепел в расположенный сбоку столика ящичек с надписью «Для окурков». – Я закончила гимназию и получила свое первое свидетельство, я готовлюсь в курсистки, еду поступать в Петербург, я делаю выбор в своей жизни самостоятельно: куда идти и что делать. Никто, даже горячо любимый отец, не вправе помыкать мною, указывать мне место. Я делаю выбор, но не за меня. Любовь – это равенство, а не рабство одного и владычество другого. Рав-но-пра-вие. Лицо Бриедиса вдруг изменилось: уголки рта вытянулись вниз, челюсти сжались, в глазах мелькнула какая-то необъяснимая сокрушенность, будто Даша сейчас объявила, что он абсолютный, непроходимый негодяй. Он замер, продолжая пялиться в горлышко склянки, но глядел уже сквозь нее, в пустоту. Даша пронаблюдала изменения в его лице и затянулась так крепко, что тонкая английская бумага папиросы на целый дюйм на глазах превратилась в черно-алый пепел. Бриедис повернул к ней голову, из-под припухших синюшных век скользнул недобрый, горький взгляд. Он презрительно оттопырил верхнюю губу – в этом и был весь его ответ – и сделал большой глоток. Тотчас же Дарья Финкельштейн протянула ладонь, прося вернуть лекарство. В жесте ее было столько строгости, в плечах и посадке головы столько величия, а наставительные речи ее, обращенные к приставу, так впечатляли, что Данилов с Соней от изумления раскрыли рты, ожидая, что же будет делать полицейский чиновник, умеющий только отдавать приказы. Он вернул ей флакон! Поверженный, не имеющий сил спорить, Арсений ретировался. Он скрестил на груди руки и отвернулся к окну, делая вид, что с интересом разглядывает пробегающие мимо деревья, стога и дачки. Зажав папиросу в зубах, как портовый трактирщик, Даша закупорила лекарство пробкой и сбросила его в недра ридикюля, туда же канули портсигар и коробок. – Ну что ж, ситуация прояснена, и я могу объявить, что приняла призыв о помощи моего друга Сони, – сказала она, громко щелкнув застежкой сумочки, – и готова ехать с вами вызволять сестренку дорогого учителя из когтей Дракулы. Говорила она по-прежнему безапелляционно, голосом низким и совершенно не подходящим юной барышне. Она одержала блистательную победу над приставом и сейчас внутренне торжествовала, наслаждаясь безмолвием оппонента и собственным триумфом. Правда, оппонент не мог дать ей должного отпора из-за сотрясения, но Дашу это ничуть не смутило. Она явилась в купе, как мировой судья в зал заседания, заставив грозного и неукротимого пристава молчать, учителя истории – не поднимать глаз с собственных колен и чувствовать себя ее учеником, а не учителем, а одноклассницу Соню – смотреть на себя как на самую настоящую статую Афины Паллады. И не поверишь, что какой-то месяц назад на ней была форма гимназистки, а волосы заплетены в две косички, идущие от ушей к плечам, как два нелепых мышиных хвостика. Невозможно было представить ее отвечающей у доски урок или протягивающий учителю дневник на оценку. – С четырнадцати лет на летних каникулах, когда все ехали на Взморье плескаться и отдыхать, я вместе с папенькой отрабатывала два месяца в Городской больнице. Он – внештатным ординатором, я – сестрой милосердия. И действительно, провела, благодаря тому что папенька не воспрещал, а потворствовал моим интересам, шестьдесят девять вскрытий, а некоторые и с согласия Валерьяна Сергеевича. Семидесятой в моем списке должна была стать Камилла Ипполитовна, но выпускные экзамены заняли много времени. Я и вас, Григорий Львович, готова была препарировать, если бы с вами случилось несчастье. Вы тогда в классе так натурально поднесли револьвер к голове, я невольно допустила мысль: сейчас стрельнет, и я смогу понять, в чем секрет его карликовости. Но карликовости у вас нет, и теперь вы не представляете для меня никакого научного интереса. А ведь можно было догадаться и без вскрытия! Например, у вас был неустойчивый голос, какой бывает у мальчишек в период взросления. Сколько вам было, когда вы первый раз появились у нас в гимназии? Семнадцать? Ваш голос иногда срывался на писк, поэтому вы избегали с нами браниться. Она говорила, а Бриедис, от лекарства преобразившийся, оживший, уже смотрел не в окно, а на нее. Его взгляд потеплел, лицо разгладилось, и он не мог оторвать от нее изумленных глаз. Кажется, немецкое лекарство подействовало несколько странно, зрачки расширились, щеки порозовели, он так внимательно слушал, будто впервые слышал человеческую речь, совершенно позабыв, что дуется. Порой, конечно, он ловил себя на мысли, что забылся, выпрямлялся, надевал отстраненное выражение на лицо, делал вид, что держит себя в руках, но через минуту вновь улыбался опьяненной, довольной улыбкой. – Вы готовы работать, господин полицейский? – спросила Даша, видя, что тот не способен дать иного ответа, кроме утвердительного. – Могу я осведомиться, что вам известно о деле, над которым мы сейчас работаем? – безо всяких экивоков ответил вопросом на вопрос Бриедис, решив тотчас перейти к действиям. Фройлен Франкенштейн, как ее назвал растерявшийся Данилов, все еще в душе бывшая гимназистка, принялась перечислять сведения таким же манером, как если бы отвечала факты биографии Александра Македонского или Юлия Цезаря у доски. И Гриша, увидев сквозь образ Паллады прежнюю Дашу, вздохнул с облегчением. Но ему совершенно не нравился блеск в глазах пристава, ставший каким-то неестественно бесовским, бегающим и напряженным. Гриша перекинулся взглядом с Соней, та чуть наклонилась к его уху и шепнула: – К моменту прибытия поезда он придет в себя. Это план Даши. – Что такое Heroin? – так же шепотом спросил Гриша не без опасения в голосе. – Ой, ей лучше знать, какой-то новомодный медикамент, но она больше одного глотка обещала не давать. – Хоть Соня и пыталась выглядеть беспечной, Гриша все же усмотрел в радужках ее глаз тревогу. Пока Соня с Даниловым перешептывались, Бриедис и Даша вовсю обсуждали детали дела. – … Соня пряталась под лестницей, – говорила с серьезным видом Финкельштейн, – она мне об этом рассказывала, да, Сонечка? Значит, в то время ваш злодейски настроенный помощник явился убивать нашего учителя истории? Все-таки как же Камилла успела передать револьвер? – Нет, Камилла Ипполитовна передала ему лишь то, что Соня написала в своем дневнике, – отвечал пристав, с легкостью обсуждая тайны полицейского дела с новой знакомой так, будто сидел за чашкой чая в ее гостиной, – про ликвор Данилова и мой револьвер. А Гурко залез в мой сейф. Все-таки какое облегчение, что эти два предмета – голова Данилова и дуло «смит-вессона» – так и не повстречались. Оба весело расхохотались. Такое явление, как смеющийся Бриедис, Данилов вообще видел впервые. Вошел кондуктор, Гриша подал свой билет и билет Арсения, поскольку тот, не отрываясь, продолжал смотреть на Дашу и говорить с ней, прихода железнодорожного служащего он не заметил вовсе. Поезд сделал остановку в Рингмундгофе, Бриедис поднялся, внезапно ощутив приступ какой-то неестественной подвижности, отправился дышать воздухом, Даша последовала за ним, сделав за спиной обеспокоенной Соне знак, что все идет по плану. Когда они ушли, Каплан внезапно скривилась, будто долго терпела зубную боль, спрятала лицо в ладонях и, чего Данилов совершенно не ожидал, простонала: – Я поступила дурно, явившись сюда и приведя Дашу. Я не могу быть, как она… она такая прямо взрослая! Потом зло раскрыла ридикюль, принявшись что-то искать. – А на самом деле она просто… ужасно невоспитанная, ее папенька избаловал, а маменьки, которая бы не позволила ей стать вот такой командиршей, у нее нет. Теперь что вышло? Сеня от нее влюбленных глаз не отводит. Что собачонка смотрит. А как они беседуют! Сеня со мной так никогда не разговаривает, вечно отталкивает… – Соня не выдержала и громко разрыдалась в платок. Данилов, пребывая в изумлении, на минуту растерялся, но все же скоро сообразил осторожно погладить ее по плечу. – Не плачьте, Соня, ведь вы сами сказали, что к приезду это у него пройдет. Пройдет, конечно! У него смотрите что с глазами делается, я его таким никогда не видел. Ведь почему он с вами не говорит? Потому что не может! Голову теряет. Влюблен до умопомрачения, – утешал Данилов. – А ваше упрямое желание принять участие в этом опасном деле делает его самым несчастным человеком на свете. Видели бы вы его лицо, когда сегодня убежали к Бастионной горке. Он так страдал. – Правда? – возя платком под мокрым носом, спросила Соня. – Истинная правда. И скорее вытирайте ваши слезы, не нужно раскисать, когда одержали первую победу. Да и Синие сосны уже через станцию.