– В Беллоне с автобусами не очень. А в мыслях: грозные блестящие лепестки изогнулись вкруг узловатого полусгнившего корня. – Уродина, – сказал он не этим на мостках, а прибамбасу. – Надеюсь, ты мне не пригодишься. – Я тоже надеюсь, – сказала одна сверху. – Отдашь кому-нибудь, когда уйдешь. – Ну да. – Он поднялся. – Так и сделаю. – Если он уйдет, – сказала другая, вновь испустив смешок. – Ну что, нам бы двинуть отсюда уже. – Я слышала машину. И так ждать придется сто лет. Можно и двинуть. Южная: – Он же сказал, что вряд ли кто подвезет. – Да ладно, пошли. Эй, пока! – Пока. – Их лучи метнулись прочь. – И спасибо. Артишоки? Но он не вспомнил, откуда взялось это слово – почему так ясно звенит. На прощание он помахал им орхидеей. Речное мерцание меж подкосов моста обрисовало силуэт корявой руки в клетке ножей. Глядя, как девушки уходят, он пережил смутнейший трепет желания. У них горел всего один фонарик. Потом кто-то его заслонил. Они остались шагами по металлическим плитам; донесшимися обрывками смеха; шорохами… Он пошел дальше, держа руку на отлете. Этот иссушенный вечер сдабривает ночь воспоминаниями о дожде. О существовании этого города подозревают очень немногие. Как будто не только СМИ, но сами законы перспективы перекроили знание и восприятие, дабы обходить город стороной. По слухам, здесь почти нет электричества. Ни телекамер, ни репортажей с места событий; здешняя катастрофа тускла, а посему, ты подумай, скучна электрической нации! Это город внутренних дисгармоний и зрительных дисторсий. 3 За устьем моста асфальт осыпался. Один живой уличный фонарь освещал пять мертвых – у двух разбиты плафоны. Карабкаясь по десятифутовому косому шмату асфальта, что разок дернулся под ногами и заворчал, точно живой, он видел, как за кромку катятся камешки, слышал, как они звякают по беглым трубам, а потом плещут где-то в темноте… Он вспомнил пещеру и перепрыгнул туда, где попрочнее, где трещины скрепляла колючая трава. Во всех домах поблизости – ни огонька; но дальше по улицам у реки, за дымными пеленами – это что, огонь? Он уже привык к запаху, и пришлось втянуть воздух поглубже – лишь тогда заметил. Небо мглисто. Дома вонзались во мглу и исчезали. Свет? Перед четырехфутовым проулком он озирался десять минут – потому только, что там горел фонарь. Через дорогу разглядел бетонные ступени, грузовой подъезд под навесом, двери. На углу перевернулся грузовик. Чуть поближе три автомобиля – окна подведены битым стеклом – грузно осели на перекошенных ступицах, будто чудесным образом ослепшие лягушки. Босая нога вся в мозолях – ни гравий, ни стекло не страшны. Но пепел пробирался под ступню и на подошву сохранной сандалии, натирал, как мельчайший песок, вползал глубже и замешивал ил на поте. Пятка стерта почти до крови. У калитки в конце проулка – груда пустых банок, кипа газет, еще перетянутая проволокой, кирпичи, составленные в очаг, а над очагом уложены трубы. Рядом армейская миска с запекшейся мертвой плесенью. Он двинул ногой, и что-то зашуршало. Он наклонился. Лепесток орхидеи за что-то зацепился; он подобрал пакет с… хлебом? Зев обертки плотно закручен. Вернувшись под фонарь, балансируя пакетом на пальцах меж ножей, он развернул целлофан. Идея поесть любопытна. Идея поспать любопытна. Но это любопытство парализовало. В уголке первого ломтя – головка гвоздя с десятицентовик, поплывшая зеленью; и на втором ломте зелень, и на третьем. Гвоздь, подумал он, пробил буханку. Верхний ломоть с одной стороны зачерствел. А в остальном нормальный хлеб – только прошитый зеленой прожилкой; и на ней всего-навсего пенициллин. Можно объесть по бокам. Я не голоден. Он сложил ломти обратно, свернул целлофан, отнес назад и засунул за кипу газет. Возвращаясь к фонарю, сандалией отфутболил банку, и ее лязг обозначил тишину. Сквозь эту тишину он побрел дальше, высматривая в небе хоть намек на мутную луну… Звон битого стекла оттянул взгляд к улице. Он боялся, он был заинтригован; однако страх был неотступен – уже притупленная, ленивая эмоция; а вот интрига живая. Он перебежал к ближайшей стене, двинулся вдоль нее, в голове прокручивая все возможные ужасы. Миновал подъезд, отметил, что туда можно нырнуть, и дошел до угла. Теперь голоса. И опять стекло. Он выглянул. Из разбитой витрины к двоим, которые ждали, выпрыгнули еще трое. Следом за ними на тротуар с лаем выскочила собака. Один захотел залезть назад; залез. Двое зашагали прочь. Собака покружила, свернула к нему… Он попятился, свободной рукой скребя по кирпичной стене. Собака припала к земле, затанцевала в десяти футах от него – гав, гав, снова гав. По собачьему языку и зубам размазался тусклый свет. Собачьи глаза (он с усилием сглотнул) мерцали красным – ни белков, ни зрачков, гладкие, как кровавое стекло. Из витрины опять вылез человек. Еще кто-то обернулся и крикнул: «Мюриэл!» (Может быть, женщина.) Собака развернулась и кинулась на оклик. Другой фонарь, через несколько кварталов, на миг очертил их силуэты. Он шагнул прочь от стены, и его дыхание распустило тишину, потрясло, точно кто-то произнес его… имя? В раздумьях он перешел через дорогу к грузовому подъезду. На направляющей под навесом тихонько покачивались четырех– и шестифутовые мясницкие крюки – хотя не было ни ветерка. Вообще-то, рассудил он, мощный должен быть ветерок, чтоб их раскачать… – Эй! Руки, свободная и цветущая, рывком закрыли ему лицо. Он развернулся на полусогнутых. – Эй, ты, там! Ссутулившись, он задрал голову. В вышине над восьмиэтажным домом клубился дым. – Ты это чего, а? Он опустил руки. Голос скрежетал сипло, почти пьяно. Он крикнул: – Ничего, – и пожалел, что сердце никак не успокоится. – Гуляю просто. За дымными шалями кто-то выступил к карнизу. – Какие планы на вечер? – Да никаких, говорю же. – Он перевел дух. – Я только что пришел, по мосту. С полчаса назад. – Где орхидею взял? – Чего? – Он снова поднял руку. Фонарь капнул светом на лезвие. – Эту? – Ну. – Какие-то женщины подарили. Когда мост переходил. – Я видел, как ты из-за угла на шум выглядывал. Я отсюда не рассмотрел – это кто был? Скорпионы? – Чего? – Скорпионы были, говорю? – По-моему, какие-то люди в магаз вломились. У них еще собака была.