Чтобы не свалиться в обморок прямо на улице и не стать посмешищем – отец узнает, засмеивать будет до самой смерти, – Арсений развернулся на каблуках и шагнул в сад особняка, прямо в гущу зарослей. Твердо опуская ноги на ставшую вдруг необычайно мягкой дорожку, он дошел до крыльца и сел на ступеньку. – Сеня, вам в больницу надо, – донесся девичий голос откуда-то издалека. – Не надо, – огрызнулся кто-то вместо Арсения. Спустя какое-то время он понял, что говорил сам. – Арсений Эдгарович, я не врач, но, кажется, если кровь не остановить, то будет худо, – это был уже другой голос. Солнце село очень быстро, в густом саду у Даниловых темнота наступала еще быстрее. – Протоколы я нашел случайно, – быстро заговорил Арсений, придя в себя на несколько секунд. – Он, видите ли, позабыл мне их на подпись дать, видите ли, меня на месте не было… – А потом как вскрикнет: – Но это ведь нарушение! Вдруг пришла мысль, что он говорит лишнее и ведет себя, как пьяный. Нужно принять решение быстро. Остановить кровь? Бриедис посмотрел на сюртук, ставший мокрым, и прижал к порезу у пуговиц руку. – Дома есть полотенце? – спросил он и вдруг стал падать. Дома отыскалось и полотенце, и старый шотландский виски. Все это привело Арсения в себя очень скоро. Через полчаса он уже сидел на узкой кровати в одной рубашке, испачканной и порезанной, но застегнутой по самое горло, поскольку не мог позволить себе еще более неопрятный вид при барышне, которая минуту назад сама с него эту рубашку снимала дрожащими от волнения руками. Он держал в одной руке пузатую бутылку «Гленливета», другую прижимая к месту, где Соня наложила повязку, не столько потому, что изнывал от острой боли, сколько для того, чтобы прикрыть перепачканный и изодранный предмет одежды. Давя стыд, он с нарочитым любопытством разглядывал комнату, в которой оказался. Это было небольшое помещение с низким потолком и маленьким окошком, выходящим в сад почти на уровне земли – в стекло вжимал свой буйный цвет густой кустарник. Все здесь было тщательно убрано, видно, что кто-то старательно счищал со стен копоть от имевшейся печки. Тут стояла только узкая кровать, на которой сейчас сидел Арсений, когда-то предназначавшаяся, быть может, для кого-то из слуг, простой стол, стул и свеча на подоконнике. И три стопки книг – верное доказательство, что Данилов облюбовал и этот угол дома. Соня сидела на стуле и тоже оглядывалась не без доли удивления, Гриша с виноватым видом стоял в изножье кровати. – Мне казалось, – тихим голосом начал Бриедис, – что вы, Григорий Львович, заняли тот кабинет наверху, с черепами и доспехами, где вы тренируете руку на рапире. Данилов смутился и тотчас же вспыхнул, подняв почему-то глаза сперва на Соню. Та глядела в ответ с удивлением, видимо, тоже хотела знать, отчего они не поднялись в укрепленное Даниловым место, а остались здесь, внизу, в комнате прислуги. – Вы, наверно, оказались введенными в заблуждение, как, впрочем, я и задумывал, – ответил Данилов со смущенной улыбкой и ярким румянцем, пошедшим пятнами по всему лицу. – Вы думали, я как клоп живу на той свалке, исписал стены шумерскими знаками, как какой-то безумец, разложил на полках книжного шкафа кости… Но нет, моя жизнь не отличается ничем от прежней. Я ем, сплю, читаю книги, глажу перед выходом свои сорочки, тужурку и учительский мундир, но делаю это здесь, в этом скромном уголке, а кабинет наверху предназначен для отвода глаз. Нарочно он выглядит так, словно живет в нем отчаявшийся человек. Там горит свеча всю ночь, привлекая тех, кто пытается пробраться в дом по мою душу. Никто никогда не станет искать меня в людской. А если вдруг мой маленький секрет станет известен, я перемещусь куда-нибудь в другой угол, в один из чуланов, если будет надобность. – Ах, вы мне этого не открыли, – с упреком отозвалась Соня. Данилов перевел с нее извиняющийся взгляд на Арсения, который тоже чувствовал себя несколько обманутым скрытным учителем. – А еще, Арсений Эдгарович, – нашелся тот, желая исправить свое положение, – у меня есть апаш. Бриедис отхлебнул из бутылки. – Апаш – это хорошо. Все трое недолго помолчали, обдумывая слова Гриши. – А теперь подробно о каждом нападении. Со всеми мельчайшими деталями, – твердо попросил Бриедис, отставляя в сторону «Гленливет». И Гриша стал перечислять все случаи, что превратили его в беглеца, живущего в собственном доме, как мышь в мышеловке, лишили покоя, нормального сна и загнали в угол. Когда он закончил, Бриедис попросил Соню занести все в его записную книжку, указав на окровавленный сюртук, аккуратно висевший на крючке у двери. – Во внутреннем кармане. Девушка, счастливая, что наконец ей поручили важное дело, вынула блокнот и уселась за стол. – Дайте мне ту книгу, что вернула мисс Тобин, – попросил пристав. – И лупу, она там же, где и записная книжка. Он попросил Данилова поставить свечу так, чтобы света хватило и Соне, и ему. Только сейчас Бриедис вспомнил об особенности плохо просыхающих чернил и об оставленной таинственной Эвелин записке в книге, что предусмотрительно вынула экономка. – Да, есть едва уловимые следы слов, отпечатавшихся на сто сорок третьей странице, – сказал он, выпрямляясь и подавляя готовый вырваться стон. – Но я не подумал, что и ваша записка тоже могла наследить. – Григорий Львович писал карандашом, – оторвала от записной книжки голову Соня. – Тогда следы чернил принадлежат отпечаткам ее записки. Но здесь ничего не разобрать, только несколько полос, нервных загогулин, похожих на серпантин. Прослеживается буква «т», не наша, не русская, латинская. Посмотрите, Софья Николаевна, может, вы что разберете, – и он лег обратно на кровать, вздохнул: – Я перепачкаю вам тут все простыни. – Это ничего, у меня есть еще, – смущенно успокоил его Данилов. – Я думаю, он держит ее с тем, чтобы, когда избавится от вас, завладеть наследством через нее, – сказал в потолок Бриедис. – Кто? – подняла голову Соня. – Тобин. – Вы думаете на него? – Да, почему нет? Мы о нем совершенно ничего не знаем. Это делает его темной лошадкой. У него есть права на наследство только через Эвелин. – Ну, например, у моего настоящего отца тоже были права только через меня или сестру, – возразил Данилов. – Когда было написано завещание, его давно считали мертвым и не включили в документ. – В метрической книге написано, что он пропал без вести. – Я знаю, – сказал Гриша. – И я не могу не думать, что он еще жив. Я и прежде о нем думал, что он еще жив, когда считал своим братом. Просто прячется где-то… На это никто ничего не сказал, и в тесной прохладной комнате, которую Гриша, видимо, боялся топить, чтобы не привлекать внимания дымом из печки к своей истинной засаде, установилась тишина, нарушаемая скрипом Сониного карандаша о бумагу и тяжелым дыханием Бриедиса – он усиленно размышлял, глядя в потолок. Свет свечи рисовал на их лицах тяжелые тени, по стенам двигались удлиненные силуэты, и, казалось что в доме есть еще кто-то. Бриедис гнал неуютное чувство вон. Надо отвести Соню домой, надо дойти до полицейского участка, вдруг повезет застать там врача и сменить повязку на нечто приличное. Но как оставишь Гришу одного? В эту минуту Соня объявила, что записи готовы. Бриедис поднялся прочесть. Как всякий человек, привыкший каталогизировать предметы, а Соня занималась сортировкой книг, глобусов, альбомов и прочих книжно-канцелярских принадлежностей, она составила весьма подробную и емкую документацию, в которой невозможно было придраться ни к одной детали. Она обладала замечательной памятью, владела терминологией уголовного права, ее слова в чем-то даже совпали с протоколами Гурко, который служил полицейским не первый десяток лет. Случай с позабытыми бумагами всплыл, когда стали заниматься делом учительницы живописи, учителя истории и украденным у Бриедиса «смит-вессоном». Гурко вдруг вспомнил, что Данилов приходил к нему дважды и, извинившись за забывчивость, показал протоколы. Таким образом, они попали к Арсению только вчера. – Итак, – Арсений бегло пробежался по пунктам, содержащим подробности каждого нападения на Гришу, – начнем с кухарки. Она пролила на вас кипящее масло. Шрамы остались? Данилов скривился, кивнув: – И весьма уродливые, теперь не могу до конца распрямить левое колено. – Второе – куда смотрел ваш доктор? Почему он лечил вас кокаином? Его имя? – Соня аж привстала, в страхе, что не указала имени доктора. – Да, Соня, вижу, что вы записали: Этьен Люсьяни. Куда он делся, Гриша? – Не знаю, я не помню, я встал лишь спустя несколько недель. Соня не удержалась от громкого вздоха. Подробности злоключений Данилова, конечно же, вызвали в ней волну жалости, которую она слепо принимала за чувство. Бриедис бросил на нее короткий взгляд, вновь принявшись молча досадовать. – Третье, – сказал он, наконец заставив замолчать внутреннего ворчуна. – Меня интересует, почему Дильс не заявил в полицию на врача, пытавшегося убить вас лошадиными дозами кокаина, а отчитал его за халатность, и только. – Не только! – встал на защиту приказчика Данилов. – Он его уволил. Виктор Германович сам мне наказывал держаться осторожно, говорил, и супница эта неспроста. Кухарку тоже погнал и не дал ей ни расчета, ни рекомендаций. Теперь ее будет сложно найти. Я помню, у нее была дочь в Пскове, которой она деньги отправляла, а маменька собирала для той свои старые платья, безделушки. Я до сих пор не могу понять, за что она так со мной? И чем больше думаю, тем больше пытаюсь себя уверить, что она все-таки не нарочно… – Не обманывайте себя, Гриша, я говорил с ней тогда, она обвинениями в вашу сторону сыпала с такой страстностью, будто за них ей золотые горы обещали. Да только глупые были ее слова, одно с другим не вязалось, тут бы и городовой раскусил, коли б взялся судить, – и опустил голову к записям. – Четвертое. Камень со здания Латышского общества. Это уже второе упоминание Латышского общества. В тамошнем театре убили Камиллу. Наведаюсь в театр еще раз. Пятое – ломовой… – Не вспомню ни его лица, ни как одет, я ударился головой, и меня вся улица в сознание приводила. – Хорошо. А никого из тех, кто помогал, не помните? – Нет, хотел бы вспомнить, но нет. – Шестое – три нападения с ножом. Как по-вашему, это три разных человека были или же тот, что меня продырявил? – Все разные. Ростом, походкой. – Данилов обернулся к стене; на крючке рядом с сюртуком пристава и его же мягкой шляпой висел котелок негодяя, что убежал на Конюшенную. – Никогда себе не прощу, что из-за меня вас сегодня… Он замолчал, вновь покрывшись красными пятнами, на висках вздулись жилки, а под глаза легли тени. – Бросьте, Гриша, ни к чему ваши стенания. Я за тем и ехал с вами, чтобы вот это предотвратить. Итак, седьмое: мой помощник Гурко, который утаил от меня, что вы с такими важными заявлениями дважды приходили в часть. Восьмое – человек с револьвером в вечер четверга, 23 мая, украденный из полицейского участка «смит-вессон» и убийство Камиллы. – А правда, что у Камиллы тело было обескровлено? – спросила Соня. Бриедис поднял на нее глаза: – Да, правда. В нее шилом ударили, а она кровью истекать почти не начала, тихо скончалась, сидя с открытыми глазами. – А у вас были еще случаи, что труп находили обескровленный? Арсений долго смотрел на девушку, пытаясь понять ее интерес, а в памяти принялся перебирать папки с делами и искать случаи, подобные тому, что произошел с учительницей. – У Брэма Стокера в «Дракуле» вампир… – начала Соня, однако Бриедис, останавливая девушку, вскинул руку и, тотчас скривившись, прижал ее к повязке. – Нет, Соня, тут про вампиров и речи не идет. – Но Эвелин включила эту книгу в свой список последней! Бриедис покачал головой и поднялся. Натянув жилет, также изрезанный и перепачканный кровью, отвернулся, принявшись за пуговицы. – Идемте, я провожу вас, Софья Николаевна, до дома. – Он направился к дверям, на ходу снял с крючка сюртук и нахлобучил шляпу. – Отец ваш голову небось потерял от волнения, пока мы тут решаем головоломки. А вы, Гриша, тоже берите вашу тужурку, ваши вещи первой необходимости и следуйте за мной. Сегодня у меня переночуете, а завтра снимем комнату где-нибудь неподалеку от полицейского участка, чтобы вы были всегда на виду. Судя по всему, вашу смерть доверяют тем, кто на себя не привлечет много внимания, а стало быть, это не профессионалы, не работники ножа и топора. Под носом полиции будет сложнее на вас напасть. Про лепру Бриедис ничего Грише не сказал и о словах начальника полиции о развратном прошлом Марка Данилова тоже умолчал. Не хотелось ранить и без того истерзанное сердце учителя. Дознание было полно слишком обширных туманностей, так что лучше пока держать язык за зубами.