– Вы отметили, где Камилла сидела в зале? – Да, я всегда ищу ее глазами, прежде чем бросаю первую реплику. Это своего рода ритуал. Бриедис сдвинул брови, заподозрив актрису в неестественном влечении к художнице. – Выходила ли она в течение спектакля? – Во время антракта. Но… – актриса призадумалась. – Во второй части я слишком отдалась игре. Я не знаю, вернулась ли она. Спросите у Дубурса, он играет Мефисто, может, заметил. Директор Латышского театра очень серьезно отнесся к вопросам пристава, он тоже имел привычку исподволь, когда не было реплик, наблюдать за партером и амфитеатром. Камилла в тот день была одета необыкновенно нарядно: шикарное черное с белой грудкой платье, на голове крохотный цилиндр из белого атласа с черной вуалью, прикрывавшей лоб. – И белый цилиндр сей, – Дубурс подчеркнул, – был как маяк, постоянно притягивал взгляд. Режиссер поведал, что Камилла вернулась с антракта в сопровождении кого-то одетого в темное, непонятно, мужчина то был или женщина. На словах «О стыд! Гермафродитом теперь, пожалуй, будут звать меня!» они стали протискиваться к своим местам, а когда менялись декорации, выезжали горные ущелья, лес, скалы, ее цилиндр на мгновение был заслонен фигурой мужчины в черной визитке, потом цилиндр появился вновь. Дубурс стоял сбоку сцены и видел это только потому, что в ожидании смены декораций невольно задержал взгляд на головном уборе художницы, отражавшем свет софитов и будто даже жившем своей собственной жизнью и сиявшем впотьмах внутренним электричеством. – Невозможно было не замечать этого белого предмета в темноте партера. Это только кажется, что впотьмах зрители – безликая масса, на самом деле часто приходится отвлекаться на множество разных деталей, – говорил директор театра. – Когда все актеры пошли на поклон, зрители, аплодируя, встали, Камилла не поднялась. Ее цилиндр исчез, его загородили люди, сидящие в первых рядах. О том, что она осталась на своем стуле мертва, мы узнали спустя час. Не сразу заметили ее сидящей в зале. Да и причину смерти, кроме ее смертельной бледности, не сразу нашли. Ее талию обвивал плотный пояс из черного атласа, из него на целый дюйм торчал штырь, сказали потом, что это сапожное шило без ручки. Человек, который сделал этот удар, хорошо знал, где располагалась печень, ибо попал аккурат в нее. Да только ни кровинки не пролил. – Спасибо. – Бриедис хмурился, в очередной раз услышав деталь, заведшую расследование в тупик. – Сколько идет спектакль? – Два часа с лишком, почти три. – Кто может показать мне все здание Общества? Все комнаты и закоулки. – Я, если позволите. – Дубурс изящно склонил тщательно причесанную черноволосую голову и, сделав актерам знак ждать, жестом предложил приставу идти первым. Но осмотр коридоров, лестниц, залов, помещения ресторана, Видземского общества взаимного кредита и насчитывающей ни много ни мало две тысячи томов библиотеки, знакомой приставу и отпертой для него специально, ибо она принимала посетителей лишь по средам и воскресеньям, не дал почти никакого результата. Все входы-выходы были открыты, за исключением одного, при них не всегда находились сторожа. И Камилла легко могла покинуть здание через любую дверь и спокойно вернуться. Распрощавшись с директором театра, Бриедис спустился по изогнутой лестнице на тротуар и обошел фасад здания, рассматривая стены, решетку, кусты и даже глядя себе под ноги. Потом сделал круг шире и добрался до угла Мариинской улицы, где стояла гостиница «Бель-Вю» с рестораном на первом этаже. Зайдя, он попросил метрдотеля пригласить на допрос тех официантов, которые работали между восемью и одиннадцатью часами вечера прошлого четверга. Показания их ничего не сообщили приставу, хотя официанты почли за долг поучаствовать в расследовании, каждый потрудился вспомнить все самое необычное, произошедшее тем вечером. Арсений исписал три листа в своей записной книжке, храня надежду, что эти сведения, пестревшие откровенными небылицами, пригодятся позже и, возможно, прольют свет на события в будущем. Выйдя обратно на улицу, пристав переговорил с дворником, и тот огорошил его новостью: – В субботу обнаружил пятно, но никто не интересуется. А ведь это важное. – Какое пятно? – Это кровь, не иначе. С ужасом Бриедис увидел круглое темное пятно, уже успевшее высохнуть и въесться в камень тротуара, примыкающего к углу гостиницы. Оно словно стекало с камня к земле, к кустам роз, а форма его наводила на мысль о выплеснутом из бокала вине. Бриедис невольно бросил взгляд на противоположную сторону улицы, где стояло здание Латышского общества. Воистину соседство театра и гостинцы делало это место притягательным для самых странных субчиков. – Вы работали здесь в четверг и пятницу? – В четверг сын заменял, сердце пошаливало, не мог подняться. Так он с полицией говорил, но ничего такого, как видно, не заметил. – Да, припоминаю юношу. Сообразительный малый, такой бы заметил. – Пристав сел на корточки, потер пальцами пятно, осторожно и с брезгливостью поднес их к носу. Понадеялся услышать аромат вина, ведь не могли таким образом пролить кровь. Рука пахла улицей, грязью и ничем больше. Потянувшись дальше в кусты, он вынул платок, перепачканный кровью, успевшей принять коричневый оттенок, и пятна на нем были такого характера, будто кто-то вытирал им лицо и пальцы. На платке значились инициалы: «К. Б.». «Мы должны были найти его раньше, в субботу», – отругал себя Бриедис. Он застыл, держа в руках женский белый кружевной платок. «Четверг. Восемь вечера, – стал перечислять в уме Бриедис, запуская шестеренки умственного механизма. – Камилла садится в партер. Она одета «необыкновенно нарядно», это, может быть, потому, что у нее помимо спектакля есть встреча. Встреча состоялась во время антракта, который, по словам актеров, дают в девять, на этом самом месте, где, по словам официантов, вечером стоят экипажи. Там, в одном из экипажей, из нее выпи… выкачивают каким-то таинственным образом, не оставляющим отметин, едва не всю кровь, вытирают рот, пальцы, выплескивают остатки из сосуда, выбрасывают платок. Она делает это добровольно. Она уже несколько недель делает это добровольно! К трем четвертям десятого Камилла возвращается в сопровождении мужчины в черном, а к концу спектакля оказывается уже мертва… Соня, неужели ты права? Неужели где-то в городе ходит кровопийца? Зачем? Почему Камилла? Камилла и Данилов служат в одной гимназии. Камилла нужна, чтобы был человек рядом с Даниловым. Она была связана со всеми этими нападениями. Она служит этому… этому Тобину! Который охотится за единственным наследником состояния Даниловых. Но Камиллы больше нет, ей ничего не предъявишь…» Бриедис перевел взгляд со здания Латышского общества на платок в своих руках и выпрямился. «В тот же вечер происходит еще одно событие. Соня идет за Даниловым, заходит в его дом и наблюдает странную сцену: кто-то с револьвером поднимается по темной лестнице особняка Даниловых. Это происходит аккурат в районе восьми вечера, когда должен начаться спектакль. А не рассчитывал ли убийца сотворить двойное преступление? Он явно хотел застрелить Гришу… быть может, даже из моего револьвера». И тут Бриедиса прошибает холодный пот. Он вспоминает, что должен был идти на спектакль с художницей, но самым постыдным образом забыл об этом. Данилов передал ему билет, и тот лежит где-то в ящике его стола в присутствии. Таким образом, открылась новая перспектива преступления, в котором он едва не стал жертвой и главным подозреваемым одновременно, а может, еще и станет им, если к делу привлекут сыскной отдел или, еще хуже, жандармское управление. Кража револьвера задумана в считаные секунды. Камилла совершенно точно прочитала дневник Сони, и именно она сообразила, как устроить, чтобы убийство Данилова для всех стало бы делом рук участкового пристава. Своими попытками расследовать дело семьи Даниловых Арсений стал кому-то поперек горла. Приглашение на спектакль приходится кстати – пока незадачливый пристав смотрел бы «Фауста», некто убил бы из его «смит-вессона» Гришу… В антракте Камилла наверняка сказала бы что-то вроде того: «Я дурно себя чувствую, мне не хватает воздуха». И Бриедису пришлось бы демонстративно покинуть спектакль, прощаясь со своими алиби и с жизнью. Поскольку наверняка никто не собирался оставлять его в живых. Мертвый убийца Данилова – самый верный способ похоронить все улики. Но Арсений просто забыл об этом спектакле, и это сотворило хаос в планах преступной группы, в которой были некто «Дракула» в карете, сопровождавший ее на спектакль, Камилла и тот, кто ходил в дом Даниловых с револьвером пристава. Оставалось выяснить, кто все эти люди. Отблагодарив дворника за ценные сведения пятью копейками, Бриедис повернул на Александровский бульвар, направившись к Сарайной улице. Камилла уже несколько месяцев снимала комнату недалеко от Биржи в трехэтажном доме на мансардном этаже. Поднимаясь по лестнице, Арсений вспомнил о колотой ране в боку и опустился на ступеньку перевести дыхание. Пальцами он осторожно тронул под мундиром рубашку в страхе обнаружить красное пятно. Вчера в присутствии ему повезло застать полицейского врача, который быстро заштопал рану, предупредив, что нитки энергичных движений могут не выдержать. Это было первое серьезное и полное опасностей расследование Арсения, в котором он успел избежать смерти и получить удар стилетом. Швейцар молча отпер дверь квартиры и охотно ответил на все вопросы. Бриедис занес дополнительные сведения в блокнот и приступил к обыску. К сожалению, здесь уже побывали Гурко, кто-то из сыскного и судебный следователь. Арсений читал протокол обыска, но он хотел чистой совести и принялся все осматривать повторно. Камилла поселилась в небольшой уютной комнате с кованой кроватью без полога, выкрашенной в серебряную краску, слева от нее стояло трюмо из сахарданового дерева, справа – старый секретер с расшатанными дверцами. Свет и воздух давало большое трехстворчатое итальянское окно, выходящее на Сарайную. Панорама открывалась истинно европейская: крыши, увенчанные дымоходами, бельведеры и шпили, пушистые шапки акаций. Видно, за один только вид из окна художница терпела эту жаркую мансарду. Тускнеющие закатные лучи, проникая сквозь жалюзи, штриховали стены, покрывало кровати, множество шкатулочек на полках трюмо, в беспорядке сваленных в кучу (свидетельство пребывания полиции) и тулово деревянного манекена. Бриедис не сразу заметил этот странный предмет в углу. На плечо куклы был накинут пестрый платок в пионах, а на голову без лица надето странное приспособление, похожее на те, что имели в своем арсенале зубные врачи. Железные распорки и пластинки угрожающе сжимали виски и подбородок, в сторону и вверх торчали крючки, верно, должные удерживать челюсти открытыми. – Что за чертовщина? – Бриедис наклонился к манекену и тронул пальцем железку, та недобро скрежетнула по деревянной голове болвана. Поморщившись, он повернулся к придвинутому к самому подоконнику столу, покрытому кружевной скатертью. На нем были разбросаны яблоки, успевшие подвять, стояла оплавившаяся на треть свеча, на краю изящная черепаховая пепельница с недокуренной папироской той же марки, что курила Даце. Отставленные в сторону стулья небрежно свалили в кучу. Казалось, стол был частью какой-то композиции, возможно, на скатерти некогда сидел или возлежал натурщик или натурщица, иначе происхождению такого «натюрморта» было сложно найти объяснение. Бриедис приступил к холстам и обнаружил на одном из них обнаженную девицу, чуть присевшую на столе и касающуюся пальцем яблока в подражание «Сотворению Адама» Микеланджело. Это была Даце Акментиня. Бриедис тут же перевернул холст к стене, сраженный неприятным чувством, что стал свидетелем чужих тайн, и покосился на манекен с железным намордником, наводящим на непристойные мысли. Похоже, кроме Граудини, Камилле позировала и эта эмансипантка, и бог знает что еще между ними происходило. Вся эта квартира была пропитана чем-то черным, таинственным, демоническим, невольно Арсений представил сцену Вальпургиевой ночи из «Фауста». Точно такой же ночи, и не одной, стали свидетелями стены этой квартиры. Быть может, здесь плясали бесы, резвилась нечисть, летали на метлах ведьмы-эмансипантки, гоготали черти, лакая льющееся рекой вино… или кровь. Порок, разгул, блуд. И каким чистым ангелом вырисовывался в сознании пристава образ его Сони… Ну какая из нее эмансипантка? Смахнув нелепые фантазии, Бриедис занялся делом. Просмотр внутренностей секретера занял час, пока он не нашел толстый альбом, о котором подруга Камиллы поведала с особой восторженностью. Тайник был сделан на славу, прикрытый тонкой фанерой, имитирующей дно ящика. И судя по тому, как она оказалась прилажена, Гурко ее не вскрывал. Старый, толстый, крепко прошитый альбом содержал тьму зарисовок, набросков и вполне законченных рисунков. Бриедис начал торопливо листать, надеясь обнаружить изображение того, кто хоть чем-то напомнил бы таинственного покровителя, любовника художницы. Но портреты, городские пейзажи, натюрморты упорно молчали, не сообщая ровным счетом ничего. В голову Бриедису упорно лезли образы оседлавших метлы ведьм, гогочущих и на все лады визжащих. И тут вдруг неожиданно возник образ ворона на камне. Бриедис присмотрелся – нет, не ворон – человек в глухом черном костюме, вместо крыльев руки в перчатках, а на голове плотно сидящая маска птицы с острым клювом, натянутая до подбородка, как чулок. В углу имелась короткая подпись: «Дорогому М. с любовью от Камиллы». – Нет, только не отец Данилова, лишь бы не он… – проронил пораженный пристав. Вырвав рисунок из альбома, он сложил его вчетверо и убрал в карман. В смятении он долго сидел и пялился в пустоту перед собой, пытаясь сложить все даты и события в единое целое. А все потому, что показанию одного из официантов, причем самому нелепому, тотчас нашлось место в картине преступления. Тот поведал, что видел в вечер убийства Камиллы человека с головой птицы, он переходил дорогу, низко опустив голову. Бриедис не придал значения его словам, ведь гостиница располагалась против театра, возле которого порой можно встретить кого угодно: Цезаря, разгуливающего в римской тоге, выбежавшего до ближайшей лавки за папиросами, Мефистофеля с рогами и раскрашенным лицом, несущего бутылку вина под мышкой, царицу Савскую, пыхтящую папироской, куст, беседующий с антрепренером на крыльце, животных из папье-маше и бог знает кого еще. Бриедис тотчас понял, что это была за птица, – маска, которую неведомый незнакомец носил, скрывая увечье. Увечье от проказы. А проказой, увы, судя по слухам и словам священника из кокенгаузенской мызы, занемог Марк Данилов. Лет шестнадцать назад это пытались скрыть, записав его в вольноопределяющиеся. Пристав спустился на Сарайную улицу. Солнце уже село, небо давило свинцовой тяжестью, готовился пойти дождь. Он устал, мучился от боли в боку и от осознания, что ушел от собственной версии преступления, в которой готов был обвинить Тобина. Расследование вдруг повернулось совсем иной стороной. В кармане мундира лежали портрет отца Данилова и перепачканный кровью платок барышни, в смерти которой отчасти повинен был он, Арсений, легкомысленно отнесшийся к ее приглашению в театр. По дороге в присутствие он завернул к книжной лавке, ощутив щемящий призыв сердца. Витрины уже зашторили, но из-под железных жалюзи пробивался свет. В длинных желтых прямоугольниках света видно было, как на пыльную мостовую падают иглами первые капли дождя. А Соня, наверное, там, за этой железной шторой, раскладывает, по своему обыкновению, издания по полкам. От стыда и радости запылали скулы, пристав было сделал шаг мимо, но вернулся, потянувшись к дверной ручке и отчаянно соображая, какую книгу попросить, если Сони не будет, если его встретит Каплан. Обшлаг рукава уже был мокрым, намокла дверная ручка. Совестно! И Николай Ефимович видел, хоть и вида не подавал: пристав ходил не за книгами, к которым стал в последнее время совсем равнодушен, а за его дочерью. Ручка подалась, Бриедис шагнул внутрь, слуха коснулся знакомый звон дверного колокольчика, а в нос ударил запах кожи, типографской краски и пыли. Через мгновение подплыла Соня с официальным приветствием, но, увидев, что посетителем оказался Арсений, расплылась в улыбке, протянула руки и засыпала его вопросами о здоровье. – А мы тут к экзамену готовимся. У меня «историчный» через два дня. Страшно, жуть! Ни минуты покоя, – не умолкая, говорила она, стряхивая с плеч Арсения капли и одновременно уводя его мимо стеллажей, до верха набитых книгами, к окну, где стояли кадки с тропическими растениями и круглые столики. – А так ведь хочется и на выставке побывать. Вы знали, что на Птичьем лугу строят африканскую деревню? А в канале будут плавать настоящие гондолы? Как в Венеции! Папенька обещался, как получу свидетельство, – покатает. На одном из столиков стояла под темным абажуром зажженная лампа, под ней была навалена куча тетрадей и учебников, и под этим учебным материалом, погребенная, склонившаяся над большой книгой со старыми, пожелтевшими страницами, показалась светловолосая макушка Данилова. Бриедис насилу удержался от недовольной мины, ощущая, как радость сменяется досадой. Соня пригласила пристава сесть, тотчас умчавшись за чаем. Данилов приподнялся, задев головой огромный резной листок растения, стоящего позади него. В одной руке он держал словарь с зажатым между страницами пальцем, в другой – стальное перо. Коротко поприветствовал полицейского, сел обратно и углубился в работу. Здесь, в этом уютном книжном уголке, под мягким светом лампы, в окружении обожаемых Соней толстых фолиантов, среди полок, с которых, точно с надгробных плит, уложенных плотной шеренгой, взирали бесконечные Золя, Бальзаки и Дюма, оба нашли друг друга, уединились, предавшись книжной вакханалии. – Неужто Софья Николаевна сама не сдаст экзамена? – скрежетнул зубами пристав. – Сдаст, но на четверку. А я хотел бы, чтобы на пятерку. – Данилов кинул на Бриедиса быстрый извиняющийся взгляд. – Не извольте беспокоиться, Арсений Эдгарович. Ваши намерения ясны. Хоть мне всего девятнадцать, я не дурак, все понимаю. И на честь Софьи Николаевны не претендую-с. Пристав от такого заявления выпрямился, не зная, радоваться или негодовать, скривился от тотчас отозвавшейся боли в боку. Промолчал. Тут явилась Соня с подносом и большим красным чайником на нем, Данилову пришлось собрать книги и тетради в стопку и спустить их на пол. Голодный и уставший Бриедис, почувствовавший от заявления учителя облегчение, накинулся на блюдо с французским зефиром и на чай. Жуя, он поведал об открытиях сегодняшнего дня. И о рассказе актрисы мадам Даце из Латышского театра, и о таинственном любовнике Камиллы с головой птицы, и о том, что он в тот день расхаживал перед гостиницей «Бель-Вю» в своем таинственном наряде. Глянув на Данилова, Бриедис вновь ничего не сказал о лепре. Знал ли Гриша о ней или нет, почему-то пристав испытывал неловкость, когда вдруг улики из-за этой проклятой болезни поворачивались в сторону пропавшего без вести Марка, точно стрелки десятка компасов на север. Он оставил портрет у себя, а из кармана мундира вынул только смятый и перепачканный багровыми пятнами платок учительницы живописи и протянул его Соне с Даниловым, когда рассказывал, как ходил допрашивать официантов и дворника «Бель-Вю». Девушка взяла в руки кусок ткани и расправила его. – Ух ты! – внезапно просияла она, будто нашла нечто совершенно невообразимое, и протянула платок Данилову. – Инициалы «К. Б.»! – Констанция Бонасье, – выдохнул Гриша, склонившись над окровавленным квадратом кружев и тотчас подхватив этот идиотский восторженный тон, с которым Соня выдохнула «ух ты». – Нет, – выражение ее лица стало укоризненным, и она подняла пальчик в сторону учителя истории. – Камилла де Буа-Траси. – Ой, точно, совершенно точно: Камилла де Буа-Траси. И там было «КБТ», разве нет?