– О да, – подтвердила миссис Ричардс, ставя блюдца с желе перед крупной вельветовой женщиной и блондином в твиде. – Шкедт, вы же нам прочтете что-нибудь? – Да, – сказал мистер Ричардс. – Я считаю, Шкедт должен прочесть стихотворение. Шкедт досадливо цыкнул. – У меня нет. Я не взял с собой. Миссис Ричардс просияла: – У меня есть одно. Минуточку. – Развернулась и выбежала за дверь. Досада росла. Шкедт зачерпнул желе; которого не хотел. Поэтому допил кофе. Кофе тоже не хотел. – Вот! – вернувшись, вскричала миссис Ричардс и пихнула ему по столу листок с синей каемкой. – Ой, – сказал Шкедт. – Я забыл, что у вас оно есть. – Давайте читайте. – И уж пусть будет хорошее, – сказал твидовый блондин вполне любезно. – Иначе Ронни, завидев вас на улице, будет убегать сломя голову – она-то считает, что вы… – На улицу я не хожу, – сказала Ронни. – Я хочу послушать, какие у вас стихи. Читайте. Мужчина, хотя и не мистер Ричардс, сказал: – Я мало смыслю в поэзии. – Шкедт, встаньте, – распорядилась миссис Ричардс, взмахнув сливочной ложкой. – Чтоб нам было слышно. Шкедт встал, как можно невозмутимее сказал: – Мистер Ричардс, я пришел только насчет денег за мою работу, – и подождал реакции. Мистер Ричардс расправил плечи и улыбнулся. Где-то – в коридоре на этаже? – затворилась дверь. Миссис Ричардс, держась за край стола, с улыбкой кивнула: – Давайте, Шкедт. Ронни сказала ей: – Он хочет денег. Какой прагматичный поэт. – Говорила она тихо, но все рассмеялись. Он посмотрел на свой стих, переписанный миссис Ричардс, и оттянул язык от зубов, примериваясь к первому слову. В коридоре заорал мужчина – ни слов, ни интонаций: шаги, глухие удары, – и с каждым ударом крик набирал высоту. Шкедт стал читать. На третьей строке сделал паузу, потому что ужасно хотелось смеяться, но головы не поднял. Шаги; на бегу ругаются голоса – и голосов много. Шкедт читал, пока не добрался до пропущенной запятой. Рядом Линн тихонько взвизгнула. Краем глаза Шкедт увидел, как муж взял ее за локоть. Снаружи кто-то загрохотал по стене – похоже, ломиком. И крик сорвался истерическим мексиканским акцентом: – Ну кончай, ну пжалста, отстань, ну лан те. Не дури… Не надо! Ну кончай, кончай… не надо. Ну пжалста, не надо… Шкедт прочел последние строки своего стихотворения и поднял голову. Грохот перешел со стены на дверь – равномерный, расчетливый стук. В звуковой обертке этого грохота он различал звон цепочки, тряску петель, щелчки замка. Он оглядел стол, и в голове просквозила окольно праздная мысль: у них такие лица – у меня, наверно, такое же, когда у кого-нибудь алеют глаза. Снаружи, перебивая крики, кто-то заржал. Страх Шкедта, упрямый, и сияющий, и до того знакомый, что почти уже бессознательный, целил куда-то в коридор. Однако смеяться не хотелось. По-прежнему хотелось захихикать. Снаружи кто-то побежал. Остальные побежали следом. Мускул сзади на бедре напрягся так, что вот-вот лопнет. Шкедт улыбнулся, невнятно и растерянно. Загривку было щекотно. Кто-то скрипнул стулом. – Господи боже, когда же это наконец… – ритмически предугадывался следующий удар, но прозвучало только ее слово: – кончится! Шаги стали легче, скатились по ступеням, удалились за хлопающие двери. Шкедт оглядел гостей – кто-то смотрел на него, кто-то друг на друга; вельветовая пялилась себе в колени; миссис Ричардс с трудом переводила дух. Интересно, понравилось ли кому стихотворение. – В ваших краях тоже так, да? – шутливо выдавил Сэм. Тут на другом конце стола женщина, которую Шкедт толком не видел, разлила кофе. – Ой, я тряпку принесу! – заорала миссис Ричардс и бежала из комнаты. Трое разом попытались высказаться толком ни о чем. Но когда вернулась миссис Ричардс с полотенцем – черно-белым, а-ля оптическое искусство, – от хора отделился один голос, неуверенный баритон: – Господи боже, а неужели ничего нельзя сделать? Надо ведь что-то делать. Из нескольких чувств острой была только досада. – Мистер Ричардс? – сказал Шкедт по-прежнему стоя. – Мистер Ричардс? А теперь можно с вами поговорить? Мистер Ричардс задрал брови, оттолкнулся от стола. Джун, необъяснимо встревожившись, коснулась отцовского локтя… удерживала? защищала? Мистер Ричардс смахнул ее руку и пошел к двери. Шкедт взял орхидею и вышел в прихожую. Вельветовая между тем говорила: – Когда придумаешь, что можно сделать, сообщи мне, будь добр. Поддержу на сто процентов. На сто процентов, уверяю тебя. У двери Шкедт повернулся: – Надо разобраться с этой историей про пять долларов в час, не находите, мистер Ричардс, потому что уже… Бледная, натужная улыбка мистера Ричардса надломилась. – Ты чего добиваешься? – шепотом вопросил он. – Чего ты добиваешься? Пять долларов в час – да ты спятил! Миссис Ричардс, не выпуская полотенце из рук, продрейфовала к мужу и встала у него за плечом, моргая, – получилась точная копия Кумары и Тринадцати. – Вот чего ты добиваешься? – продолжал мистер Ричардс. – Мы тебе ничего заплатить не можем, будь любезен это понять. – Чего? – потому что это какой-то бред. – Пять долларов в час? – повторил мистер Ричардс. – Да ты спятил! – Говорил он с нажимом, нервно и тихо. – Тебе-то зачем такие деньжищи? В этом городе жизнь не стоит ни гроша – еда за так, жилье за так. Деньги здесь ничто. Вот чего ты добиваешься?.. У меня жена. У меня семья. В «ИСМ» не платят уже который месяц. В конторе вообще ни души! Я должен сохранить то, что есть. Я не могу сейчас столько тратить – положение-то какое! Я не могу… – Но вы же сами так сказали?.. – Шкедт разозлился. – Ох, ёпта. Слушайте, тогда давайте так… – И полез в карман. Мелькнула орхидея, и глаза у мистера Ричардса расширились. Шкедт, однако, просто рылся в кармане. – Тогда и это забирайте, ага? – Мистер Ричардс покачнулся, когда влажный зеленый комочек отскочил от его рубашки и отрикошетил на пол, раскрываясь, как бумага в огне. Шкедт щелкнул замком и дернул дверь. Цепочка удержала ее – хряп! – в двух дюймах от косяка. Миссис Ричардс кинулась к нему, повозилась с защелкой. Шагнув в коридор, Шкедт оглянулся – облить их презрением. Пока миссис Ричардс с многообразной горечью во взоре закрывала мистера Ричардса дверью, тот глядел изумленно, и это было неожиданно, и принесло удовлетворение, и было оборвано дверным хлопком. Он насчитал пятнадцать лупящихся краской вмятин и решил (за дверью опять кто-то смеялся), что пора идти. В раздумьях он спускался на лифте. Один раз поднял взгляд, наморщив нос от слабой гнилостной вони. Но спускался дальше. Вместе с ветром в шахте шелестело эхо шагов откуда-то с лестницы, эхо голосов.