– Удивительно. Вам сколько лет? – Двадцать семь. – Погодите-ка. – Мистер Новик отодвинулся. – Я-то думал, вы гораздо, гораздо моложе. Я бы решил, вам лет восемнадцать-девятнадцать и вы почти всю жизнь проработали в деревне. – Нет. Мне двадцать семь, и я где только не работал – в городе, в деревне, на судне. А это тут при чем? – Абсолютно ни при чем, – засмеялся Новик и выпил. – Совершенно ни при чем. Я с вами встречался всего пару-тройку раз, и было бы безусловным нахальством полагать, будто я вас знаю, но, если по-честному, я думал о том, как вы отнесетесь к подобному повороту. Двадцать семь?.. – Я был бы рад. – Очень хорошо, – улыбнулся Новик. – И вот к какому решению я пришел: в мире выходит так мало стихов, что не годится мешать тому, кто хочет опубликовать еще. Раз вы старше, чем мне казалось, дело даже упрощается. На мне меньше ответственности. Вы поймите, я ведь на самом-то деле ни при чем. Это мистер Калкинз предложил. Не подумайте обо мне дурно, но я его поначалу отговаривал. – Потому что вы считаете, что мои стихи недостаточно хороши? – Потому что обычно Роджер не публикует поэзию. Его сносит в сенсационность – зачастую ненароком. У сенсаций с поэзией ничего общего. Но ваши стихи не сенсационны. И по-моему, он не планирует раздувать из них сенсацию. – Знаете, я только что разговаривал с другим поэтом – ну, который давно пишет, у него книжка вышла, все такое. Публиковал стихи в «Поэзии». И еще в каком-то журнале… в «Нью-Йоркере». Может, мистер Калкинз захочет и его тексты посмотреть? – Вряд ли, – сказал мистер Новик. – И пожалуй, во всей этой истории таково мое единственное возражение. Как вы хотите назвать книжку? Спину свело почти до боли. Распуская мускулы, Шкедт почувствовал неуют в кишках – симптом страха. Разум был остер и блистал. Двоих мужчин, затянутых в кожу, что беседовали в углу, женщину в рабочих сапогах, что выходила из мужского туалета, Фенстера и Люфера, что всё сидели в кабинке, бармена, что облокотился на стойку поверх полотенца, Шкедт осознавал так же четко, как Новика. Подтянул тетрадь себе на колени, посмотрел. Сосчитав до семи, поднял голову и сказал: – Я хочу ее назвать… «Медные орхидеи». – Как, еще раз? – «Медные орхидеи». – Два слова, и все? – Именно. Просто «Медные орхидеи». – Очень хорошо. Мне нравится. Я… – Тут лицо у Новика переменилось; он рассмеялся. – Это правда хорошо. И с чувством юмора у вас порядок! – М-да, – сказал Шкедт. – Потому что я считаю, нужно иметь медный лоб, чтоб выкинуть такой кунштюк. Я – и сборник стихов? – И тоже рассмеялся. – Да, мне очень нравится, – повторил Новик. – Надеюсь, все получится. Может, мои сомнения окажутся беспочвенными. Принесите нам копию текстов – в ближайшие дни, когда угодно. – Не вопрос. Новик взял бокал. – Пойду поговорю с Полом Фенстером. Он сегодня уехал от Роджера, хочу поздороваться. Ничего? – Ага, – кивнул Шкедт ему вслед. Затем снова посмотрел на тетрадь. Большим пальцем выдвинул скрепку авторучки из пружинки и еще посидел, глядя на обложку: щелк-щелк, щелк-щелк, щелк. Вывел на картоне: «Медные орхидеи». И сам еле разобрал буквы в грязи. Пролистав в конец (задержался на стихотворении под названием «Элегия», прочел две строки и торопливо пролистнул дальше), пережил знакомое ощущение: на странице, где уже писал, прислушиваясь к ритму внутреннего голоса, попытался было распялить внутренний гомон… Обрушилось болью – боль и была; живот стянуло узлом, выпихнуло из легких весь воздух, и он закачался на табурете, хватаясь за стойку. Огляделся (только с закрытыми глазами), заглатывая по чуть-чуть. Все нутряное видение опустело пред образами славы, неизбежными и невыразимо сладкими, и он сидел, лыбясь и раззявив рот, тяжело дыша, вдавив пальцы в бумагу. Разодрал веки, иллюзорно запечатанные, и посмотрел на тетрадь. Взял ручку и торопливо записал две строки, а потом застрял на неявленном существительном. Перечитал – и его затрясло, и он принялся механически вычеркивать слова, пока не нащупал ниточку смысла от звука к образу; не хотелось чувствовать цепи. Они перечеркивали его и жгли. Приносили боль – и никакого болеутоления. И ошибочно нарекали ее чем-то иным. Он записал другие слова (не вполне даже узнав последние пять), и тут мускулы спины опять резануло серпом, живот заколотился о край стойки, а внутри глазных шаров приключилась какая-то ужасная сияющая слепота. Эти женщины, подумал он, эти мужчины, что прочтут меня через сотню лет, – они… но никакой предикат не закрепил фантазии. Он потряс головой и задохнулся. Ловя ртом воздух, попытался перечесть, что написал, и почувствовал, как рука поползла перечеркивать банальности, что высасывали всю энергию: «…рыть…». Вот тебе слово (глагол!), и он смотрел, как те, что стоят с флангов, вдруг забирают у слова остроту и оно теряет всю свою убийственную силу, становится дряблым и архаичным. Пиши; он шевельнул рукой (когда будешь переписывать, помни, постарался запомнить он, что эти закорючки – буквы «…тр…»), и нацарапал буквы, что приближались к звукам, которые грызли корень языка. «Оыннн…» – вот какой звук рвался из носа. Однажды я… на сей раз принесло свет; и страх в парке, воспоминания обо всех страхах, что марали и марали, точно время, точно грязь, стирали и страницу, и ручку, и стойку. Сердце колотилось, из носа текло; нос он вытер, попытался перечитать. Это что за каракули, с которыми слово между «…причина…» и «…боль…» не поддается расшифровке? Ручка выскользнула, покатилась по стойке и упала. Он услышал, но продолжал хлопать глазами над своими загогулинами. Взял тетрадь, на ощупь закрыл обложку, и пол, ударив по ногам, швырнул его вперед. – Мистер Новик!.. Новик, стоявший возле кабинки, обернулся: – …да? – Лицо у него стало странное. – Слушайте, заберите. – Шкедт сунул ему тетрадь. – Заберите сразу. Новик взял ее, когда Шкедт отпустил. – Ну, хорошо… – Заберите, – повторил Шкедт. – Я закончил… – Он заметил, с каким трудом дышит. – В смысле, мне кажется, я уже закончил… поэтому, – (Тэк на диванчике поднял голову), – вы заберите с собой. Сразу. Новик кивнул: – Хорошо. – После краткой паузы поджал губы: – Что ж, Пол. Рад был повидаться. Я и надеялся, что ты опять появишься. Заходи поскорее, пока я не уехал. Было очень приятно с тобой беседовать. Наши разговоры открыли мне глаза. Ты многое мне рассказал, многое показал – и в городе, и в стране. Беллона очень гостеприимна. – Он кивнул Тэку: – Рад был познакомиться. – Еще разок глянул на Шкедта, а тот сообразил, что во взгляде этом была тревога, лишь когда Новик с тетрадью под мышкой уже уходил прочь. Тэк ладонью похлопал по диванчику. Шкедт сел; на полпути ноги подогнулись, и он упал. – Ну-ка шкету еще один горячий бренди! – заорал Тэк так громко, что люди заоборачивались. В ответ на гримасу Фенстера Тэк лишь потряс гримасничающей башкой: – Он в норме. Тяжелый выдался день. Ты нормально, шкет? Шкедт сглотнул, и ему в самом деле немного полегчало. Он отер лоб (влажный) и кивнул. – Так я о чем? – продолжал Тэк, а блондинистые руки с чернильными леопардами поставили перед Шкедтом дымящийся стакан. – Я считаю, это вопрос о душе. – Он оглядел Фенстера поверх сведенных кулаков, возвращаясь к прерванному разговору. – По сути дела, душа у меня черная. Фенстер отвел глаза от удаляющегося за дверь Новика: – Ась? – У меня черная душа, – повторил Тэк. – Черную душу знаешь? – Да, черную душу я знаю. И хер там у тебя, а не черная душа. Тэк покачал головой: – Ты, видимо, не понимаешь… – Тебе не светит черная душа, – сказал Фенстер. – Я черный. Ты белый. Черная душа тебе не светит. Я сказал. Люфер опять потряс головой: – Ведешь ты себя в основном вполне по-белому. – Страшно, что я так хорошо вас изображаю? – Фенстер взял свое пиво, снова поставил на стол. – С чего вдруг белым мужикам так охота быть… – Мне неохота быть черным. – …Откуда у тебя взяться черной душе? – Отчужденность. Вообще гейская тема, например. – То есть рухнул в койку – и на́ тебе пропуск в целые области культуры и искусства, – парировал Фенстер. – А если ты черный, тебя автоматически от них отрезает – разве что очень ухищряться, чтоб просочиться в дверь. – Фенстер втянул воздух сквозь зубы. – Если ты педик, это не делает тебя черным! Тэк сложил руки на столе, одну на другую: – Ладно, пусть… – Вы, – возвестил Фенстер отчасти капитулировавшему Люферу, – триста лет черной души не желали. Что вдруг приключилось такое за последние пятнадцать – с чего вы взяли, будто ее теперь можно себе поиметь? – Ёпта. – Тэк растопырил пальцы. – Вы у меня забираете, что в голову взбредет, – идеи, повадки, собственность и деньги. А я у вас, значит, ничего не бери? – Ты смеешь, – сощурился Фенстер, – высказывать мне удивление, или негодование, или обиду (заметь, гнева я не упомянул), поскольку ровно это мы и наблюдаем. Вот потому у тебя и нет никакой черной души. – Он вскочил – красный воротник открыл темную ключицу – и погрозил Тэку пальцем: – Ты поживи так десять поколений, а потом приходи просить у меня черной души. – Палец с бледным ногтем на темной коже проткнул воздух. – Получишь черную душу, когда я скажу, что тебе ее можно! А теперь отвали! Мне отлить надо! – И он отошел от кабинки. Шкедт сидел – кончики пальцев зудели, колени где-то очень далеко, разум до того нараспашку, что чудится, будто каждый тезис в этой перебранке обращен и / или имеет отношение к нему. Он сидел, пытаясь соединить их воедино, а смыслы стекали со скрижалей памяти. Тэк, крякнув, развернулся к Шкедту и одним пальцем дернул вниз козырек кепки. – У меня такое чувство, – и Тэк размашисто кивнул, – что в неустанной битве за белое господство я снова потерпел поражение. – И скривился. – Он, вообще-то, между прочим, хороший человек. Ты давай пей. Шкет, я за тебя волнуюсь. Ты как себя чувствуешь? – Занятно, – ответил Шкедт. – Странно… пожалуй, ничего.