Непонимающе наблюдающий за этой таинственной сценой, Арсений поставив чашку на блюдце. – Кто эти женщины? – в недоумении воскликнул он. – И какое они имеют отношение к Камилле Ипполитовне? Соня и Данилов дружно посмотрели на полицейского чиновника, успевшего нахохлиться, потом перевели взгляды друг на друга и расхохотались. Бриедис было обиделся, скрестил руки на груди, отвернулся, решив дождаться, когда детям наскучит веселиться, но те продолжали хохотать. Невольно он расправил руки и тоже улыбнулся. – Вы что же, не читали «Трех мушкетеров»? – вытирала слезы Соня. – Читал. – Брови Арсения встали под опасным углом, во взгляде затаилась обида. – Ну неужели вы не помните того эпизода с батистовым платком, который выронил Арамис, а потом поднял Д’Артаньян? – Глаза Сони сияли весельем и все еще не просохшими слезами смеха. – Из-за которого у них потом случилась дуэль? Бриедис сделал умственное усилие, чтобы вспомнить о злосчастном платке. – Вы оба, – с притворным негодованием воскликнул он, – два книжных червя! Кому еще придет в голову вспоминать такую ерунду? Это же надо! Камилла де Буа-Траси! У нас есть своя Камилла, которая до сих пор лежит в морге, и мы не знаем причин, почему она осталась обескровленной. Лица гимназистки и учителя тотчас сделались серьезными. Соня опять взяла в руки платок, смеяться она перестала. – Простите, Арсений Эдгарович, я такая глупая. Вы правы, бедная, бедная Камилла Ипполитовна. – Я должен был быть с нею вместе в тот злосчастный четверг, но непростительная забывчивость… – Ах, тот билет! – вспомнил Данилов и тотчас отвел глаза: ему стало неловко от понимания положения, в которое угодил полицейский чиновник, должный расследовать убийство, в котором мог участвовать лично. – Билет все еще в присутствии. Наверное… – Я никому не скажу, что передал его вам, – с жаром начал Данилов. – Никто не узнает. – Нет, так нельзя. Билет будет пришит к делу, если он сыщется, конечно, как и протокол с историей кражи моего револьвера. Во всем этом непременно нужно разобраться. И если я был олухом, то придется за это отвечать. – Нужно вычислить того, кто выкрал ваш револьвер, – подалась вперед Соня. – Чем больше я размышляю об этом, тем больше мне кажется, что это сделала Камилла, – проронил пристав. – Но как? Порядка пока нет на моем участке, а сам я не в чести у начальника полиции Эдгара Кристаповича. Так и все присутствие продолжает держаться, будто я пустое место. – Почему? – удивленно вскинул голову Данилов, не знавший эту историю с противостоянием двух Бриедисов. Соня горестно вздохнула и обняла ладонями чашку. – Потому что губернатор Суровцев подписал мое назначение, проигнорировав прошение отца отказать мне в должности пристава. – Ох, – сочувственно произнес Данилов. – Стало быть, поступление в полицию – это жест доброй воли? – И прекрасный, благородный, светлый жест! – воскликнула Соня. – Это так по-рыцарски, Арсений. Правда, я бесконечно восхищена вами. Бравый офицер, который мог бы жить дальше фривольной офицерской жизнью, сделать блистательную карьеру на военном поприще, идет сражаться с врагами не менее страшными, чем сербы, турки или еще кто. С настоящими врагами! Здесь же против вас целая армия убийц, бомбистов маньяков и прочих негодяев. – Благодарю, Софья Николаевна. Бриедис опустил подбородок, сжал челюсти, стараясь не показывать своего ребячьего счастья, но душа ликовала. Бесконечно восхищена! По-рыцарски! Благородный жест! Позже, в своей одинокой гарсоньерке над участком, когда одолеет отчаяние, он будет возвращаться к словам Сони и говорить себе, что вовсе не напрасно пошел против воли родителя и покинул полк. Здесь он сражается с целой армией убийц, да, в конце концов, и маньяков, и прочих негодяев! Ради таких слов и умереть не грех. – Если Камилла и взяла «смит-вессон», то с ним в дом Даниловых ходила не она, – сказал учитель. – У нее ведь в это время было свидание с головой птицы. – Странно все это, – подхватила Соня. – Голова птицы, разгуливающая под окнами многолюдной «Бель-Вю», этот окровавленный платок, брошенный под кустом, словно для того только, чтобы мы его нашли, обескровленная барышня в театре… – Что, если кровь у Камиллы выкачали из печени? А потом рану прикрыли ударом штыря? – предложил Гриша. – Интересная мысль. Но… нет, она бы не добралась обратно в театр с кровоточащей раной в печени. Даже с чье-то помощью. Она вернулась, она привыкла к этой процедуре… хотя, думаю, в этот последний раз из нее взяли крови больше, чем обычно, чтобы сделать совсем обессиленной… – вздохнула Соня. – Согласен. – Бриедис кивнул, удивленный, что Каплан тоже заметила добровольную жертвенность Камиллы. – Неужели, Григорий Львович, вы не углядели в ней нервозную, болезненную бледность в последнее время? – Признаться, нет, – вздохнул тот. – А убийца, – продолжила Соня, – воткнувший в нее шило, наверняка знал, что она не вскрикнет, не дернется, что она по меньшей мере достаточно ослабла, или же даже видел, что она уже… мертва, а все равно оставил орудие убийства в теле, хотя мог ее не трогать. Нас хотят отвлечь всем этим, не находите, Сеня? – Может быть. Особенно всяческими намеками на роман о вампирах в той жуткой желтой обложке с кроваво-красными буквами. Я прочел его и подумал, что мисс Тобин, делающая вам заказ, намеренно включила в список «Дракулу», чтобы взволновать умы книжных любителей, какими вы с Даниловым и являетесь, тем самым подцепив вас на крючок. А может, это была вовсе не мисс Тобин, а кто-то другой? А мисс Тобин не существует вовсе. – Нет, это Ева! – оборвал умозаключения пристава Гриша, голос его взвился над стеллажами надорванной струной. – И она существует, я точно знаю, я слышу, чувствую. Всегда чувствовал. – Пока мы не попадем туда, в эти Сосны, мы ничего не поймем, – сквозь зубы процедил Арсений. Все замолчали, призадумавшись, каждый о своем. Данилов нервно рисовал ногтем на обложке одной из книг крестик. Соня стиснула руками пустую, холодную чашку. Арсений размышлял о возможных способах попасть за ворота Синих сосен. Усадьба принадлежала подданному другой страны, на обыск в его доме требовалось особое разрешение. И у Бриедиса не имелось достаточных оснований просить у губернатора такое. Да и, в сущности, кем он был – участковым приставом, бумагомарателем, а не инспектором сыскного отдела. Глава 12. Пристав Бриедис ведет дознание, Данилов и Соня – фотоохоту Следующие две недели выдались тяжелыми и напряженными. С 1 июня открылась Всемирная выставка, начались городские гуляния по случаю празднования 700-летия Риги, на Бриедиса навалилось много работы, участились кражи и даже убийства. Два взлома – на складе фабрики печей и гончарных изделий и в магазине галантерейных и кожаных вещей – произошли в первые же часы открытия выставки. Потом последовало убийство из ревности в одном уважаемом доме, где приставу не дали вести дело в рамках закона, мягко намекнув, что убийство лучше обернуть несчастным случаем. Поход Арсения к вице-губернатору Булыгину закончился лишь тем, что пристав рисковал потерять место, если не станет слушать, когда ему – молодому и малоопытному – делают конструктивную критику. Толпы гуляющих, утроенное число мошенников, нехватка кадров занимали весь интерес начальника второго городского участка, а в морге все еще лежала Камилла и ждала, когда же найдется способ понять, как из ее жил откачали кровь. Дело с убийством из ревности Бриедис закрыл, не желая ставить под удар расследование, исход которого был ему дорог. После смерти Камиллы прошло десять дней. Но были и плюсы. Наконец нашелся адрес кухарки, служившей некогда в доме Даниловых. Один из надзирателей сыскал его для Бриедиса. Та проживала в Митавском форштадте, на съемной квартире дома у Троицкой церкви. Но Бриедиса встретила ее старшая сестра. – Марья померла уж год как, – нервно плюнула она, не пустив пристава и на порог. Через узкую дверную щель глядел на Бриедиса настороженный старческий глаз. – Могу я говорить с вами? Я из полиции. Дверь захлопнулась. Послышалась возня и позвякивание дверной цепочки. Потом дверь отворилась настежь. – Вижу, что из полиции. Отчего же только сейчас пожаловали? – Не было никого? – удивился Арсений, входя в скромно обставленную комнату. Одета женщина была в синее платье учительницы гимназии, на плечах – черная шаль. – Были, но слушать не стали, – огрызнулась она и предложила приставу один из стульев, расставленных вокруг большого круглого стола, на котором в сторону были отложены карточки лото, шляпа с бумажками и колода карт – видно, у старушки собирались ее приятельницы провести вечер за настольными играми. Чтобы не затягивать допрос, Бриедис начал с того, что выложил сестре покойной все известные той грехи. Сестра помялась, но, взглянув решительно, села против пристава и поведала в ответ историю о том, как в жизни сестры появился некий господин в маске птицы. – Подъехал он в черной карете на угол улицы у рынка. Марью пригласили сесть. Ей предложили денег, много денег – двадцать империалов золотом, если она подольет на похоронах под шумок сыну Даниловых яду. Но та не справилась, не смогла – Гриша ничего не ел и не пил. Похороны прошли, денег Марье не дали. А она их очень хотела. Ей для Глаши нужно было, на обучение. Я в семье была учительница, в Пскове обучилась на домашнюю учительницу в гимназии, и девочку ее, дочку, устроила. Но денег всегда не хватало. Вот она и решилась. Вздохнула, утерев краем шали глаза. – И кто этот господин в птичьей маске такой, не маньяк ли, часом? Но она вошла в азарт, и он стал для нее дорогим господином. Сказал он ей, ежели она найдет способ, как сынка в смерти родителя обвинить – а тогда только барин помер, – то получит она свои двадцать империалов. Она и обвинила барчонка, увидев, как, убиваясь, барыня приняла капель всю бутылочку разом. Сказала, мол, он ей подлил. Тотчас разнесла это по всей улице, бедного мальчишку едва не арестовали, но в полиции у вас дураки-то не служат, вы быстро сестру мою разоблачили, и она опять осталась ни с чем. Дуреха! Надо было остановиться… И ведь никому не скажешь, что человек с головой птицы ей награду предлагал за убиение сынка Даниловых! Она не остановилась, стала ломать голову, как извести юношу. Уже хотела зарезать его ночью. Но тут неожиданно ей помог доктор, в чем она только перед смертью созналась. Доктор, видя ее старания и имея свои резоны, – а быть может, и он был в свите этого человека-птицы, – подсказал опрокинуть на мальчишку кипящее масло. Она и опрокинула. Был обед у господ, за столом только сынок восседал да доктор и, кажется, еще приказчик, Дильс его величать, немец, такой же, как барин, старый. Принесла Марья супницу, поставила сбоку от молодого человека и, зацепив скатерть снизу, всю эту супницу на колени Грише и вылила. Тот успел отскочить, но левая нога его нынче вся в шрамах, а правая только слегка задета. Слег он, думали, помрет. Но нет, жив курилка. После того случая доктора уволили, а Марье вновь повезло – никто ее не засудил, мол, ну нерасторопна была, опрокинула масляный соус. Сама понимала, что оставаться нельзя. – Ясно, – поднялся со стула Бриедис. – Мы это и без вашего рассказа все знаем. – Погодите, – остановила его рукой женщина. – Вы пришли из-за смерти той учительницы обескровленной, да? Она горестно покачала головой, будто давая себе разрешение сделать признание. – Я впустила вас, чтобы сказать кое-что… еще. Этим… человеком-птицей был другой сын Даниловых, Марк. Марья порой в беспамятстве бормотала всякое. Он лет пятнадцать назад в Болгарию уехал, а потом пошел слух, что погиб в сражении с сербами. Но тот не погиб, вернулся в Синие сосны. У него проказа, но лечиться он не хочет. И маску носит, чтобы скрыть уродство. Марью он позвал к себе в поместье, она там полтора года отслужила. А потом он ее, по-царски наградив, отпустил. – И что же, решил, что ваша сестра никому ничего не расскажет о чудесном возвращении прокаженного? – Как она что скажет, если сама пошла в дом к прокаженному супы варить? Она у Даниловых служила с юности. Марк и Ева – близняшки, хорошенькие такие были, красивые, светлоокие, на ее глазах росли, любила она их всем сердцем. Со слезами расставалась, когда те за границу на учебу уезжали. Пока того случая с Болгарией не произошло, семья была счастливая, а потом… Потом выяснилось, что не все так счастливо у них, как они показать все старались. Один ребеночек, первенец, помер в младенчестве где-то в Швейцарии. Самый младший – Гриша – родился недоношенным и больным, его до девяти лет продержали в лечебнице в горах, в той же Швейцарии. Когда Марка потеряли, а потом и Еву, отправились в лечебницу ту и забрали мальчика. И начались хождения по мукам. Барыню будто подменили, стала она как не от мира сего, барин хмурый ходил. На Грише этом словно свет клином сошелся, сутками над ним тряслись, дрессировали все равно что принца австрийского. Мальчик был совсем плох, маленький, худющий, молчаливый, ни к чему не способный, в свои десять выглядел самое большее пятилетним. Марья его не выносила, потому как он совершенно ее не слушал. По Марку и Еве скучала. И когда Марка увидела, хоть и обезображенного проказой, хоть и под маской, узнала, обрадовалась, с радостью пошла к нему в Синие сосны служить. А там в Соснах особые порядки были. Марк с горя, что не окончил курса в английском университете, помешался на всем английском. Мол, хочу думать, что дом мой стоит в Уилтшире. Прислуга у него была сплошь выписанная из Британии. Видно, под влиянием его товарища – мистера Тобина, вдового теперь, ведь Ева померла от этой самой лепры десять лет тому назад. Вот и живут теперь они там втроем. Марк, товарищ его по университету, кажется, не то учитель он, не то библиотекарь, и дочка Эвелин. Живут тихо, закрыто. Бриедис сидел с поникшей головой. Все это время он молил бога, чтобы ему попались свидетельства, что Марк Данилов мертв, что он не вернулся, никакой лепры не существует, а за всем стоит Тобин. Но нет… Как назло, припомнился рассказ отца, какой Данилов был развратник, соблазнил сестру. – Вы говорите, живут с дочерью… Чьей дочерью приходится маленькая мисс? – А чьей же еще? В 1886 году свадьбу сыграли мистер Тобин и Ева Данилова, через девять месяцев у них родилась Эвелин. Марья про девочку много рассказывала, та, чтобы не заразиться лепрой, в отдельном крыле расположилась. – Что вы знаете о мистере Тобине? Женщина призадумалась, сдвинув брови. – Кроме того, что уже сказала, ничего. Передаю вам лишь то, что слышала от Марьи и до чего сама додумалась. Она тоже особо разговорчивой не была, но порой как начинала какие-то таинственные вещи рассказывать – волосы дыбом. Одна история о том, что старший брат младшего – ну, Марк-то Гришу – извести хочет, уже кое-что. Мало он прокаженный в город ездит, так еще и задумал мальчишкино наследство себе прикарманить. И способы у него какие? Масло задумал руками Марьи моей на него опрокинуть, отравить хотел. Странного – в таком духе – я от нее много слышала. Странного и путаного. Сидишь потом и часами думаешь, складываешь все, пытаешь уразуметь что к чему… Устала я от этого на душе груза, что-то там в этих Соснах неладное, богомерзкое происходит. Хорошо, наконец кто-то из полиции заинтересовался. Пойти самой, говорить такое – меня не поймут, за сумасшедшую посчитают. С души воротит, что Марья в чем-то замешана была… в убийствах! И сама умерла она странно. Вроде как от старческой немощи, вскрытия не делали. Но за три недели до кончины она все куда-то исчезала, а потом возвращалась бледная, слабая, едва доползала до кровати и ложилась спать. Вот тогда-то и принималась исповедоваться. Я доктора приглашала из Городской больницы, тот выписал какие-то капли, сказал – старческое малокровие. Но я же видела, что она только возвратившись такая. А потом отходит. – Ну и что же? Что же? – Бриедис подался вперед, ожидая услышать наконец самый главный секрет. – Как он ее выкачивает? Вы узнали, как он выкачивает кровь? Сестра кухарки тотчас замолчала, поглядев на пристава с настороженностью, будто спрашивала себя, может ли она ему полностью довериться. – Стало быть, вам это известно? – Известно! Говорите же.