В вестибюле не было ни души. * * * Удовлетворен? Во всяком случае, удовлетворена досада. Но смутные и шаткие остатки вскипали и толкались, добиваясь определения. – Па-бам па-бам па-бам? – спросил он. – Па-бам па-бам, – ответил он и сел. Оно кренилось, как масло в турбулентности. В конце концов Па-бам па-бам па-бам? сложилось вокруг обломков вопроса, а вот Па-бам па-бам в словесный ответ не лезло. Он тискал кончик авторучки, пока не заболели пальцы, затем вновь пошел в атаку на строптивые множества звука, перекрывавшие собственный смысл. Перечитал с десяток вариантов начала одного фрагмента; с блаженством обреченности остановился – заменив «Это» на «То» – на самой первой версии. Свеча с высокого подоконника раскачивала тень безбатарейного проектора в тетради, раскрытой на голом бедре. Кто-то постучал, как раз когда он заметил, что торопливыми сдавленными буквами переписывает одну строку уже четвертый раз (мысли бродили сами по себе). – Ты там? – спросила Ланья. – Чего? – Он вперился в многослойные каракули на двери. – Да. Иду. – Встал, подтянул штаны с лодыжек, дернул за цепочку смыва. – Он сказал, что ты там. – Она кивнула на бармена, когда Шкедт открыл дверь. – Пошли. – Чего? Куда? Она улыбнулась: – Пошли. – И взяла его за руку. – Эй, – окликнул он, проходя мимо бара. – Постережешь еще раз? Бармен склонился через стойку. – Где обычно, шкет. – Встал на цыпочки и сунул тетрадь сквозь прутья клетки. Ланья приостановилась у двери, спросила: – Как прошло у Ричардсов? – Вернул ему его сраную пятерку. Ее растерянность внезапно растворилась в хохоте. – Ну ты даешь! Рассказывай, что было. – И она потащила его в коридор, а затем на улицу. – Что было? – повторила она, плечом втискиваясь ему под мышку. Они быстро зашагали. Она обернулась к нему, и ее волосы пощекотали ему плечо. – Платить он не захотел. У них там был званый ужин, что ли. И я ему отдал, что он успел заплатить. – Шкедт почесал грудь под полой жилета. На бедре звякала сбруя орхидеи. – А пацана своего, мальчика, они так и оставили… – Он тряхнул головой, потерся о ее голову. – Ешкин кот, не хочу про это. Куда мы? – В парк. В коммуну. – Зачем? – Во-первых, есть охота. – Все равно рассказывать не буду. Она погнала его через дорогу, в дымно-вечерний океан. Шкедт принюхался было, однако ноздри онемели – или обвыклись. Львы в размытой мути раззявили пасти в каменном ошеломленном негодовании. Появилась туманная жемчужина горящего фонаря. – Утром, – сказала Ланья, – когда ты ушел писать стихи, сказали, что на том конце парка новые пожары! – Дым явно гуще. – Вон там, – кивнула она, – я, кажется, видела, как мигает. А еще даже не стемнело. – В парке пожаров быть не может, – вдруг объявил он. – Тут же все сгорит к чертям? Либо сгорает все, либо нет. – Наверно. – А кого-нибудь посылали проверить? Может, им послать кого-нибудь копать такую штуку… противопожарный барьер. – Противопожарный барьер? – и услышал, как слово отзывается картинками обугленного леса, где много лет назад он топал с канистрой на плечах, в шипящий пепел брызжа водой из латунной форсунки. – Может, тебе с Джоном и его ребятами сходить? Она дернула плечами под его рукой. – Нет, правда, я бы туда лучше не ходила… Он попытался по голосу догадаться, что известно о ее гримасе, и вспомнил, как она сидела на каменном парапете, обнимая груду драного синего шелка. – Ты перепугалась до смерти! Ее голова крутнулась – вопросом или подтверждением. – Почему? Она набычилась и удивила его, повторив: – Пошли, – тихо, резко. Босая нога ступила с бетона в траву. Ночь вздымалась и опадала; привычка вела их лабиринтом тумана. Он увидел дрожащие огни. Но это горел шлакоблочный очаг коммуны. У костра безмолвно, безжизненно бродили люди. Вдоль деревянного стола сидела молодежь во всевозможных армейских гимнастерках, рубахах с огурцами и грязных маечках и смотрела сквозь сальные волосы. Кто-то подтащил спальник к огню. Тень: бледное волосатое тело; черная кожаная куртка – поодаль от костра, скрестив руки, широко расставив ноги, стоял Тэк. На ремне у него болталась затейливая медная орхидея. За его спиной перешептывались три скорпиона. Один – рыжий веснушчатый черный, который заехал Шкедту трубой у Калкинза; другие потемнее. Но Шкедт, поначалу вздрогнув, не встревожился. Кто-то вразвалку прошагал мимо с картонной коробкой консервов, мятых целлофановых оберток, бумажных стаканчиков. Шкедт сообразил (очень удивившись), что его ужасно прет. Мысль раскачалась в мозгу, рассыпалась, зашипела, как вода в горячем пепле. Дым, лихорадочно подумал он. Может, в этом тумане и дыме что-то. Нет… К костру, поблескивая голой грудью под жилетом, подошел Джон, остановился поговорить с Тэком; оба склонились к орхидее. А потом на запястье Джона – медные листья, панцирь, когти: вдоль пальцев изгибались вниз длиннющие медные ножи на прихотливом браслете. Джон дергал локтем, словно, разоружись его рука, застучал бы по ноге. Тэк улыбнулся, и Джон удалился. Шкедт поморгал; бил озноб, ноги не держали. Вот Ланья – отошла, говорит с кем-то за столом. Невразумительным градом сыпались обрывочные вопросы. В боку дернулся мускул, и Шкедт его ужасно испугался. Сделал шаг, плечом задел кого-то – от того пахло вином. Огонь положил горячую руку на щеку, на грудь и на плечо, а в остальном предоставил Шкедта прохладе. Где-то в тени дерева затрясла шевелюрой Милли: по плечам застучала кроваво-медная щепа. Зачем они пришли? Зачем здесь толкутся? Череп изнутри словно помят и воспалился. Смотри на них, слушай их, складывай поступки и осколки разговоров; он поискал экран, что преобразит восприятие в информацию; подождал, когда кто-нибудь начнет танцевать, есть, петь. Пожалел, что Ланья не сказала, зачем они пришли. Но он ужасно устал. Так что пошел бродить. Однажды я умру, ни к селу ни к городу подумал он, но в ушах по-прежнему стучала кровь. Он попятился от жара, снова попятился. (А где Ланья?) В смятении не смог обернуться. Всё громко и настырно обозначало слишком много всего: дым, что раскручивался над ветками; камешек под пяткой; горячая лента жара костра над бровями; бубнеж вокруг, здесь громче, там тише. Неподалеку впереди стояла Милли – голые ноги двигались под музыку, которой Шкедт не слышал. Затем подле нее, скрестив ноги в листве, рассеянно щупая ножи на руке, плюхнулся Джон. Некоторое время назад, сообразил он, опять пришла эта мысль: умоляю, я больше не хочу заболеть, умоляю, – но он едва расслышал, как она пролетела, и лишь теперь равнодушно различил ее эхо. Кто– или что-то вот-вот явится на поляну – в этом он не сомневался; и равно не сомневался, что, блестящий и голый, на поляну явится Джордж! И Джун! – Вот идиотизм, а? – говорил кто-то невидимый. – А ведь можно было на Гавайи! Розовым бутончиком высунув кончик языка в уголке губ, Джон смотрел на подвижные икры Милли. Поднял руку с ножами (по подбородку метнулся отсвет) и рубанул сверху вниз. Милли ахнула, придушила ах, но больше не издала ни звука. Не сделала ни шагу, даже не взглянула. Шкедт в ошеломлении смотрел, как кровавый ручей шириной (посреди ужаса невпопад всплыла мысль) с карандаш течет ей на пятку. IV Во время чумы