– Пятнадцать штук, – подхватил тот. – Больше не было, к сожалению. Маменька у меня фотографическим искусством занималась, вот я и решил, что «Моментальная камера Аншютца» как раз пригодится. – Вас могли увидеть, вас могли поймать, – процедил сквозь зубы пристав. В памяти возник образ мальчишки в крылатке, бившегося в предсмертных судорогах. – Ну не поймали ведь, – сделала Соня извиняющееся лицо. Они не знали, во что ввязываются. Он сам не знал, во что был ввязан! – Вы хоть фотографировать умеете? – презрительно бросил Арсений, вспоминая, как долго последний раз возился с пресс-камерой в присутствии, чтобы настроить ее для поездки в Кокенгаузен. – Я прочел несколько книг по фотографированию, какие нашли мы Соней, – гордо заявил Данилов, на сей раз открыто, даже с вызовом, взглянув Бриедису в лицо. – И журнал «Фотограф-любитель» за прошлый год. А в «Британском фотографическом журнале» за 8 сентября 1871 года мы нашли, как с помощью бромжелатина напечатать отснятые пластинки. Так что мы подготовлены. Пристав глянул кругом. Толпа поредела. В нескольких шагах стоял жандарм и пялился на подозрительную троицу. – Идемте отсюда, – холодно сказал Бриедис. Проявлять фотографии пришлось идти в проклятый особняк Даниловых. Воскресный вечер плавно перетек в тихую ночь перед понедельником. Нет-нет да появлялись прохожие, в каждом пристав подозревал убийцу, прячущего за спиной нож. Реже проплывали с оглушающим стуком копыт и скрипом колес экипажи, и в каждом Бриедис видел черную карету Ворона, прежде чем экипаж не выплывал из темноты к фонарному ореолу, подъезжал ближе, оказываясь двуместным фаэтоном или подводой. Весь путь Бриедис шел в напряжении, поминутно оглядывался, то замедлял шаг, то ускорял, держал руку на рукояти револьвера и был готов оттолкнуть Данилова в сторону. Наконец показались знакомые ангелы на решетке, которую душили буйный вьюн, дикая роза и хмель. За нею мог прятаться кто угодно. Бриедис вынул «смит-вессон», Данилов надел на пальцы свой апаш. Оба крадучись вошли внутрь. Соня изготовилась обороняться мольбертом, сдвинула, как заправский рейнджер, на затылок канотье и взяла деревянную конструкцию двумя руками, приняв бойцовскую стойку. Они пробрались таким манером до изваяний нимф в саду, белые спины которых Бриедис поначалу тоже принял за вражеские. В свете двух уличных фонарей почти ничего не было видно, а шаги и хруст старой листвы звучали оглушающе. Бриедис дважды шикнул на Данилова и Соню, оба раза те послушно замирали, Арсений прислушивался. Потоптавшись так в саду, троица вошла в дом. Данилов вынул из-под лестницы лампу и засветил ее. – На первом этаже в левом крыле у мамы была фотолаборатория, дверь туда заперта, ключ я уже нашел. Там есть и ванночки, и веревка, и прищепки, и красная лампа, но одна. Вторую мы с Соней в прошлый раз разбили. Есть приличный запас желатина, бромистого калия и азотнокислого серебра и горелка. Я надеюсь, что реактивы не испортились. Прошло лет пять, как мама оставила заниматься любимым делом, и два года после ее смерти. Пристав бросил тревожный взгляд на анфиладу, уходящую в темноту, крепче сжал револьвер. Еще при живом Льве Всеволодовиче вещи левого крыла были упакованы на хранение, а жилым оставили только правое. Дом готовили к продаже. Левое крыло казалось еще более опасным и запущенным, под каждым чехлом, под каждым ворохом паутины Бриедису мерещилась засада. – Сколько займет времени? – буркнул он, кивнув в сторону пресс-камеры. – Сначала нужно приготовить фотоэмульсию методом Мэддокса, – начал Данилов, двинув по темному коридору, увешанному портретами немецких вельмож из рода его матери, свет оживлял лица, совершенно незнакомые приставу, – для этого растворить желатин на водяной бане, добавить в него азотнокислое серебро, размешать и, помешивая, ввести бромистый калий… Комната, в которой матушка Гриши изготавливала негативы и проявляла позитивы, прежде была кладовой с простыми выбеленными стенами. Фотолаборатория не нуждалась в окнах, свет был губителен для фотопластинок. Осветив все углы заброшенной и пыльной проявочной и убедившись, что в ней не засел убийца, Бриедис позволил приступить к делу. Данилов вынул откуда-то из-под стола специальные латунные сосуды с невысокими бортами и красивой чеканкой, засветил красную лампу, поставил на стол деревянный ящичек камеры Аншютца. Под светом одинокой лампы с багрово-красным стеклом трое склонились над разложенными на столе бутыльками и свертками, в которых содержались необходимые для волшебства фотопроявки химические вещества. Гриша предупредил, что нельзя торопиться, иначе можно загубить важный материал, и тем не менее первое задание поручил Соне. Та должна была аккуратно вынимать фотопластинки из камеры, сам он занялся реактивами. Бриедис стиснул зубы, отошел к двери и уселся на деревянный ящик из-под желатина, тяжело опустив локти на колени, а лоб на тыльную сторону ладони, в пальцах которой был все еще зажат «смит-вессон». Становилось душно, пахло терпко и ядовито. Гриша медленно вливал и всыпал что-то в сосуды. Соня насвистывала торжественную «Так говорил Заратустра». Только через час они смогли получить негатив. А еще через час на протянутых через всю комнату веревках сушились постепенно проявляющиеся на фотобумаге позитивные изображения. Бриедис насилу держался от желания начать подгонять химиков, работающих тихо и ладно, на что было невыносимо смотреть. Соня с Даниловым понимали друг друга с полуслова. Девушка, которая не должна была разбираться в таком сложном процессе, выполняла указания Гриши, едва тот произносил короткие реплики, как хирург, выполняющий операцию, Соня же казалась опытной сестрой милосердия, с легкостью жонглирующей всеми этими баночками и скляночками. Чтобы не помереть со скуки, пристав порой поднимался и заглядывал им за плечи, принимался рассматривать сначала негативы, на которых красовались только непонятные черные пятна с вкраплением серого и порой белого. Потом ходил вдоль веревки, на которой прищепками, все равно что белье, за самые краешки были прихвачены будущие фотографии. Все они сейчас казались копиями одной и той же картинки. Но время шло, и вскоре уже можно было разглядеть очертание идущей вниз скалистой дороги вдоль каменной стены и черного пятна ворот. Фотоэмульсия делала свое дело, и терпеливо ожидающая команда сыщиков наконец смогла увидеть силуэты людей и детали. – Мы схоронились на камнях кладбища, на самом близком от ворот Синих сосен углу. – Соня говорила шепотом, будто боялась громким голосом помешать проявке фотокарточек. – Я поднялась выше и изображала художника, а Гриша, установив фотоаппарат так, что из-за камней выглядывал лишь объектив, фотографировал. У нас была идея взобраться на каменную стену и взять в объектив сад, лужайку и, может, дом. Но нас бы учуяли собаки. У Тобина два доберман-пинчера. В кадр попал наш знакомый почтальон, какой-то интересный незнакомец, молочница – бедная, ее тележка перевернулась на камнях, когда та возвращалась обратно. Хорошо, молоко все успела снести. Присев боком на край высокого лабораторного стола и скрестив руки на груди, Бриедис молча слушал ее восторженный шепот, а сам все думал о погибшем от цианистого калия почтовом служащем и о рассказе сестры кухарки Марьи. От усталости не было сил на недовольство, а перегруженный мозг сам выталкивал на поверхность обрывки воспоминаний последней недели. – Гриша, а те фотокарточки из отсыревшего альбома… – продолжала Соня шепотом, – их тоже ваша матушка делала? Данилов сливал в раковину остатки фотоэмульсии и чистил ершиком ванночки, чтобы убрать их на хранение. Свет от красной лампы рисовал на его багровом лице черные тени, лицо казалось взрослым и утомленным. – Я не знаю… – вздохнул он. – Я не могу вспомнить, когда она начала заниматься фотографией. Мне казалось, когда я в гимназии учился. – Что, если она и раньше занималась фотографированием? И если на секунду предположить… – Вы хотите сказать, что она одобрила их союз? – обернулся Данилов, отставив сосуд в сторону. – Я все думала, если три года ваши настоящие родители жили в счастье и покое, о чем говорит тот отсыревший альбом, этому могло способствовать только благословение одного из родителей. Бриедис покачал головой, все умозаключения Сони были для него как бритвой по сердцу. «Хватит, довольно об этом рассуждать!» – вдруг захотел крикнуть он. – Три года никто их не трогал. – Данилов призадумался, снимая гуттаперчевые перчатки, говоря об этом теперь просто и без прежних истерик. – Отец мог и не приезжать в Синие сосны, туда могла ездить только матушка. А когда вдруг приехал он, счастливой тайне пришел конец… Бриедис сжал зубы. Нет, это нужно прекращать, детям придется оставить игру. Нужно сказать, что с этого дня он берет все в свои руки. Перед глазами опять забилась в судорогах черная фигура у ножки стола в присутствии, Арсений теперь видел в этой фигуре Данилова. Надо их отвадить. Ишь игрушки затеяли. Как сказать? Как? Сейчас в обществе Сони Гришу не узнать. Раньше он был нелюдимый дикарь, а теперь спокойный, делает свое дело исправно. Она дала ему желание жить, вернула лицу краску, в ней он, быть может, наконец обрел семью. Так пусть же остаются вместе! А взамен Бриедис забирает себе дознание. Он повернулся к Данилову, чтобы сказать все это, но взгляд его упал на гирлянду развешанных над головой карточек. Они уже стали совсем как настоящие фотографии – обрели четкость и ясность, хоть еще и блестели влагой. На трех из них был запечатлен человек в черной визитке. На четвертой – человек этот проходил, видимо, мимо объектива: в кадр попал его профиль. – Чтоб… Это же Гурко! – воскликнул в ужасе пристав. – Кто? – Соня и Данилов тотчас ринулись к нему и встали по обе стороны. – Мой чертов помощник, штабс-ротмистр… Гурко. Так это он взял мой «смит-вессон», он отравил явившегося с повинной! – Ведь и правда… он. – Данилов задел локтем какую-то склянку с реактивами. – Вы, верно, думаете, – зло бросил Бриедис, прикрикнув на Гришу, а следом повернулся к Соне, – что полиция города – это сияющий, правосудный Скотленд-Ярд? Это не так. Далеко не так. Самые настоящие авгиевы конюшни! Видно, потому отец и воспрещал мне идти на такую службу. Но поздно. И я не отступлюсь. Дело ваше, Данилов, – пристав строго посмотрел на Гришу, – принимает такой оборот, серьезности которого вы совершенно не осознаете. Отправившись делать эти снимки, вы подставили всех нас. Не думаю, что господин Гурко столь глуп, что не заметил в кустах объектив. Вы должны пообещать мне… Соня! – Бриедис взмолился. – Соня, вы должны пообещать мне ничего больше не предпринимать без моего ведома. Гриша, прошу и вас. Никакого безрассудства. Если в деле замешан офицер, чиновник полиции, мы никогда не добьемся справедливого правосудия. Я не знаю, до каких степеней принял участие Михаил Ярославович в этой истории… Но ничто не спасет наши жизни, если некто сверху пожелает похоронить некие тайны вместе с нами. Глава 13. Слуга двух господ Штабс-ротмистр Гурко качнулся в кресле, с колена сползла пола халата. Он держал фотокарточку, долго гипнотизируя взглядом запечатленную на ней юную брюнетку с чуть растрепанными волосами, убранными наверх, и бесовским взглядом. А потом со вздохом отбросил изображение на пол и вытянул изъеденные уродливыми гнойными язвами голые ноги к печке. Уже год, как он перестал чувствовать тепло огня, но всегда велел хозяйке, у которой снимал комнату, топить печку. Зимой и летом его комната была натоплена донельзя. Но как мертвец, восставший из могилы, лишенный чувственного восприятия и жизни, жаждет простых человеческих ощущений, хоть бы простого прикосновения, так и Михаил Ярославович жаждал согреть бесчувственные руки и ноги. Он потерял единственное дорогое существо, к которому теплилось нечто похожее на привязанность или даже нежность. Он сам убил ее и теперь думал только о собственной смерти. Но величие обреченного заставляло держать позу. До чего он дошел, до чего докатился – мужеложство, подлог, подстрекательство, убийства. Продал душу за долги, получив в награду проказу. За что теперь держаться? Зачем жить? Стук в дверь вывел его из оцепенения. Он вздрогнул, быстро запахнул халат на шелковой темно-зеленой подкладке, повязал пояс и пошел открывать. – Кто? – недовольно прохрипел он голосом человека, шесть часов кряду не проронившего ни слова. Воскресный вечер Гурко провел в кресле, глядя в одну точку, лишь краем глаза замечая, как сияние солнца в зените сменяется косыми янтарными лучами, а следом и огнями фонарного уличного освещения. Тени на стене от жалюзи описали полукруг и выстилались на голом полу, встав в дуэт с отплясывающими нервный танец отсветами огня из печки. Из Кокенгаузена он вернулся дневным поездом и страшно устал, уселся перед огнем и до сих пор не двинулся, замерев с фотографией в руках. За дверью топтался этот несносный латыш, папенькин сынок, Бриедис-младший, начальник участка. Что надобно ему в столь позднее время? Два часа пополуночи. Гурко всем сердцем ненавидел и презирал этого рыцаря в мундире, демонстративно променявшего свой капитанский чин на место в полицейской части. Статный красавец-офицер, на которого заглядывались все барышни, всеми жалеемый, мол, папенька сделал пальчиком и выставил вон из дому. И Камилла туда же, шлюха. Знала бы, каким безнадежным дятлом был этот всеобщий любимец, из скольких передряг он, Гурко, успел его вытянуть, пока тот служил приставом. Не будь его отец начальником Рижской полиции, давно бы погнали с его царскими манерами. Но по старой дружбе с Бриедисом-отцом Гурко приглядывал за сыном и давил в себе свою черную зависть. Нехотя он отпер дверь. Арсений стоял бледный, со сжатым ртом, худыми скулами, рукой поддерживая стену. На обшлагах расстегнутого мундира и портупее какие-то едкие пятна. Каждое неудачное дело, каждая схватка с верхами его красивому лицу добавляли морщин, рисовали синяки под глазами. Неблагодарная, грязная работа полицейского стирала с личика офицера его удалую браваду, вместе с нею и молодость. А после того как на него напал повелитель почтовых марок, чтоб его, не умеющий попасть в цель, Бриедис выглядел – краше в гроб кладут. Гурко чуял, что тот мальчишка-клерк был слишком юн и труслив, но он так измаялся подлавливать незадачливых убийц, что подбирал уже просто первых встречных. – Что такое, Арсений Эдгарович? – с натянутой любезностью спросил Михаил Ярославович, пропуская Бриедиса в переднюю. Арсений по-хозяйски прошел в комнату, служившую штабс-ротмистру и спальней, и столовой, и кабинетом. Сел за стол, покрытый клеенчатой скатертью, и, опустив локти, уронил голову на ладони. – Не спится мне, Михаил Ярославович, уже неделю не могу по ночам спать. Пьян, что ли? Чего пришел? Третий час ночи на дворе. – Ну так и я не сплю, – стараясь сохранить голос равнодушным, ответил Гурко и открыл боковую дверцу ветхого деревянного поставца. – Такова наша полицейская доля. Что? Мазурики сон тревожат? Пройдет. Лет… эдак через пять ровнее дышаться станет. Он опустил на стол две рюмки и наполнил каждую до краев водкой из графина с отколотым горлышком. Бриедис тотчас проглотил свою залпом, вновь уронив голову на руки. – Что вы делали в вечер четверга 23 мая, Михаил Ярославович? – услышал он глухое. Гурко опрокинул в горло рюмку. Он не ожидал этого вопроса сегодня, но в голове воцарилась удивительная, кристальная ясность, готовность, в сердце – безразличие. – Я был в театре, на «Фаусте», – просто сказал он и наполнил рюмки еще раз. – Вы воспользовались моим билетом? – Арсений оторвал голову от рук и посмотрел на Гурко взглядом человека, которого предали. – Так точно, Арсений Эдгарович. – Глотнув все разом, штабс-ротмистр, старчески шаркая тапочками, двинулся к креслу. – Позаимствовал ваш билетик. – Почему вы не сказали, что посещали представление, когда мы ходили той ночью на вызов? – А зачем я стал бы говорить? Арсений прикрыл глаза, по всему его телу пробежала нервная, будто волна электричества, дрожь, на скулах вспыхнул малиновый от выпитого румянец. – Вы взяли мой билет, – загромыхал он, – чтобы свободно войти в театр с толпой во время спектакля, убить Камиллу и выйти, когда вздумается, пристрелить Григория Данилова моим револьвером в его доме. Мое оружие стало бы орудием убийства, а билет – доказательством моей причастности и вашим алиби. Ведь ни одна живая душа в помощнике пристава, явившемся на дознание в театр, не признала бы убийцу, зато вся часть видела, как Данилов принес мне билет от Камиллы.