Глава 7. Кипящее масло, зубной порошок и нож Данилов вышел на крыльцо гимназии, чуть пошатываясь. Позабыл застегнуть тужурку, к досаде обнаружив, что где-то еще потерял и фуражку. Такого с ним прежде не случалось. Обычно он всегда строго следил, чтобы пуговицы оставались крепко прилажены, ремень затянут, волосы не торчали, как у юнца, головной убор – на месте. Первостепенной важностью для Данилова было – никогда не терять достойного, взрослого, вида. Субботний день – занятия кончались рано, но пристав задержал его в кабинете убитой. Гриша насилу вынес этот бессмысленный допрос, с трудом сдерживая в себе досаду и нетерпение. Он-то знал, что охотник, подсылающий убийц, не стал бы мараться, подставляясь на убийстве кокотки, он слишком осторожен. Все им подосланные агенты, скорее всего, были простыми обывателями, ни черта не смыслившими в деле душегубства. Нанял бы тот настоящего умельца, Гриша был бы уже мертв. Но его тайному врагу непременно хотелось все обернуть несчастным случаем. Гриша это знал, он не был дураком. Как бы извернуться и исчезнуть? Незаметно бежать? А Аннушка вернула заявление об уходе. Еще вчера вечером он принял решение бросить дом на Господской, не оставалось сил держать оборону против незримого врага, охотившегося за ним все это время. Пристав прав, все началось с обвинений кухарки в смерти матери. Никто и не подумал прежде, как и сам Гриша, искренне винивший себя в ее смерти, что женщина кем-то подкуплена, а ее обвинения станут дебютом длившейся уже два года шахматной партии с тайным убийцей. Когда ее показания усилиями Арсения Эдгаровича были опровергнуты, на следующий же день она сделала второй ход – опрокинула на Гришу супницу с кипящим маслом. Неловкое движение, кухарка могла позволить себе взять в качестве оружия простую супницу. Кто догадается о ее преступных намерениях? Гриша едва спасся, успев отскочить в сторону, когда горячая посудина под увесистой рукой той, что кормила его родителей лет двадцать, что кормила самого Гришу, когда он еще даже не учился в гимназии, полетела набок, а горячая желтая жижа потекла со скатерти ему на колени. Ожоги были довольно сильные, масло облепило штанину у колена и едва не разъело ногу до костей. На вопросы о том, зачем было наливать масло в супницу, кухарка не ответила ничего вразумительного. А вызвать по сему случаю полицию мог лишь идиот. Доктор старательно лечил Данилова компрессами, поил порошками, чтобы уменьшить боль, пока не выяснилось, что в качестве обезболивающего он давал больному кокаин, стремительно увеличивая дозу. Это успел заметить Дильс, приказчик, седьмые сутки дожидавшийся, когда Григорий очнется от забытья и подпишет необходимые бумаги. Виктор Германович взял на себя смелость уволить врача, обвинив того в недобросовестности. Гриша сначала и вовсе не заметил ухода француза, прожившего с родителями более четырех лет, а когда спросил, куда подевался месье Этьен, не особо удивился ответу приказчика. Правда, и сам Виктор Германович представил случай не как попытку отравить отпрыска состоятельной семьи, а как простую халатность. Доктор настаивал, что больной сам требовал увеличения дозы, поскольку ожоги были чрезвычайно болезненными. Гриша не мог сие подтвердить, он ничего не помнил, спустя три дня после случая с супницей впал в забытье и потерял счет времени. Полицию и здесь было вызывать бессмысленно. Если бы не немец, то Гриша уже пребывал бы на небесах, так и не выйдя из кокаиновой дымки. Случай этот, как и историю с маслом, пришлось припомнить, когда на него стали сыпаться весьма странные неприятности. Тяжелый камень с крыши Латышского общества, налетевший ни с того ни с сего ломовой, стрихнин вместо зубного порошка, проданный ему в аптеке Бирсмана на углу Малой Грешной и Весовой улиц. В подмене зубного порошка был повинен вовсе не аптекарь, а совершенно незнакомая женщина, которая прямо на глазах у аптекаря, как карточный шулер, заменила на прилавке одну баночку другой такой же и преспокойно удалилась. На даму средних лет, хорошо одетую, в дорогой накидке и шляпке с вуалеткой никто бы ничего дурного не подумал. Удивленный странным поступком покупательницы, Бирсман сам удержал Григория Львовича от покупки, открыв ему то, свидетелем какого странного действия стал. А после провел анализ порошка, в котором оказалась замешана добрая доля яда. Вызвали полицию. Помощник пристава – грубоватого вида бывший офицер с глубокими складками у рта – равнодушно запротоколировал случай и удалился. Потом на Гришу трижды подряд нападали с ножом, с частотой в неделю, и всякий раз учителю чудом удавалось спастись. Только лишь потому, что злоумышленники были чистейшей воды дилетантами. Один раз грабителя спугнула внезапно появившаяся толпа студентов Политехникума, вышагнувшая со стороны набережной в минуту, когда Данилова схватили за ворот шинели. Второй раз Гриша, получив лишь легкое ранение руки, успел добежать до турецкой кондитерской, где ему перевязали рану и в провожатые дали высокого и рослого турка, служившего в заведении разносчиком. В третий раз он был уже ученым и носил собой апаш. Грабитель не ожидал получить в лицо удар кастетом, не успел воспользоваться ножом, но гнался за Гришей аж до крыльца его дома. Гриша нырнул под деревянную лестницу напротив входной двери, затаился в темноте и пыли, а убийца, пошарив по лабиринтам темных комнат, ушел ни с чем. За всеми неприятностями, что с ним случались, Гриша теперь видел покушение на его жизнь. И уже так запутался во всем, что не мог отличить простую случайность от действительной опасности. Дважды он ходил в полицию, но Арсения в участке не заставал. Его принимал тот же помощник пристава, назвавшийся штабс-ротмистром Гурко. С важным лицом и частыми киваниями он выслушивал Григория, будто тот явился сказки сказывать, отпускал грубые армейские скабрезности, все, однако, тщательно протоколировал, отправлял домой с обещаниями что-нибудь предпринять; советовал сходить к доктору. Полиция не сделала за все два года ровным счетом ничего. И Арсений, верно, получивший от своего помощника подробные протоколы о нападениях, счел их глупостью, предпочел бездействовать, так, для виду иногда навещая Гришу. Данилов знал, чуял сердцем, что, кроме как на себя, положиться ему не на кого. Он оснастил для обороны одну комнату, остальные помещения в доме оставлял во мраке, чтобы в случае налета скрыться в его темных, пыльных закутках, уповая лишь на то, что хорошо знал расположение всех комнат, залов, коридоров и чуланов, а люди пришлые в нем терялись. Двери он не запирал. Зачем? Охотники все равно явятся. И спал порой одетым с апашем в руке. Он купил его на рынке в Париже, будучи там с родителями на вакации, как красивую безделицу, не чая, что крохотная стальная конструкция, включающая недлинный складной кинжал, хлипкий барабан с шестью гнездами и кольца кастета, украшенные лилиями, станет его единственной защитой. Такая жизнь стала невыносимой. Он страдал усталостью и перенапряжением. Вечное бдение, нужда быть начеку, страх передвигаться по улицам вымотали его, сделали нервным, раздражительным, вспыльчивым. В гимназии он насилу держался, чтобы не сорваться на девочках, на ком-нибудь из классных дам или учителей. В зимнее время последний урок становился чудовищным испытанием. Данилов вел его, заикаясь, запинаясь, почти не мог ничего толком объяснить, давал задания и ходил у доски как затравленный зверь, не отрывая взгляда от темнеющих окон. После звонка Гриша должен был преодолеть путь сквозь темные улицы и остаться в живых. Когда в портфеле оказался револьвер, он, будто под воздействием гипноза, едва не сотворил задуманное его преследователем. Едва не застрелился, в таком был отчаянии. Так маняще блестела сталь ствола, так изящен был изгиб гашетки. Но когда холодное дуло коснулось лица, понял, что им кто-то управляет издалека, шепчет на расстоянии приказы: умри, умри, сгинь. И нашел силы воспротивиться колдовским чарам. Нужно бежать, снять со счета в Биржевом банке Рижского купеческого общества деньги и уехать первым поездом куда глаза глядят. Преследователь собьется со следа. Стоя на крыльце гимназии, он продолжал соображать, как нынче быть. Побег уже не казался простым решением, ведь его не отпустила начальница. А ну как его хватятся и вернут обратно? Еще подумают, что это он убил Камиллу. Довериться участковому приставу? Арсению Эдгаровичу совершенно ни к чему лишние трудности, он бы не объявился, если б не убили эту парижскую мамзель. Данилов столько раз ходил в полицию, ничего тем не добившись, что потерял всякую веру в правосудие. Жить, как прежде, трусливо ожидая убийцу, он больше не хотел. И тут он вспомнил, что вчера, когда все открылось, когда они вместе с Соней нашли тот альбом, появилась одна малая надежда что-либо во всем этом понять, возникла тонкая ниточка к человеку, единственной родной душе на всем свете – к сестре. А Соня знала, где стоял дом с колоннами. Гриша спустился на улицу и повернул к книжной лавке Каплана. Бежал, как ребенок, низко опустив голову и наблюдая, как быстро-быстро мелькают под ногами камни брусчатки. Маленький уютный магазин был тихой гаванью, куда, казалось, не смеет ступить нога злоумышленника или убийцы, был храмом истины, в который избегали заходить люди с нечистыми помыслами. Гриша прятался за высокими стеллажами, до отказа забитыми разными изданиями, как за магическими каменными скрижалями, которые мало спасали его, они излечивали его страх, дарили отрадное успокоение. Никогда Данилов не уходил из лавки с пустыми руками, набирал книг с полок, заказывал те, которые не мог найти, иногда подолгу замирал с книгой в руках в каком-нибудь укромном уголке, успевая прочесть ни много ни мало треть тома с захватывающей историей или увлекательными фактами, и уходил домой только после закрытия. Каплан был так добр, что никогда не укорял учителя в забывчивости, а порой и о времени не напоминал, давая тому самому вернуться из закнижья в настоящую реальность. Потом Грише приходилось сгорать со стыда и приносить множество извинений, поскольку по его вине вместо восьми вечера лавка закрывалась в десять, а Каплан терпеливо ждал, когда последний покупатель очнется. У книготорговца была дочь, она училась в выпускном, педагогическом классе. Прежде Гриша не обращал на нее никакого внимания – девочка, каких у него только в выпускном классе еще двадцать девять голов. Но на днях она, сама того не осознавая, написала о его смерти. Написала о том, как он стреляется, предсказав случай с револьвером с точностью до самой малой детали. И такую горькую обиду ощутил Данилов в ту минуту, когда читал ее дневник. Пусть и по ее просьбе, пусть и под воздействием обстоятельств. Но через эти строки, написанные девочкой, казалось, говорил сам Господь Бог, сообщая, что только в смерти избавление, что конец близок. А потом все перевернулось с ног на голову. Соня вдруг превратилась в настоящего ангела-хранителя, с детской порывистостью стремилась уберечь от вечных опасностей. С невольной улыбкой Гриша вспомнил, как она держала его за руку и внимательно слушала, и с трудом верил, что еще неделю назад она была одним из монстров в фартуке, терзавшим его на уроках непослушанием, а уже вчера оба сидели в кабинете матери на полу и листали альбом. В сердце зародилось теплое, приятное чувство, что он обрел сестру. И та была рядом, настоящая, не воображенная, не из далеких, чужих снов, не из книг, а из плоти и крови, сидела с ним бок о бок. Он касался пальцами ее пальцев, когда они судорожно стирали пыль с тяжелой кожаной обложки альбома, он чувствовал ее дыхание на щеке, она подбадривала его, когда он говорил о том, чего не рассказывал ни одному человеку во вселенной. Соня стала первым живым существом, проявившим к нему такое участие. Не простое снисхождение и высокомерную жалость, какие он по сей день встречал в людях, а горячее, искреннее участие. И в глазах ее было нечто такое, чего Данилов прежде не видел ни в ком в отношении себя: интерес, любопытство, чуткость, желание разделить чувства. Он вызвал в другом человеке чувство! Которого не просил, не ждал, которое не пришлось завоевывать, доказывая свою человеческую ценность. Не помня себя, потонув в лихорадочных раздумьях, он уже стоял у стеклянной витрины под вывеской «Книжная лавка Каплана». За стеклом было видно только большое лимонное дерево в кадке, книги под ним, глобус и стопку свежих газет и открыток – их Соня обычно рассовывала покупателям в книги. Она должна была уже вернуться домой, помогать отцу расставлять товар, поить покупателей чаем, тех, кто желал почитать в углу, в креслах под уютными опахалами монстер и гибискусов. Гриша никогда не мог решиться сесть в те кресла, ему казалось верхом ужасной фривольности вот так рассесться в книжном магазине и читать, хотя он делал то же самое, но стоя и прячась за стеллажи. Он оправдывал себя лишь тем, что забывался. Каплан не раз с улыбкой приглашал его в уголок чтения, но там всегда кто-нибудь сидел, и Гриша с благодарностью отказывался. Единственное, чем он мог себя оправдывать, что в месяц оставлял в книжной лавке полсотни рублей, не меньше. Вряд ли у Капланов был покупатель более щедрый, чем учитель истории, иногда позволяющий себе забыться и задержать закрытие лавки. Колокольчик над дверью звонко дзинькнул, заставив Гришу вздрогнуть. Оказывается, он был уже внутри. И, кажется, за деревянной панелью стеллажа справа, где были собрания сочинений философов, мелькнула тень. Гриша двинулся следом, услышал тихое пение – ода «К радости», а потом увидел и Соню. Та с волосами, заплетенными в длинную косу, переброшенную через плечо, в белой блузе и темной юбке, насвистывая Бетховена, расставляла книги после очередного буйного набега покупателей. Гриша привык видеть ее обезличенной коричневым форменным платьем с черным фартуком. Волосы, всегда собранные в корзинку на затылке, делали ее лицо холодным, какими были лица всех гимназисток. Но эти линии небрежно заплетенных волос, эти завитушки у висков и ушей открывали в ней мягкость, нежность цветка, и теперь Гриша, прежде всегда избегавший встреч с ней в магазине, не мог оторвать глаз. – Соня, – тихо позвал он. Та замолчала, прекратив пение, быстро окинув учителя тревожным, не лишенным участия взглядом. Но ничего не сказала, отвернулась, принявшись за свое дело: брала книгу из корзинки, молча разглядывала обложку и укладывала на полку на положенное ей место. Гриша расценил этот короткий необъяснимо холодный взгляд как упрек и машинально застегнул пуговицы тужурки. – Добрый день, Григорий Львович, – черство сказала она, когда тот вновь позвал ее. Он вдруг понял, что дело не в расстегнутой тужурке, а в том, что произошло в кабинете убитой в присутствии пристава. – Соня… Простите меня, я сегодня на вас в сердцах накричал. – Что вы, Григорий Львович, имеете право. – Соня, вы меня чуть не сдали участковому приставу! Вы не должны были ему рассказывать об альбоме. Ведь это моя тайна. – А я приставу ничего об альбоме и не рассказала! – обиженно бросила она и, нахмурившись, уперлась взглядом в томик стихов Жуковского. Она держала книгу вверх ногами, упорно делала вид, что занята, но на самом деле боролась с собой, чтобы не заплакать. Гриша видел, как она отчаянно хлопала ресницами и сводила брови. – Вы все считаете меня дурой. Один накричал, другой – выставил за дверь. – Простите! – взмолился отчаявшийся Гриша. Он пришел просить о помощи и никак не ожидал, что встретит такое препятствие. Ну как он мог позволить себе повышать голос на ту, которая вчера сидела с ним рядом на ковре его матери и вместе с ним разглядывала единственное вверенное ему Богом сокровище; на ту, с которой он наконец разделил свою тайну, на единственного сообщника, единственного соратника, единственную во всем свете живую душу, пришедшую на зов одинокого и неприкаянного ребенка! Он рассказывал, как едва не бросился с подоконника гимназии, он плакал на ее плече, жалуясь, что не смог стать для матери Габриэлем Монтгомери, поверил свое нелепое воспоминание о Дике Сэнде, а она утешала его. Он открыл ей всю свою странность, нелепость, ранимость, уверился в чистоте ее дружеских чувств и тотчас их предал этой своей неуместной вспышкой гнева. – Простите, Соня! Я не хотел, не хотел! – вскричал Гриша, сжимая и разжимая кулаки, с отвращением вспоминая себя корчившимся от ярости. Безобразно визжащим о том, как не смог помешать матери, размахивающим рапирой, стучащим желтой тетрадью по кафедре при полицейском чиновнике. Отчего его голос тотчас встает на дыбы и вырывается из глотки, упрямый, неподдающийся никакой дрессировке? Он же обещал отцу не повышать голоса, но тот все вырывается, всегда норовит отстоять свои жалкие права. Гриша невольно прижал руку к горлу. Маска учителя разлетелась в куски. За нею был спрятан испуганный ребенок, ищущий защиты, маленький мальчик, сорвавший с рождественской елки конфету не в срок и отчаянно молящий прощения у гувернантки. – Будь по-вашему. Прощаю. Идите с Богом. – Скользнув рукавом под носом, Соня быстро подхватила корзинку и отправилась с томиком Жуковского к другому книжному шкафу – с поэзией. Он опять напугал ее? Она бежит от него? Гриша двинулся следом, как побитый щенок, низко опустив голову. Голос внутри замер, на ум ничего не приходило. Надо все как-то исправить. Она молча рассовывала книги, он стоял в пяти футах и тоже молчал, гипнотизируя носки своих ботинок. Надо сказать, что не он кричал. Это голос! Не поверит, потому что это неправда. Это был не голос, а его невоспитанность. Он отвратительно воспитан! Он ничтожество, нечего было ему рождаться на этом свете!.. – Что вы хотели? – голос Сони оборвал внутренние терзания Гриши. Он вскинулся на нее, взглядом моля простить. – Что вы хотели? Книги по истории? Романы Вальтера Скотта через три стеллажа, сразу у окна. Шарль де Костер там же. Может, вас интересуют немецкие писатели? Недавно привезли несколько книг Адольфа Вильбрандта. Лично я в восторге от Эли Берте. «Кровавая дама» и «Братоубийца» – до дрожи в коленках. У него там около десятка криминальных романов. Хотите, покажу? – Соня, вы обещали мне показать Синие сосны, – выдохнул Гриша. Он дышал, как после побоища, кулаки были судорожно сжаты и подергивались. Соня невольно глянула на его сжатые пальцы, и он тотчас расправил их, боясь, что она подумает, будто он намерен ее ударить. – Тот дом, который изображен на фотографиях из маменькиного альбома. Соня промолчала, обеспокоенный взгляд ее скользнул от его рук к лицу. Она опасалась его. Что сделать, чтобы она перестала его бояться? – Я прошу вас простить меня. – Он схватил ее за руку и с силой сжал. – Я не хотел обидеть… Прошу, Соня, не отвергайте. У меня, кроме вас, никого нет. Вчера я обрел первого и единственного за всю жизнь друга. Я неблагодарное ничтожество… вы были так добры… а я!.. теперь вы – все, что у меня есть. Помогите найти ту усадьбу с колоннами. Это, быть может, тот дом, в котором я родился. Он сжимал Сонину руку, глаза той расширялись от недоумения, она тихо вскрикнула и высвободила пальцы. Тотчас на манжет ее блузы брызнула кровь: оказалось, Гриша потревожил вчерашний порез. – К сожалению, книги мисс Тобин еще в пути, – сказала она и подняла руку ко рту. Обсасывая основание большого пальца, пытаясь тем самым остановить кровь, она продолжала испытующе смотреть на учителя. – Поедемте так, без книг. – Без книг меня не впустят. – Вы были внутри? Видели этот дом? – Да, но только внешнюю его часть. Он обнесен каменной стеной, ворота дубовые, окованные железом, за воротами два добермана без привязи. Страшные, перегрызут глотку в два счета. Гриша замер, стоял, смотрел на Соню, в отчаянии тоже принялся хлопать глазами. – Туда ехать три часа. Вы представляете, если мы не вернемся вовремя? Вы представляете, – Соня сделала страшные глаза, но Гриша не понял, что она нарочно его дразнила, – если мы не вернемся к понедельнику? Нас с вами не будет на уроках в гимназии. Нас примутся искать, найдут и… скажут, что мы хотели бежать вместе. Отловят, вас посадят в тюрьму, а меня отец высечет. И жизни, и репутации конец! Гриша не дышал. Чудовищные картины, нарисованные юной фантазеркой, черными, страшными кляксами проплывали перед глазами. Он отступил. – Да, простите… вы правы, – отходя все дальше, пролепетал Гриша, готовый бежать вон из лавки. И Соня сжалилась. Ее лицо озарилось смешливой улыбкой, в глазах заискрились лукавые огоньки.