Он выпил. Дыхание не лезло дальше верхушек легких. А ниже текла какая-то темная слякоть. – Самодовольный хам. – Тэк смотрел туда, где прежде сидел Фенстер. – Можно подумать, еврей. Но человек хороший. – Ты с ним тоже общался в его первый день, – сказал Шкедт. – Засадил ему? – А? – засмеялся Тэк. – Да ни в жизнь. Вряд ли он кому дает, кроме жены. Если у него есть жена. Да и если есть, поди знай. Куда ни направит стопы, небось, попирает павшие тела влюбленных пидоров. Ну, это познавательно, для всех. Слышь, ты точно колес не жрал, каких не стоило? Пораскинь-ка мозгами. – Да нет, правда. Я уже в норме. – Может, хочешь ко мне? Там потеплее, и я за тобой пригляжу. – Не, я подожду Ланью. Мысли у Шкедта, все еще хрупкие и путаные, грохотали, и до него лишь пятнадцать секунд спустя, когда за столик вернулся Фенстер, дошло, что Тэк не произнес больше ни слова, только любовался отражением свечного пламени в бренди. Опустошение мочевого пузыря остудило Фенстера. Садясь, он вполне сдержанно сказал: – Эй, ты же понимаешь, что я хотел… Тэк прервал его взмахом пальца: – Уел, друг. Уел. А теперь ты от меня отвали. Теперь я обдумываю. – Ладно, – успокоился Фенстер. – Идет. – Он устроился поудобнее и оглядел выстроившуюся перед ним бутылочную батарею. – Когда столько выпил, только это и остается. – И принялся пальцем соскребывать этикетку. Но Тэк не ответил ни словом. – Шкедт?.. – Ланья! 2 Ветер разлился в кронах, разбудив ее, разбудив его под ее повернувшейся головой, ее шевельнувшейся рукой. Спросонок воспоминания цеплялись за него, как дурная трава, как слова: они гуляли, они болтали, они друг друга любили, они встали и еще погуляли – болтали на сей раз меньше, потому что к глазам его то и дело подступали слезы и истекали через ноздри, и веки влажнели, и нос хлюпал, но щеки были сухи. Они вернулись, легли, снова любили друг друга и потом уснули. Продолжив какой-то разговор, чье начало забурилось в яркие воспоминания из недр, она сказала: – Ты правда не помнишь, куда ходил и что было? – Она дала ему отдохнуть; а теперь давила снова. – Ты был в коммуне, а потом раз – и исчез. Ты вообще не знаешь, что было после того, как мы пришли в парк, и до того, как Тэк нашел тебя снаружи, – он говорит, минимум часа три прошло! Он вспомнил, как говорил с ней, с Тэком в баре; в итоге просто слушал, как она и Тэк говорят друг с другом. Сам он их не понимал. Шкедт ответил, поскольку больше ничего в голову не пришло: – Первый раз вижу здесь настоящий ветер. – Над лицом пролетели листья. – Первый раз. Она вздохнула, поджав губы у него на горле. Он потянул на плечи угол одеяла, заворчал, потому что угол не поддавался; приподнял плечо – поддался. Ошеломленное око листвы раскрылось над ними, развернулось и ушло. Он растянул губы, сощурился на полосатый рассвет. Свинец, сумрак и жемчуг корчились над ветвями, морщились, мялись, но не рвались. Она погладила его по плечу; он задрал лицо подле ее лица, открыл рот, закрыл, снова открыл. – Что такое? Скажи, что случилось. Что? Скажи мне. – У меня… Может, у меня едет крыша. И в этом все дело. Но да, он отдохнул; все было не такое яркое, все было ясное. – Не знаю. Но может, я… Она потрясла головой – не возразила, а подивилась. Он сунул руку ей между ног, в совокупительно-липкие волосы, потер их в пальцах. Ее бедра хотели было раскрыться, потом стиснуть его до неподвижности. Оба движения не удались, и она потерлась лицом о его волосы. – Можешь со мной поговорить? Тэк прав – ты как будто чем-то обдолбался! Я понимаю, что тебе было страшно. Постарайся поговорить, а? – Да-да, я… – Он хихикнул ей в кожу. – Трахаться я все равно могу. – Не то слово, и я очень довольна. Но даже это как бы… иногда как будто вместо разговора. – У меня в голове слова, знаешь, не выключаются. – И какие там слова? Расскажи, что они говорят. Он кивнул и сглотнул. Он уже пытался рассказать ей важное – про Ричардсов, про Новика. Произнес: – Эта царапина… – Что? – спросила она его затянувшееся молчание. – Я что-то сказал? – Ты сказал: «Эта царапина». – Я не понял… – Он затряс головой. – Я не понял, вслух сказал или нет. – Ты говори дальше, – ответила она. – Какая царапина? – Джон – он порезал Милли ногу. – А? – Тэк принес орхидею, очень крутую, медную. Джон ее взял и просто так, для забавы, порезал Милли ногу. Это было… – Он перевел дух. – Ужасно. У нее и раньше там был порез. Джон, наверно, от такого торчит, не знаю. Это-то я могу понять. Но он порезал… – Говори дальше. – Ёпта, если говорить, выходит бред какой-то. – Говори дальше. – У тебя ноги – ни одного пореза. – Он выпустил из себя воздух; и почувствовал, как она хмурится ему в грудь. – А ей он порезал. – Ты видел? – Она стояла. А он сидел. И он вдруг потянулся и резанул ей по ноге. Может, и не очень сильно. И он это не первый раз. Может, не с ней. Как думаешь, он с кем-нибудь другим так?.. – Не знаю. Почему это тебя расстроило? – Да… нет, ну, то есть. Я уже и так был расстроен. В смысле, потому что… – Он помотал головой. – Не знаю. Такое ощущение, словно было что-то страшно важное, а я забыл. – Свое имя? – Я даже не… знаю, в этом ли дело. Просто… очень путает. Она все гладила, пока он не придержал ее руку. Она сказала: – Я не знаю, что тут сделать. Я бы рада. С тобой что-то творится. Смотреть тяжело. Я не знаю, кто ты, а ты мне ужасно нравишься. От чего не легче. Ты больше не работаешь на Ричардсов; я надеялась, тебе станет хоть немного попроще. Может, лучше тебе уйти куда-нибудь; то есть вообще уйти… В листве громко прошелся ветер. Но ее слова оборвало качание его головы. Ветер громко удалился. – А что они… почему они там собрались? Ты зачем меня туда привела? – А? Когда? – Зачем ты меня туда сегодня водила? – В коммуну? – Понимаешь, у тебя была какая-то причина, только я не понимал. И это даже не важно. – Он гладил ее по щеке, пока она не поймала его большой палец губами. – Это не важно. – Размытая тревога укрепила его, и он принялся тыкаться ей в бедро. – Слушай, я тебя туда повела, просто потому что… – А громкий ветер и кувырки его мыслей все заглушили; когда он потряс головой и снова обрел слух, она гладила его по густым волосам и бормотала: – Шшшшш… Полежи спокойно. Полежи, отдохни чуть-чуть… – Другой рукой она повыше подтянула колючее одеяло. Земля под плечом и локтем была жестка.