– Не, как началось, я не видел. Говорю же: я приехал – а тут почти как сейчас. – А где твоя машина? – Стоит на улице, ветровое стекло разбито, покрышек нет – и двигателя, считай, тоже. Я поначалу-то немало глупостей допустил. Но со временем выучился. – Тэк повел руками – и исчез, не завершив жеста: они ступили в кромешную черноту. – Вроде бы сейчас тут тысяча людей. А раньше было два миллиона. – Откуда ты знаешь? Про население? – В газете пишут. – А почему ты остался? – Почему остался? – Тон снова почти стал такой… нехороший. – Ну, я, собственно, много об этом думал. И я думаю, потому что – это у меня теперь такая теория – свобода. Понимаешь, здесь, – (впереди что-то шевельнулось), – ты свободен. Законов нет – нечего нарушать, нечего соблюдать. Делай что хочешь. Отчего с тобой происходит много занятного. Очень быстро – на удивление быстро – становишься… – они подошли к очередному подслеповатому фонарю; шевелился, как выяснилось, дым – телепался на подоконнике в короне стеклянных зубов; похоже на погашенный тыквенный фонарь, – тем, кто ты есть. – И Тэка снова стало видно. – Вот так-то. Если ты к этому готов. – Опасно, наверно. Мародеры, все такое. Тэк кивнул: – Еще бы не опасно. – На улицах часто грабят? – Бывает. – Люфер скривился. – Что ты знаешь про преступность, Шкет? Преступность – занятная штука. Вот, к примеру: в большинстве американских городов, в Нью-Йорке, Чикаго, Сент-Луисе, преступления – я читал, девяносто пять процентов – совершаются между шестью вечера и полуночью. То есть безопаснее шататься по улицам в три часа ночи, нежели сходить в театр к третьему звонку в семь тридцать. Интересно, который час. Где-то третий, небось. Вряд ли Беллона сильно опаснее любого другого города. Она ж теперь совсем маленькая. Это отчасти спасает. Забытый нож орхидеи поскреб ему по джинсам. – Сам-то вооружен? – Многомесячными тщательными исследованиями – где что творится, где какие движения и вариации. Я много смотрю по сторонам. Сюда. На другой стороне улицы были не дома: сланцево-черные деревья высились над парковой оградой. Люфер направился к воротам. – Там безопасно? – На вид довольно страшно, – кивнул Тэк. – Небось, любой преступник, у кого хоть капля ума есть, лучше дома посидит. Если ты не грабитель, надо психом быть, чтоб туда пойти. – Он обернулся, улыбнулся: – А это, вероятно, означает, что все грабители давным-давно устали ждать и разошлись по домам баю-бай. Пошли. Вход сторожили каменные львы. – Занятно, – сказал Тэк, когда они проходили между львами. – Покажи мне место, куда женщинам не велят соваться ночью, потому как там, мол, шныряют ужасные злые мужики, норовят натворить ужасных злых дел; и знаешь, что ты там найдешь? – Голубых. Тэк глянул на него, опустил козырек кепки: – Вот-вот. Тьма объяла их и поволокла по тропе, как по воде. Во тьме этого города, в вони его – никакой безопасности. Что ж, придя сюда, от всех надежд на безопасность я отрекся. Лучше прикинуться, будто я сделал выбор. Заслонить кошмарные декорации занавесом здравомыслия. Что его откроет? – За что тебя посадили? – Аморалка, – ответил Тэк. Он теперь отставал от Тэка на несколько шагов. Тропинка, поначалу бетонная, стала грунтовой. Его хлестала листва. Босая нога трижды шагнула на шершавые корни; рука, покачнувшись, разок слегка задела древесную кору. – Вообще-то, – бросил Тэк в разделявшую их черноту, – меня оправдали. Так сложилось, видимо. Мой адвокат решил, что лучше мне просидеть без залога девяносто дней, за мелочь, типа. Какие-то бумаги где-то потерялись. Потом он это все выволок в суде, и обвинение сменили на непристойное поведение на публике; а я уже все отсидел. – Звякнули молнии, – видимо, он пожал плечами. – Если так посмотреть, все сложилось неплохо. Гляди! Угольная чернота листвы разодралась, впустив обычные расцветки городской ночи. – Куда? Они остановились средь деревьев и высоких кустов. – Тише! Вон… Его шерстяная рубаха приструнила шумную Тэкову кожаную куртку. Он прошептал: – Где ты?.. Из-за поворота на тропинку, нежданный, сияющий и искусственный, явился семифутовый дракон, а за ним такие же огромные богомол и грифон. И тряско поплыли – точно изощренный пластик, подсвеченный изнутри и туманный. Качнувшись друг к другу, богомол и дракон… перемешались! Ему на ум пришли слегка размытые наложенные кинокадры. – Скорпионы!.. – прошептал Тэк. И плечом толкнул его в плечо. Он рукой держался за ствол. Тени веточек паутиной оплели ему предплечье, тыл ладони, кору. Фигуры приближались; паутина заскользила. Фигуры миновали; паутина соскользнула. Они, сообразил он, раздражали глаз, как картинки на трехмерных открытках, – и такие же полосатые тела повисали прямо перед – или, может, прямо за ними. Грифон поодаль замерцал. На середине осторожного кривоногого шага – тщедушный малолетка с прыщавыми плечами, затем снова грифон. (Память о встопорщенных желтых волосах; руки на отлете у веснушчатого таза.) Богомол развернулся, поглядел назад, на миг погас. На этом была хоть какая-то одежда – темнокожий юнец зверской наружности; цепи, которые он носил вместо ожерелий, заскрипели под ладонью, когда он рассеянно погладил левую грудь. – Малыш, давай! Шевели поршнями! – Что произнес уже опять богомол. – Ёпта, они, думаешь, на месте? – Это грифон. – А то. Где им еще быть. – Голос дракона вполне сошел бы за мужской; и она, похоже, была черной. В изумлении и смятении он оцепенело слушал беседу дивных зверей. – Пусть только попробуют не быть на месте! Цепи исчезли, но скрипели по-прежнему. Грифон снова мигнул: под ослепительной чешуей исчезли рябые ягодицы и грязные пятки. – Эй, Малыш, а вдруг их еще нет? – Ой, ёпта! Адам?.. – Адам, ну кончай. Сам же понимаешь, что они там, – утешила дракон. – Да? Это с чего это я понимаю? Эй, Леди Дракон! Леди Дракон, ну вы даете! – Пошли. И помолчите оба, а? Качко сталкиваясь и разъединяясь, они исчезли за поворотом. Теперь он вовсе не видел своей руки и потому отпустил ствол. – Что… что это было? – Я же говорю: скорпионы. Такая банда, типа. Может, и не одна. Я особо не в курсе. Проникаешься к ним со временем, если умеешь не путаться у них под ногами. Если не умеешь… ну, тогда, видимо, или к ним, или получаешь по башке. Во всяком случае, я так понял. – Да нет, эти… драконы всякие? – Красиво, да? – А это как? – Знаешь голограммы? Это проекции интерференционных картин очень маленького, очень маломощного лазера. Там все несложно. Но эффектно. Они это называют «светощит». – А. – Он глянул на свое плечо, куда Тэк уронил руку. – Про голограммы я слыхал. Тэк вывел его из-под кустарного прикрытия кустов на бетон. Поодаль у тропы, там, откуда пришли скорпионы, горел фонарь. Они зашагали к нему. – А есть другие? – Могут быть. – Тэк снова замаскировал тенью пол-лица. – Светощиты на самом деле ни от чего не защищают – разве что наши любопытные глазки от тех, кто желает разгуливать с голой жопой. Когда я только приехал, тут повсюду были одни скорпионы. А недавно стали появляться грифоны и всякие другие. Но название жанра прижилось. – Тэк сунул руки в карманы джинсов. Куртка, внизу сцепленная замком молнии, вздулась спереди, изобразив несуществующие груди. Тэк разглядывал их на ходу. Подняв взгляд, улыбнулся безглазо: – Я уж и забыл, что люди не знают про скорпионов. Про Калкинза. Они тут знамениты. Беллона – большой город; в любом другом, если там заведутся такие звезды, – да в Лос-Анджелесе, Чикаго, Питтсбурге, Вашингтоне на шикарных коктейлях только о них бы и трындели все, а? Но про нас забыли. – Нет. Не забыли. Он не видел глаз Тэка, но знал, что они сузились.