– Бывало, конечно, ездил домой. Я тогда еще ребенок был. Помню, ездил в город матушку навестить. Вместо него архиерей направлял отца Николая из Майоренгофа, тот недолго у нас пробыл. Печальная история. Заболел лепрой, с горя утопился. – А ничего о чете Даниловых не слыхали? Говорят, Марк Данилов тоже болел лепрой. – Да, упокой Господь его душу, но я вам, – батюшка понизил голос, – ничего не говорил. Потому как это секрет. Про него говорят – на Балканы уехал. Нет, не на Балканы, а в какую-то особенную для больных лепрой лечебницу. – Лепрозорий. – Не вполне. Это была какая-то особенная колония для прокаженных, где-то у Петербурга. Сам государь император повелел оную отстроить. – Марк умер там? – Н-да, наверное, да, столько лет прошло, когда такой недуг, не можно протянуть долго. Пристав продолжал сверлить взглядом надпись, долго молчал. И не решился больше вопросы задавать. Таилось во всем этом нечто черное, что трогать ни в коем разе не хотелось. Но надо было. Из раздела «О родившихся» Арсений вернулся, пролистав значительную часть метрической книги, обратно в раздел «О бракосочетавшихся». Январь 1882-го тут тоже был переписан. Но под двойным отпечатком фразы на предыдущей странице: «Итого в январе месяце брак был один (I)» красовался едва различимый след убористого почерка отца Николая, которым он записал уже знакомые имена и звания в графу «жених» и в графу «невеста». Столбик с подписями свидетелей пустовал. Значит, брак освятили накануне того, как Ева Львовна разрешилась от бремени. А уже через три страницы стояла новенькая запись о венчании Тобина, англиканского вероисповедания, и Евы, православного вероисповедания. В разделе «О умерших» также значились открытые, не затертые, не уничтоженные записи смертей: Марка Львовича Данилова в 1885 году, с пометкой «пропал без вести в Болгарии», и Евы Львовны Даниловой в 1890-м. Арсений протяжно выдохнул, отер лоб от испарины. Надо снять с этих страниц копии. Жаль, что не догадался прихватить из полицейской части ручной фотоаппарат. – Нашли что-нибудь? – поинтересовался отец Федор. – Нет, – ответил пристав, решив, что не станет делиться находкой, пока не придумает, как ее задокументировать. – Благодарю за помощь, батюшка. В поезде он вынул записную книжку, перечел имевшиеся записи. Если снять копии страниц троечастной книги, то получится открыть дело. Такое скрывать никак нельзя! Сделав запрос в Петербург о построенном в его окрестностях лепрозории, он получил сведения, что таковой, называемый «Крутые ручьи», имелся в Пелешском обрезе, но отстроен он был в 1895 году. Значит, Марк не мог отбыть туда. Священник намеренно снабдил его неверной информацией, решив, что коли полицейский чин молод и неопытен, слопает и такое вранье. Вторая неудача Арсения постигла, когда он вернулся в православную церковь Петра и Павла с фотоаппаратом – пресс-камерой, взятой в присутствии, и нашел страницы с отпечатками во всех трех разделах троечастной книги замененными на новые. – У вас часто так легко избавляются от задокументированных свидетельств? Просто вырывают страницу и переписывают ее? – вскипел полицейский чиновник. – Дело в том, что, когда вы были давеча, церковный служка нес метрическую книгу в мой кабинет, поскользнулся на снегу и уронил ее в ведро с дегтем. Видите, как запачкал страницы и обложку. Пришлось переписать многое. – Позовите его мне. – Невозможно это, он отстранен от церковного прихода. Такое натворить! Тотчас погнали вон. Арсений долго смотрел в глаза отцу Федору, тот не просто выдержал взгляд полицейского чиновника, никоим образом не обнаружив смятения, но, поддержав удивленное и невинное выражение лица, выказал сожаление, что пришлось расстроить полицию. Решительно настроенный Бриедис вернулся в город и тут же отправился к Данилову, требовать от него объяснений. Тогда уже прошло полгода после похорон: миновала осень, к концу шла зима. Он поднялся на крыльцо, уже успевшее обветшать, и вдруг допустил мысль, что Григорий мог ни о чем не знать. Гриша жил в совершеннейшем одиночестве в доме, который еще при живых родителях готовили к продаже, нынче без ухода превращенном в настоящий сарай. Сам он чах и становился все угрюмей и угрюмей, перестал садиться за рояль, переселился наверх в кабинет матери и вечера напролет истязал ударами рапир перевернутый диван. Правда, гимназию посещал как надо. Нареканий со стороны начальницы учебного заведения для приходящих девиц не было, напротив, она оставалась весьма довольной тихим и услужливым молодым человеком, к тому же помогавшим ей вести документацию. Ученицы, похихикав в ладошку после обязательного реверанса полицейскому чиновнику, сообщили, мол, лучше учителя во всей гимназии не сыскать. Оно и понятно, перечить Григорий не мог даже собственному швейцару, когда тот отчитывал его, как юнца, за кражу лефоше. О свой находке в Кокенгаузене пристав ему все-таки не рассказал. Он поглядел на бледного, худого, похожего на мальчишку в учительской тужурке, несчастного и прятавшегося под мнимой болезнью Григория, которому оказалось вовсе не двадцать три на тот момент, как писано у него в документах, а всего семнадцать, и вздохнул. Бриедис помнил себя в семнадцать лет, свою ветреность, упертый нигилизм, вздорность и понимал, как было Данилову трудно в учебе и жизни среди «сверстников», бывших старше его на шесть лет, нигилистов и балагуров, бредящих кто военной славой, кто революцией, кто девицами, в то время как он сам мог забыться за книгой, роялем и прятал увлечение фехтованием, совершенно не помышляя о продвижении в общество. Что он у него спросит? Где могила твоих порочных родителей? Что тебе рассказывали твои покойные дедушка и бабушка? Пристав мог лишь ходить окольными путями, пытаясь до всего дознаться, задавал вопросы, подбираясь издалека. И вынес из нескольких неловких бесед печальную истину: мальчишка не знал, что ему семнадцать, что его оторвали от отца и матери, дабы скрыть черную тайну кровосмесительного брака близнецов Даниловых, вернувшихся в Ригу в поместье Синие сосны после исключения Марка из Мертона и умудрившихся узаконить свой брак и крестить детей в православной церкви. Вот здесь и таилась одна из самых странных загвоздок. Как такое вышло? Как возможно было узаконить кровосмесительный брак? И Арсений не нашел ничего лучше, чем отправиться на угол Театрального бульвара. Но вместо того чтобы явиться к начальнику сыскного отдела Аркадию Францевичу Кошко, просил аудиенции у собственного отца – начальника Рижской полиции, нынче носившего гражданский чин статского советника. Два года назад, когда губернатор должен был подписать назначение Арсения на второй участок городской части, отец велел выбирать: либо возвращаться в полк, в Казань, либо вон из дома. В свои годы Бриедис-старший вынужден был уволиться по состоянию здоровья в звании штабс-капитана, перевелся в полицию. Сыну он готовил непрожитую им самим судьбу блестящего офицера, но Арсений сделал совершенно для родителя неудобный, более того, немыслимый выбор: тоже пошел в полицию. Бриедис-старший всегда с горечью говорил, мол, в приставы идут только горемыки последние. Но Арсений питал к этой службе лишь восторженные чувства и считал служение справедливости делом самым почетным. Он явился в кабинет отца, в котором бывал весьма редко, и выложил все как на духу про кровосмесительный брак Даниловых. Начальник полиции взорвался негодованием, смахнул со стола кофейную чашку и сахарницу и отделал сына латунным подносом. – Сколько тебе было говорено не лезть в это дело с Даниловыми! – лупил по плечам и спине непослушного сына Бриедис-старший, а тот не смел поднять руки, чтобы уйти от латунного подноса, и стоял руки по швам, терпя удары. – Позабыто все, быльем поросло, и на то веская причина. Не твоего ума все это, не ясно говорю? Отгремев, отшумев, он отбросил со звоном поднос, отряхнул руки и опустился за казенный стол. Тяжело дыша, уперся увесистыми кулаками в подлокотники кресла и молчал, будто в раздумьях, как еще наказать негодника. Латунный поднос, погнутый в пяти местах, мягко покачивался и скрипел на столешнице, и звук этот создавал странный дуэт тяжелому дыханию начальника. – Ты как это понял? – наконец спросил он. – По отметинам чернильных букв на других страницах в церковной книге? В его словах звучало плохо прикрытое восхищение, и Арсений смог в душе с облегчением вздохнуть. Отгремев яростью, Эдгар Кристапович успокоился и готов был говорить. Но, по-прежнему не смея шевельнуться, Бриедис-младший продолжал стоять против стола с опущенной головой и лишь коротко кивнул, когда начальник повторил вопрос. Нигде он не терпел такого страха и унижения, как в этом кабинете в присутствии отца, ставшего его начальством, не мог и вздохнуть, слова молвить, не говоря о том, чтобы потереть ушибленное плечо и прикрыть оторванный воротничок мундира. Латунный поднос оказался довольно увесистым. А воротничок придется штопать самому. – Григорий живет с мыслью, что ему двадцать три, он еще, в сущности, ребенок, – сквозь зубы выдавил Арсений, продолжая смотреть в ковер под ногами. – Неужели полиция позволяет такое гнусное вранье? – А я говорил тебе не ходить в полицию, – сделал язвительное лицо Бриедис-старший, – место это именно что гнусное, и много здесь собралось гадкого, и за век не разгрести. Не слушал меня? Получай. Будешь жить с этим и со многим другим, не менее гнусным, и держать язык за зубами, пока я зубы твои вот этим самым кулаком, – Эдгар Кристапович поднял руку и страшно пригрозил ею, – не повышибал. Упершись в подлокотники, он замолчал, глядя в сторону и громко сопя. – Дело это – очень давнее, грязное, отвратное, – глухим голосом заговорил он, глядя не на сына, а куда-то в сторону. – Марк Данилов оказался последним развратником, его погнали вон из английского колледжа. Он вернулся в Ригу, поселился в родительском поместье, устроил там притон, соблазнил сестру, заставил приходского священника освятить их брак в церкви, сыграл на том, что Ева была на сносях. Потом родились Григорий и Ева. Когда родители хватились, оказалось поздно, вот-вот поползли бы слухи. Григория они взяли себе, а Еву забрал на воспитание друг семьи. Детям даты рождения нарочно изменили, чтобы потом не выяснилось, что они рождены были в кровосмесительном браке, чтобы судьбы им не сломать. Еве вычли четыре года, она росла хилой девочкой, поместья никогда не покидала, никто не заметил. А Грише приплюсовали шесть. Это уже было трудней скрыть, пришлось выдумать синдром Лорена, даже и не знаю, есть ли такой в медицинской науке. Но именно в 1876-м Даниловы какой-то круиз совершали, выбор дат был невелик. Мол, тогда-то Гриша и родился, на корабле, в океане, черт знает, чего они там напридумали. А почему с рождения его никто не видел – так это оттого, что его до девятилетнего возраста в Швейцарии лечили от выдуманного этого синдрома отсталости. В Швейцарии они там как свои уже стали, какую-то клинику облюбовали, в которой успели похоронить первенца. Никто особенно с расспросами никогда не лез, дело деликатное – коли дети убогие рождаются, такое лучше не замечать. Сам губернатор, покойный Зиновьев, споспешествовал тому, чтобы упоминание о страшном позоре нигде не значилось. И церковную книгу лично я сам подчищал. Ишь, он по чернильным отметинам догадался, тоже мне, Пинкертон! Даниловы держали большие капиталы, имели родственные связи с губернатором Зиновьевым, было б страшным позором, если бы такая чудовищная история вылезла на свет божий. Поэтому богом тебя заклинаю, хоть в этом меня послушай! Не вороши прошлое. А Григорию придется остаться в неведении. Таков его крест. Оно лучше – жить изгнанником, чудаком, чем знать, что ты плод такого греха. – Когда-нибудь все всплывет, – так же сквозь зубы и не отрывая взгляда от замысловатого рисунка ковра, который и ныне предмет его кошмарных сновидений, ответил Арсений. – И пусть. Но не твоими стараниями. А теперь убирайся. И чтоб больше я не слышал, что ты роешься в грязном белье этой семьи. – А что с лепрой? – воскликнул Арсений, подняв голову, ибо чувствовал, что натерпелся страху, но все зря. Так и уйдет, не добившись для Данилова никакого послабления в жизни, никакой помощи от полиции, представителем которой являлся, а значит, был ответственен за его горе. – Марк был болен лепрой, его не могли взять в армию! Но вольность сына стала лишь катализатором очередной взрывной реакции отца. Бриедис-старший побагровел, как красная кровяная соль, и медленно стал подниматься, вырастая над казенным столом и хватаясь за латунный поднос. – Вон! – заорал он. Арсений резко надел фуражку, взял под козырек и с поджатыми губами вышел. Хотел дверью хлопнуть, но в последнюю секунду передумал, довольно было и того, что рукой вскинул без должного уважения в лице. Некоторое время Арсений и вправду следовал совету отца, совершенно не зная, что предпринять и сердцем мучаясь за Данилова, но случилась странная история с убийством учительницы, служившей с ним в одной гимназии, а следом произошла кража отцовского револьвера и внезапное его обнаружение в портфеле Григория Львовича. Бриедис не успел связать одно с другим и поразмыслить о связи этих событий, вернувших ему карт-бланш в расследовании дела Даниловых, как вдруг добавилось третье – во всем этом оказалась замешана Соня. Слушая яростную тираду Данилова, прежде никогда не выходившего из себя, никогда с такой страстностью не нападавшего на людей, Бриедис впал в раздумья и даже не стал мешать тому отчитывать Соню, которая, скорее всего, опять попала в историю, как это ей было свойственно прежде, а гнев учителя имел вполне веские основания. Все два года, что Арсений прожил в казенной квартире над полицейским участком, он ни разу не зашел в магазин Каплана, кроме того случая, связанного с убийством учительницы живописи. К несчастью, отец ему запретил и это: думать о женитьбе на дочке книготорговца. Эдгар Кристапович открыто заявил нерадивому сыну, что не желает Сонечке судьбы супруги полицейского-горемыки и неудачника. – Увижу тебя на улице Паулуччи – лично расстреляю как политического преступника! Сфабрикую политическое дело, в котором ты будешь фигурировать бомбистом, и не подумаю прийти на похороны. Но все же Арсений за Сонечкой приглядывал, может быть, даже еще зорче, чем за Даниловым. Смотрел, как та на глазах хорошеет, но сам не показывался, боялся отцовских угроз. Грех сыноубийства тот, может, и не взял бы на душу, но, когда приходил в особенную ярость, ставил под удар собственное сердце, в конце концов оно могло не выдержать. Арсений и без того доставил отцу слишком большое огорчение, чтобы лишним непослушанием испытывать его терпение. Кроме того, и Соня была еще юна для замужества. Вот окончит гимназию, а его самого в сыскное отделение переведут, мечтал Арсений, тогда можно пойти свататься. Переждав праведный гнев Данилова, Бриедис выпрямился и скрестил на груди руки. – Что за убийство, Софья Николаевна? – спросил он. – Мое убийство! – продолжал кипеть Данилов. – Прошу вас обращаться ко мне. Я согласен ответить на все вопросы. Но прежде вам придется все же прочесть записи моей нерадивой ученицы. Он раскрыл тетрадь девушки и судорожно стал листать, немилосердно комкая листы, отрывая края. Нашел, развернул тетрадь к приставу и, яростно постучав по странице, исписанной карандашом, вскричал голосом, который в конце фразы сошел на фальцет: – Вам придется это прочесть! Бриедис прикрыл глаза, болезненно вспоминая, как у него самого срывался голос в юности, а приобрел устойчивость лишь к семнадцати годам. Подавив вздох, он взял в руки Сонин дневничок, бросил на нее короткий извиняющийся взгляд и принялся читать. Принялся читать, а губы разъезжались в непростительно широкую улыбку. Он сделал паузу, вернул лицу строгость, сжал зубы, опустил глаза к буквам и опять, углубляясь в сюжет, едва не стал давиться смехом, сам того не понимая, что причиняет боль обоим. Соня не могла понять, худо ли написано, а Данилов, верно, рассудил, мол, приставу смешно, что над учителем потешаются, как над Пьеро. Но такое сочинение не могло вызвать иного впечатления. Насилу Арсению удалось сохранить должный вид. Он дочитал с трудом, никак не мог собраться с мыслями, часто отрываясь от строк, бросал на Соню улыбающиеся взгляды, но в поле зрение ловя мрачное лицо Данилова, приходил в себя. До такого могла додуматься только она! Мечтающая стать то сыщиком, то писательницей, то отправиться в кругосветное путешествие. Арсений всегда мягко отговаривал девушку, грезившую книжными приключениями, от романтических иллюзий, все чаще посещающих ее вздорную кудрявую головку. Но Соня лишь сердилась и называла Арсения мизантропом, вкладывая в это слово тысячи разных смыслов. Подумать только, как, должно быть, допек ее бедный Данилов своими причудами, что она самолично вложила в его руку «смит-вессон». Вот уж кто настоящий мизантроп. Тут еще одно удивление: откуда барышне знать, чем вооружены армейские силы империи? «Смит-вессон». Она ведь указала точное количество патронов в нем, правильно преломила ствол. А откуда она знает про ликвор? Все-то ее книжки. Дочитав, Бриедис поднял на нее глаза и, перестав внутренне смеяться, вздохнул. Смешно лишь с виду, но в свете недавнего убийства такие записи могли бросить тень на барышню. А ведь ей осталось доучиться какие-то две-три недели до получения свидетельства.