– Говорить такое язык не поворачивается. – Женщина, опустив голову, принялась комкать черную бахрому шали. Лицо ее отливало бледностью, черты перекосило от омерзения. – Но как он кровь берет не скажу, не знаю. На Марье не было никаких следов. Бриедис резко встал и принялся вышагивать по маленькой комнатушке, стуча тяжелыми сапогами по полу, с которого к лету убрали ковер. – И она не сказала? Ничего об этом не поведала? – Сказала только, что кровь барину нужна, чтобы свести с лица язвы. И он не одну ее использовал. У него была и молоденькая любовница… Бриедис остановился, вынул из-за пазухи карточку Камиллы и показал свидетельнице: – Она? Эта молоденькая? Женщина протянула руку к столу, взяла сафьяновый футляр, вынула пенсне и, нацепив его на переносицу, глянула на изображение Камиллы в чуть подрагивающих руках полицейского. – Если б я видела ту в лицо… Но, увы, здесь я ничем помочь не могу. Это же учительница? В газетах писали, она была обескровлена. Наверное, она и есть. Бриедис выпрямился, с усталым вздохом убрал карточку в карман. – Ну раз она обескровлена была, что тут думать? – отрезала женщина. – Она и есть любовница Марка. Арсений замер, заложив руки за спину, глядел в сторону. Итак, что выходило? Марк вернулся откуда-то из лепрозория, засел в поместье, порой делает вылазки со скуки, убил уже второго человека, если не третьего. Ведь теперь неясно, что же с этим Тобином, о котором никто ничего не слышал много лет! Выкачивает каким-то мудреным способом кровь, думая себя таким образом излечить. Он сел за стол, достал бумагу для протоколов и с соизволения свидетельницы записал ее слова. – Возможно, вскоре вы понадобитесь для дачи показаний, – сказал он и вышел. Но протокол отправился в ящик стола в присутствии, Бриедис протянул с ним два дня, ибо совершенно не знал, как подступиться к такому странному делу, как составить рапорт начальнику полиции. Стал перебирать в архиве незакрытые дела, в которых могли появляться детали с обескровливанием, но вновь был увлечен в водоворот других правонарушений. Почти тотчас же еще одно дело привело к чиновнику, занимающему пост в Полицейском управлении. О смерти кухарки пришлось позабыть. Опять дотошного пристава взяли за грудки и велели поступиться совершенно неуместным чувством справедливости. Теперь ни к вице-губернатору, ни к губернатору Бриедиса не пустили, его помощник – штабс-ротмистр Михаил Ярославович Гурко встал спиной к двери кабинета в полицейской части и долго рассказывал Арсению, как издревле повелось нести службу полицейским чиновникам. – Если еще раз моя коса найдет на чей-то камень… – начал сквозь зубы Бриедис. Но в лице Гурко появлялось одно и то же выражение после горячечных слов пристава, мол, да ради бога, я на твоем месте буду как мышь, часть процветать станет. И Бриедис вспоминал о мертвой художнице, которую продержать в морге разрешат до следующего четверга, а потом ее дело и дело кухарки Даниловых придется закрыть за неимением улик и подозреваемых. Смерть Камиллы никого не растрогала, никто не приходил за нее просить. Убивать ее было совершенно некому, красть у нее было абсолютно нечего. Ценным не были даже ее картины, хотя она закончила какую-то громкую студию под руководством какого-то знаменитого парижского живописца. Смерть кухарки делала гибель Камиллы еще более необъяснимой для всех. Воистину, если сказать кому о таком – сочтут сумасшедшим, обсмеют. Бриедис знал, что искать, знал где, но Синие сосны были для него запретным царством. Прошло две недели со смерти Камиллы, и в участок явился человек, одетый в черную крылатку. В руках – полосатый шарф, голова непокрыта. Юноша совсем не старше Данилова, служащий в Главной почтовой конторе на углу Карловской и Господской улиц. И прежде чем Бриедис, побледневший от ярости, ибо он узнал и крылатку, и полосатый шарф, и лицо негодяя, успел на него наброситься, тот поднял руки и скороговоркой поведал, что явился с повинной. Он долго мучился, что совершил нападение на полицейского, что ему вместо Данилова попался Бриедис, боялся, что тот действительно его сыщет, как обещал. Бледный, с трясущимися пальцами, горе-убийца даже сесть боялся перед столом пристава, жался в угол с поднятыми руками. Но Бриедис уже успел успокоиться и велел тому говорить. Началось все как в рассказе кухарки: остановилась черная карета, его пригласили сесть, внутри сидел человек, одетый во все черное, на лице – чумная маска. – Предложил двадцать империалов золотом, если я подстерегу Данилова, проживающего в нескольких шагах от почты, и оставлю в его теле этот кинжал. Он боязливо положил на стол перед приставом стилет изящной английской работы. Бриедис сжал челюсти, глянув на длинный кинжал с изящным тонким клинком, рана от которого до сих пор ныла в сырую и дождливую погоду. – Что, не получили своих денег? – холодно спросил он. – Не нужны мне они! – со слезами на глазах вскричал почтовый служащий. – Бес попутал, каюсь. Двадцать золотых империалов на дороге не валяются, а этого Данилова я каждый день вижу, он учителем служит в женской гимназии, живет один в старом особняке, его убить – раз плюнуть. Тем более сейчас, когда из-за выставки весь город вверх дном. Вот я и подумал… «тварь ли я дрожащая или право имею». – Тьфу, опять книжки. А не вы ли в вечер четверга 23 мая явились к нему домой с револьвером? Парень побледнел и схватился руками за стул, на который все же сел. – Нет, нет… я только клинком. И Ворон этот явился 25-го, в субботу. Я, правда, повиниться хочу, вот, даже эту крылатку проклятую надел нарочно, чтобы вы меня вспомнили. Купил, чтобы никто не узнал из почты… пять рублей истратил… а все зря. Проверить хотел… смогу ли… – Проверили, горе-Раскольников? – Бриедис встал. – Сейчас позову письмоводителя, и вы все это еще раз перескажете. Но когда Арсений вернулся с письмоводителем, почтовый служащий распростерся черной бесформенной массой у ножек казенного стола лицом вниз и бился в судорогах, ботинок его правой ноги отбивал нервный такт по полу. Почти тотчас же в кабинет вбежал штабс-ротмистр Гурко. – Что тут у вас? – непонимающе крикнул он. – Драка? Они медленно развернули мальчишку. Лицо его было искаженно мученической судорогой, глаза вырывались из глазниц и походили на переваренный куриный белок, руки и ноги приняли какую-то неестественную, выкрученную форму, продолжали дергаться. Письмоводитель, явившийся с Бриедисом, бросился за врачом. Через несколько секунд юноша ослаб, расправил плечи, из его левой руки выпал прозрачный бутылек с белым порошком, похожим на сахар. Бриедис тотчас поднял его и поднес к носу. Пахнуло горьким миндалем. – Дьявол, это цианид калия! – воскликнул он, пряча лицо в сгиб локтя и отступая к двери. – Явился с повинной и принес с собой яд… Зачем? – Ну не дурак? – подтвердил Гурко. – Дикость какая-то… – Бриедис насилу сдерживал дрожь в голосе. – Да просто экзальтированный чудак, каких немало. Позову кого-нибудь, пусть вынесут. А чего приходил? – Это он на меня напал в то воскресенье. – У особняка Даниловых? Бриедис кивнул, вытирая мокрый лоб. Гурко был халатным сотрудником, порой деятельный и толковый, а порой скука найдет – на все чихать хотел. Старше Арсения на десяток с лишним лет, он когда-то работал с Бриедисом-отцом, тоже ушел в отставку, в чине штабс-ротмистра, посчитав военную службу скучной; в полиции служил больше двадцати лет. Казалось, что Михаил Ярославович совершенно не тщеславен и только недавно задумался о повышении и подал соответствующее прошение наверх. Отцу дали статского советника, а Гурко все еще ходил-просил коллежского асессора. На самом деле в чин его должны были произвести сравнительно давно. Мало кто знал, что штабс-ротмистр периодически оказывался одной ногой в долговой тюрьме и вообще мог лишиться места в части. У него было неизлечимое пристрастие к игре. Полтора года назад ему отказали в повышении из-за долга в тринадцать с половиной тысяч рублей, могли бы и приставом назначить, но посчитали неблагонадежным. А позапрошлой осенью он внезапно получил какое-то наследство и теперь ходил петухом в ожидании новых погон. Поэтому Арсений и тянул с тем, чтобы открыться помощнику с делом Камиллы, хотя тот был опытен и помог бы советом. Даже сейчас отчего-то язык не поворачивался рассказать этому сорокалетнему, уже успевшему получить первые седины бывшему офицеру, с его безразличным лицом и вечными наставлениями не лезть куда не следует, о сбежавшем из лепрозория Данилове, лишавшем жертв крови в надежде на излечение. Почтового служащего отвезли в морг, прозектор подтвердил догадку пристава о цианистом калии. Молодой человек всыпал себе пригоршню в самое горло – этого хватило на быструю смерть. В мысли пристава закралось нехорошее подозрение. В его части уже дважды совершалось неприкрытое преступление. Сначала украли его «смит-вессон», потом билет, что мог сделать кто-то из присутствия, а теперь внезапно покончил с жизнью юноша, пришедший повиниться. Если выяснится, что за всем стоит полицейский чин, то Бриедису опять лишь заткнут глотку. Притихший, уставший сражаться в одиночку с преступными миром города, пристав готов был опустить руки. Когда силы покидали Арсения, а душа требовала отдохновения, ноги несли в лавку Каплана. Как там Соня? Благополучно ли сдала выпускные экзамены? Получила ли наконец «Свидетельство на звание домашней учительницы»? Был вечер воскресенья, Паулуччи гудела гуляньями ввиду близкого расположения Верманского парка, летом превращавшегося в настоящий улей. Хозяин лавки встретил пристава за прилавком, приветливо поинтересовался о здоровье, спросил, как заживает ранение. Вечно погрязший в составлении ведомостей, в сортировке заказов, прятавшийся за стопками книг, в очках, на стеклах которых лежал толстый слой бумажной пыли, Каплан с готовностью поддерживал любой разговор. – Сонечка обрадовала нас отличными результатами. Удалось все же ей закончить с золотой медалью, по всем предметам – «весьма удовлетворительно». Спасибо Григорию Львовичу, он ее наставлял до самого последнего экзамена, математику подтянул, грамматику. И не хочет принимать благодарностей! Бриедис выдавил слабую улыбку: – Где же Софья Николаевна? Отчего не выходит сегодня встречать посетителей? – А она вновь в Синие сосны отправилась. На этот раз заказ собрался быстро, никаких редких изданий мисс Тобин не просила, книжки нашлись тут же, у нас на полках. Теккерея ждать пришлось два дня, а в остальном все случилось быстро. Бриедис полез за часами в карман. – Отчего же ее до сих пор нет? Дневной поезд прибыл два часа назад… – Она сказала, что будет писать пейзаж речки тамошней, Перзе. В память об убиенной учительницы живописи. В гимназии к вручению свидетельств хотят сделать выставку работ ее учениц. Бриедис стоял будто громом пораженный, чувствуя, как краска отливает от лица. Только он отвлекся, делом занятый, как эти два пинкертона успели ввязаться в историю. – Чем же не подошли Сонечке пейзажи где-нибудь поближе? – сквозь зубы процедил пристав. – На нашей городской набережной есть места не менее живописные. – Там развалины старинной крепости, – перебирая стопки книг за прилавком, беспечно отвечал Каплан. – Вы не переживайте, она с Григорием Львовичем, у них что-то вроде исторической экскурсии. – Что ж… – неведомо откуда черпал Бриедис спокойствие. «У них с Григорием Львовичем что-то вроде экскурсии!» – Что ж, прекрасно. – Вечерним поездом они вернутся. – Может, надо встретить? Ведь поздно, ночь близится. – Я был бы бесконечно признателен. – Книготорговец снял очки и потер глаза пальцами. – Заказов столько, сам не успеваю-с. Пристав откланялся и, звякнув колокольчиком, вышел на улицу. Солнце село, фонарщики засветили фонари, Паулуччи лучилась огнями до самого Верманского парка, тот сиял еще ярче, представляя собой облако света, извергающее стрелы музыкальной какофонии – в парке давали какой-то концерт. Виляя в толпе, как конькобежец, мимо прохожих, проплывающих экипажей Бриедис поспешил на станцию Риго-Динабургской железной дороги. Когда поезд из Динабурга, стуча колесами и сотрясая платформу, рельсы и все вокруг своей стремительно приближающейся тяжестью, остановился, Бриедис с волной носильщиков, железнодорожных служащих и встречающих понесся к краю перрона. Он крутил головой туда-сюда, выглядывая в свете вокзальных фонарей парочку любителей приключений, смотрел поверх голов, забегал в вагоны. И тут, в очередной раз соскочив со ступеньки пустого вагона на платформу, Бриедис увидел светлое лицо Данилова под твидовой кепкой. Григорий Львович от подбородка до колен был застегнут в твидовое пальто, в руках он нес деревянный прямоугольный ящичек на ремне, в котором, скорее всего, лежал фотоаппарат. Рядом вышагивал мальчик в знакомой шляпке-канотье, в короткой курточке и панталонах, он нес под мышкой мольберт, через другое плечо перекинул сумку, видно, отягощенную холстом, красками, кисточками и палитрами. Не узнать Соню по ее большим глазам и вздернутому носу, покрытому веснушками, было нельзя. Из-под канотье выбивались черные кудри, которые она заправила под тулью. И еще этот костюм из гардероба эмансипантки. Женщины нынче все чаще щеголяли в брюках, ездили верхом в мужском седле, передвигались на велосипедах, а брючный костюм называли громким «для езды на велосипеде», еще и котелки, бывало, надевали. Арсению это все совершенно не нравилось! В его понимании Соня выглядела как дворовый мальчишка, а вовсе не как дама на велосипеде. Небось решили устроить на Синих соснах слежку. И судя по этим сияющим, возбужденным и раскрасневшимся лицам, фотоохота прошла успешно. Бриедис никогда не одобрит ее стремление быть сыщиком, никогда, даже если бы она могла стать вторым Аланом Пинкертоном[6] или Иваном Путилиным[7]. И он не понимал, как в этом своем упорном суждении походил на собственного отца. Им двигало лишь слепое желание защитить, оградить от бед. Сколько неприятного, гадкого он успел хлебнуть на полицейской службе, ей было неведомо, она наблюдала работу сыщика лишь по романам и повестям из своих книжек. Бриедис грозно двинулся наперерез и, скрестив руки на груди, встал перед ними так, что оба едва об него не стукнулись. – Ой, Сеня, – пискнула барышня Каплан. Данилов, все же наткнувшийся на плечо пристава, поднял голову – поймал гневный взгляд полицейского чиновника и тут же ее опустил, возвращая на макушку слетевшую было кепку. – Арсений Эдгарович, когда вы узнаете, какой материал мы отсняли, вы нас простите, – сказал он твердо, но обращаясь к сапогам полицейского чиновника и по-прежнему не смея смотреть в его лицо. – Да, Сенечка! Теперь мы наверняка сдвинемся с мертвой точки, – подхватила Соня, подтягивая тяжелую сумку на плечо, а потом приподнялась на цыпочках и, прикрыв рот рукой, добавила чуть тише: – Из этих ворот выходили люди и снова входили, мы с Гришей все фотопластинки израсходовали, которые имелись у него в запасе, а это… Соня перевела на Данилова вопросительный взгляд.