– Объясните, пожалуйста, Софья Николаевна, что сие значит? Она поднялась со стула, оправила фартук и, опустив подбородок к груди, громко, будто зачитывала поэму, сказала: – Я приношу извинения, Григорий Львович. Больше такого не повторится. – Уверен, что извинения будут приняты. – Бриедис перевел взгляд на Данилова, сидевшего мрачнее тучи. – Но я бы хотел знать, какое отношение имеет это сочинение к фразе, что Григория Львовича хотят убить? – Позавчера я была у Григория Львовича дома, – выпалила Соня быстро, чтобы ее никто не успел перебить. – Вечером, после семи. Я хотела попросить вернуть мне мою тетрадку. Вернее, я пыталась догнать Григория Львовича, но не успела, шла следом от нашего магазина. Без дозволения я зашла в дом… в его дом. И там столкнулась с человеком ростом шесть футов и дюйма три на глаз. В правой руке он держал револьвер – я разглядела барабан. Возможно, ваш, Арсений Эдгарович, ведь «смит-вессон» уже был украден, и злоумышленник имел намерение застрелить Григория Львовича прямо из него. Я пряталась под лестницей и ненароком спугнула негодяя. Он ушел, а я убежала. Соня выдохнула, замолчав, с наивным ожиданием глядя на Бриедиса. – Очень интересно. – Тот улыбаться перестал. Данилов сидел прямо и недвижимо с бесстрастным, мрачным лицом и смотрел перед собой. Бриедису была знакома и эта маска. Григорий входил в подобное состояние, когда от него вокруг требовали слишком многого, будто впадал, по словам доктора, в транс, не знал, как вести себя, и делал вид, что невидим. Но, несмотря на отстраненный вид, а это пристав тоже быстро вычислил, он все слышал и понимал, мог вполне осознанно отвечать. – Вы видели в своем доме убийцу, Григорий Львович? – Я видел только Софью Николаевну, топтавшуюся на моем крыльце, – механически ответствовал он, не шелохнувшись. – Хорошо. Теперь вернемся к сценарию убийства. Соня вновь, набрав воздуха в легкие, тоном ученицы стала перечислять, какие имеет на сей счет соображения: что дневничок был просмотрен после трех часов пополудни 23 мая, в четверг, а человек с револьвером появился в доме Данилова на Господской около семи-восьми вечера, из чего следует, что таинственный похититель успел прочесть пресловутую запись, сообразить, как, где и у кого выкрасть «смит-вессон», предпринять попытку убить Данилова, провалить сию попытку и в конце концов, не найдя ничего лучшего, подкинуть револьвер в сумку учителя в надежде, что он застрелится прямо в гимназии. – Там еще была записка, – воодушевленно закончила Соня. Бриедис слушал девушку, понимающе кивая, нет-нет все же заглядываясь на ее милое веснушчатое личико, не теряя тем не менее нити повествования и одновременно продолжая досадовать, как она могла быть так неосторожна со своими фантазиями. Но когда она замолчала, сухо поблагодарил и попросил выйти. – Что? – Прошу простить, Софья Николаевна, но вам, кажется, пора на уроки, поэтому разрешите дальше продолжить с Григорием Львовичем. Он знал, что нельзя было давать барышне с характером Сони таких сухих отповедей. Но пришлось. Бриедис решил одним резким махом, пусть и болезненным для обоих, обрубить все концы. Она так рьяно взялась давать отчет, будто была настоящим филером, верно, решив, что уместны ее участие и эта вольность, с которой она посетила дом Даниловых в семь, хуже – в восемь часов вечера. Соня не ожидала от Арсения подобной холодности, изменилась в лице, побледнев, и так посмотрела на пристава, что тот насилу выдержал этот взгляд возмущенной эринии, физически ощутив на себе его неприятное электричество. – У меня нет более уроков сегодня! – с достоинством молвила она. – Идите, Соня, – настоял тот. – Всего доброго. Она мотнула головой, поджала губы и вышла. – Мизантроп, – донеслось до него тихое шипение. Пристав только вздохнул. И с минуту стоял, закрыв глаза. Видит бог, он не хотел наносить ей такую тяжелую обиду, тем более что и ранее неоднократно неумышленно обижал своими соображениями, в которых было, может, больше косности и консерватизма, чем он того хотел. Но так уж он воспитан, в убеждении, что женщина должна быть оберегаема от опасности и бед. В его жизни хватало потерь – он лишился матери в возрасте, когда едва себя помнил. Сонечка не утруждала себя усилиями понять чужих к ней чувств, она рвалась в бой, как молоденький петушок, совершенно не подозревая, что ее может ждать колючая опасность. А в беседах всегда проявляла столько воодушевления, что порой казалось, когда-нибудь эта плещущая через край энергия сыграет ей во вред. Прошипев свое излюбленное «мизантроп», она притворила дверь. Бриедис дождался, когда классная дама, охранявшая в коридоре покой дознавателя, препроводит ее куда следует, и повернулся к Данилову. – Григорий Львович, что происходит? – мягко спросил он. Тот промолчал, продолжая изображать из себя глухонемого невидимку. – Григорий Львович, убили человека, вашу коллегу, – попробовал достучаться до него Арсений. – Я прошу вас помочь. Этот Сонин рассказ… Она была с детства вздорной, но очаровательной фантазеркой. Вы уж простите, что она доставила вам столько хлопот с этим своим сочинением. Она не желала вам смерти… – Я знаю, – однозвучно молвил он. – Не хочу вас задерживать. Вам, должно быть, известно о смерти Камиллы Ипполитовны больше моего. – Будем называть вещи своими именами: она пыталась очаровать и вас, и меня, и еще по крайней мере двоих. Учитель математики до сих пор прийти в себя не может. Личность того, с кем она была в театре Латышского общества, уже устанавливается. Мой помощник, надзиратели ищут по известным притонам и злачным местам Московского и Петербургского форштадтов. А коли не найдут они, искать уже будут из сыскного. – Никто меня очаровывать не собирался, – таким же монотонным голосом ответствовал учитель. – Камилла Ипполитовна просила вам ее представить, только и всего. Что я и сделал, если помните, недели две назад. – Вы можете припомнить, с кем она могла иметь связи? – Нет. – Кто, по-вашему, мог выкрасть мой «смит-вессон»? – А то вы сами не понимаете? – По правде говоря, нет, поскольку Камилла Ипполитовна не являлась ко мне ни в полицейскую часть, ни в квартиру. Револьвер я хранил в сейфе, в кабинете участка. – Значит, его взял кто-то из ваших, – хлестнул Гриша. В сердце Арсения закрались непрошеные сомнения. – Я обязательно проверю эту версию. – Голос его дрогнул. Ведь и помощника своего, и обоих надзирателей пристав знал недолго. Двух лет недостаточно, чтобы обрести уверенность в человеке, порой уверенности не дает и знакомство длиною в жизнь. – Что за записка? Соня упоминала какую-то записку… В дверь постучались. Вошла Анна Артемьевна, неся в руках бумаги. – Как хорошо, что вы, Арсений Эдгарович, и вы, Григорий Львович, еще не ушли. Оба тотчас поднялись. Полнотелая фигура в платье из легкой синей шерсти с белым кружевным воротничком подплыла к кафедре. – Григорий Львович, вы меня простите, но я принять этого не могу. – Она протянула учителю его заявление об уходе. – Ваш поступок весьма благородный, но брать на себя вину за чье-то преступление я не позволю. Признаюсь, вы меня огорошили, но сейчас, придя в чувство, я полностью осознаю, что во всей цепочке событий ваш уход станет лишь ненужной помехой дознанию. – И обернулась к приставу, протянув ему листок с наклеенными на нем буквами: – Совершенно позабыла вам его показать. Пробежав глазами по безликим угрозам, Арсений помрачнел – буквы из театральных афиш, а Камилла была больна театром, и в ее квартире лежала целая кипа и к «Фаусту», и к «Жизни царя», и к «Гамлету». – Благодарю, Анна Артемьевна. Это все? – Нет, не все. – Она сделала вдох и еще раз глянула на учителя истории: – Повторю, что не отпущу вас, Григорий Львович, никуда. Тот тихо, почти про себя проронил слова благодарности, обращаясь к своим коленям. В лице мрачная отрешенность сменилась несчастным выражением, в глазах застыли слезы отчаяния, которые он едва сдерживал. Начальница обратилась прямым и серьезным взглядом к приставу: – А вот что касается Камиллы Ипполитовны… Она, конечно, личность возвышенная, училась у самого Моне. Но последние несколько месяцев с нею делалось нечто странное. Она стала растерянной, больной. А еще, – начальница понизила голос, – у нее появились средства. Пристав добавил в свою записную книжку пометку. – Теперь все, – и Анна Артемьевна с достоинством вышла. Данилов так и не поднял головы и не видел, как та закрыла дверь. Пристав с ним опять остался один на один. – Григорий Львович, это уже серьезней. Ответьте мне, пожалуйста, были ли на вас еще какие-нибудь покушения ранее? – Не знаю. – Кажется, вы поведали Соне больше, чем мне. Но я от всей души желаю помочь. Если вас убьют, мы себе этого не простим, – осторожно и неумело продолжал подступаться Бриедис. – Помогите нам. Сегодня Данилов-младший настроен был особенно мрачно. Обычно Арсению удавалось расположить его к беседе. Но ныне он оставался непреклонен и совершенно на себя не походил, будто вернулось время, когда еще только пристав вошел в его дом и Данилов смотрел на полицейского сквозь, как на других, без доверия, неприязненно, холодно. – Я могу насчитать по крайней мере два покушения, Григорий Львович. Тот случай, когда вас кухарка обвинила в смерти матери, а потом маслом облила – первый, – рубанул Арсений, устав нянькаться. Сработало! Данилов вздрогнул, потянувшись рукой к левому колену, где у него были шрамы от ожогов, и поднял на Арсения тяжелый взгляд, в котором затеплился интерес. Кажется, он никогда не рассматривал показания кухарки как покушение на себя. – Почему вы так решили? – Это было очевидно с самого начала. Неужели вы думаете, что ваше наследство никого за два года не взволнует? – Кого оно может взволновать? Я остался один. Да и наследства уже особо никакого нет… – Однако, – прервал его пристав, – партнеров, дальних родственников, о которых вы не знаете, кого-нибудь еще могли обеспокоить ваши капиталы. Обязательно найдется какой-нибудь конкурент. Или тот, кто захочет избавиться от единственной помехи, мешающей исправной работе ваших фабрик. А вы думали, спрячетесь в собственном доме, который превратили в сарай, в надежде, что все решат, будто вы исчезли? – Не учите меня, сам ученый, – огрызнулся Данилов. Пристав вдруг ощутил сильный прилив осознания, что так нельзя. Нельзя играть в эти прятки, жмурки, кошки-мышки. Григорий Львович взрослый, сознательный человек, он должен знать свое положение. Нужно сейчас взять и рассказать ему правду о родителях. Пристав стоял, глядя на него, набрав в легкие воздуха. Нет, это все же мальчишка. Мальчишка девятнадцати лет, с неустойчивым нравом, вечно снедаемый обидами, капризами и вздорностями, все достоинство которого и заключается в знании «Илиады» и самозабвенном исполнении Штрауса. Станет ли он сговорчивее, узнавши о духовном родстве с Дионисом, рожденным от кровосмесительной связи Зевса и Персефоны? Пожалуй, нет, подсказал опыт Бриедиса. От такой правды недалеко и в лечебницу для невротиков загреметь. Пристав собрал с учительской кафедры протоколы, постучал пачкой, чтобы выровнялись края, надел фуражку и вышел.