– Ты потерял тетрадь! – Из неловкости вырос страх. – Господи, это же, наверно… – А потом внутри устаканилось. Шкедт перегнулся через стойку: – Эй, можно мне тетрадь? А? Давай скорей! Отдай тетрадь, пожалуйста! – Хорошо, – сказал бармен. – Хорошо, сейчас принесу. Не кипятись. Народ, вам повторить?.. – Тетрадь! – Шкедт грохнул кулаком по стойке. – Хорошо! – Раздраженно цыкнув, бармен выудил тетрадь из клетки и швырнул на стойку. – А теперь вам повторить? – А. Ну да, – сказал Шкедт. – Еще бы. Помимо крови, мочи, мульчи и ожогов, на тетради были круги от бутылок, неосторожно поставленных на обложку. Шкедт открыл тетрадь на середине: – …Не твоя, нет? Фрэнк нахмурился: – Ты ее нашел? – Ага. В парке валялась. Шкедт смотрел Фрэнку через плечо и читал имена в списке, пока Фрэнк не перевернул страницу. – Вы что тут делаете? – спросил Джек у них из-за спин. – Ты Фрэнку показываешь свои стишки? Шкедт обернулся: – Да я тут чей-то дневник нашел. – Фрэнк очень умный, – кивнул Джек. – Знает кучу всего. Историю преподавал. В колледже. И слинял из армии. – Как многие из нас, – отозвался Фрэнк, не поднимая головы. – Те, у кого все хорошо с мозгами, уехали в Канаду. А остальных занесло сюда. – Он снова перелистнул. – Ну как, тебе весело? – Джек положил руку Шкедту на плечо. – Здесь, знаешь, веселиться – самое оно. – Обхохочешься, – ответил Шкедт. – Давно тебя не видел. Ты где живешь? – Несколько дней жил у Тэка. – Рука Джека поднялась и упала. – Неделю, а потом он меня выпер – я ему больше не давал хер сосать. Люфер в дальнем углу, нахлобучив кепку по самые уши, по-прежнему жарко беседовал с Фенстером. Рука Джека опять упала. – В этом городе есть девчонки! Фрэнк целый дом знает. Там девчонок битком. И очень симпотные. Мы туда ходили, и… – Улыбка его экстатически растянулась до ушей. – Фрэнк им сильно нравится. – Он сморщил лицо. – Потому, небось, что бороду отращивает. Или, может, потому, что в колледже преподавал. – Ты им тоже вполне понравился, – сказал Фрэнк, не отрываясь от тетради. – Просто они с тобой незнакомы. – Это да, не очень близко пока что. – Слышишь? – И Фрэнк поднял взгляд. – Это все ты писал?.. – Ага… то есть нет. В основном там уже все было, когда я нашел. Я потому и спрашиваю, не твое ли. – А, – сказал Фрэнк. – Нет. Не мое. Шкедт вывернулся у Джека из-под руки. – Это хорошо. А то когда ты сказал, что потерял тетрадь, я подумал… – Ага, – сказал Фрэнк. – Ясно. – Мы пойдем, еще девчонок поищем, – сказал Джек. – Айда с нами, хочешь? – Джек считает, что толпой безопаснее, – пояснил Фрэнк. – Не. Не, не в том дело, – возразил Джек. – Я просто подумал, может, он хочет с нами, девчонок поискать. И все. Может, снова в этот дом завалимся? – Эй, спасибо, – сказал Шкедт. – Мне еще тут поболтаться надо. – У Шкедта своя баба есть, – продемонстрировал осведомленность Джек. – Небось, ждет ее. – Э, мне… ну, жаль, что тетрадь не твоя, – сказал Шкедт Фрэнку. – Да, – ответил тот. – Мне тоже. – До скорого, – сказал Джек, а Шкедт между тем (улыбаясь, кивая) гадал, что означает Фрэнков тон. Рассеянно потирая бумагу (под пальцами слепые оттиски авторучки), он смотрел, как эти двое уходят. Толкнув их плечом, в бар вошел Эрнст Новик. Остановился, одернул полу пиджака, огляделся, увидел Фенстера, увидел Шкедта и направился к Шкедту. Тот слегка выпрямил спину. – О, здравствуйте. Как вы нынче? От своей маленькой победы Шкедт заулыбался. Чтобы скрыть улыбку, перевел взгляд на тетрадь. Стихотворение, на котором Фрэнк открыл, вчерне называлось: «ЛЮФЕР» На полях Шкедт набросал варианты: «Рыжий Волк», «Огненный Волк», «Железный Волк». – Э… порядок. – Внезапно и решительно он сдернул ручку с верхней петлицы жилета, вычеркнул «ЛЮФЕРА» и поверх вписал: «ПРИВОДЯЩИЙ ВОЛКОВ». Посмотрел на Новика: – У меня все прекрасно; и я много работаю. – Это хорошо. – Новик взял выставленный ему джин-тоник; бармен отошел. – Я, вообще-то, как раз и надеялся вас встретить. Потому что мы тут поговорили с Роджером. – С мистером Калкинзом? – Мы сегодня после ужина гуляли в садах «Октября», пили бренди, и я рассказывал ему про ваши стихи. – Новик сделал паузу, подождал, но не дождался реакции. – Он остался под большим впечатлением. – С чего бы? Он не читал же. Новик опустошил бокал. – Вероятно, на него произвел впечатление мой рассказ, а равно… как бы это сказать? Не то чтобы они про город – про Беллону. Скорее, Беллона – по крайней мере, в тех, что я лучше всего запомнил, – составляет декорации, в которых стихи могут… разворачиваться. – Легчайшая вопросительность в финале фразы просила о подтверждении. Шкедт кивнул – не столько подтвердил, сколько предложил продолжать. – Она образует декорации, а также творит некое настроение или ставит вопрос. Или я вчитываю слишком нагло? – Чего? Не, нормально. – Так или иначе, Роджер высказал идею: давайте спросим молодого человека, не хочет ли он эти стихи напечатать? – Чего? Не, нормально. – Пунктуация та же, но у каждого слова – совсем иная длительность, и ударение, и интонация. – То есть это бы… – Улыбка расщепила напряжение, которое стягивало его лицо. – Но он же их не видел! – Я ему на это указал. Он ответил, что полагается на мое воодушевление. – Вы настолько воодушевленно говорили? Может, он просто хочет что-нибудь напечатать в газете? – Это я ему тоже предложил. Нет, он хочет выпустить книгу и распространить по городу. Хочет, чтоб я раздобыл у вас копию стихотворений и название. Раздался шум – это из тела вышло все дыхание. Шкедт провез рукой по стойке. Сердце стучало громко, сбивчиво, и хотя он вроде бы не потел, по пояснице сбежала капля, замерла на цепочке… – Вы, наверно, очень воодушевленно говорили… – и покатилась ниже. Новик отвернулся к своему бокалу: – Поскольку это предложил Роджер, а вы, я так понимаю, готовы согласиться, давайте я скажу абсолютно честно: я с удовольствием проглядел ваши стихи, с удовольствием послушал, как вы читаете; над языком – во всяком случае, судя по тому, как вы их правите, – вы немало поработали. Но я с ними прожил совсем недолго и не могу решить, насколько они, за неимением простого слова, хороши. Вполне вероятно, если б я наугад взял их и прочел в книжной лавке, и притом очень внимательно прочел, меня бы в них почти ничего не заинтересовало. Шкедт насупился. – Вы говорите, что пишете всего несколько недель? Шкедт кивнул, по-прежнему супясь.