С мостков темноту пронзил еще фонарик и еще. – В Беллону идешь? – Ну да. Щурясь, он выдавил улыбку. Один, потом другой огонек сдвинулись на несколько шагов, остановились. Он сказал: – А вы… уходите? – Ага. Там, знаешь ли, закрыто. Он кивнул: – Но я не видел ни солдат, ни полиции, ничего такого. Доехал стопом. – И как улов? – На последних двадцати милях попалось только два грузовика. Второй подвез. – А отсюда? Он пожал плечами: – Я думаю, девчонкам-то несложно будет. Если кто проедет, наверняка вас подберет. Куда направляетесь? – Мы вдвоем хотим в Нью-Йорк. Джуди хочет в Сан-Франциско. – Мне бы хоть куда-нибудь, – слетело вниз нытье. – У меня температура! Мне в постели надо лежать. Я три дня и лежала. – Путь неблизкий, – сказал он. – В оба конца. – А Сан-Франциско цел?.. – …А Нью-Йорк? – Да. – Он вгляделся во тьму позади фонариков. – О том, что тут творится, даже в газетах уже не пишут. – Но как же! А телевизор? А радио?.. – Дура, это все тут не работает. Откуда им узнать? – Но… ой, ну ни фига себе!.. – Чем ближе сюда, тем меньше народу, – сказал он. – И те, что попадаются… чуднее. А в городе как? Одна рассмеялась. Другая сказала: – Довольно сурово. Та, что заговорила первой, прибавила: – Но ты прав, девчонкам полегче. Рассмеялись все три. И он тоже. – Расскажете что-нибудь? В смысле – что-нибудь полезное? Раз уж я туда иду? – Ага. Пришли какие-то мужики, расстреляли дом, где мы жили, разнесли все в щепу, выкурили нас. – Она скульптуру варила, – пояснило нытье. – Большую такую. Льва. Из металлолома. Очень красивая! Но пришлось ее бросить. – Ты подумай, – сказал он. – Вот так, значит, дела обстоят? Одинокий, краткий, резкий смешок. – Да уж. Нам очень легко. – Расскажешь ему про Калкинза? И про скорпионов? – Сам узнает. – Опять смешок. – Да и что тут скажешь? – Оружие с собой хочешь? Тут он опять испугался: – А надо? Но они говорили между собой: – Ты ему отдашь? – А чего нет? Я ее больше не хочу. – Ну как угодно. Она ж твоя. Проскрежетал металл по цепи, а одна между тем спросила: – Ты откуда? Фонарики отвернулись, переодев всех в призраков. На краткий миг одну, у перил, осветило, и стало видно, что она очень юна, очень черна и очень беременна. – С юга. – А говоришь не как на юге, – сказала та, что говорила ровно так. – Сам-то не с юга. Но только что из Мексики. – Ой, правда? – Это беременная. – А где был? Я знаю Мексику. Обмен названиями полудюжины городов завершился разочарованным молчанием. – Держи оружие. Фонарики проследили за проблеском в воздухе, за лязгом на армированном асфальте. Лучи тыкались в землю (а не ему в глаза), и теперь он разглядел на мостках полдюжины женщин. – А это… – В устье моста загудел двигатель; но он посмотрел и не увидел фар. На каком-то съезде гул смолк. – Что? – Как это называют? – Орхидея. – Да, точно. Вот это что. Он подошел, в перекрестье трех лучей присел на корточки. – Ее носят на запястье. Лезвиями вперед. Как браслет. На регулируемом металлическом браслете резкими дугами изгибались семь ножей, от восьми до двенадцати дюймов. Все заточены. Внутри сбруя, цепочки и кожа, чтоб ножи прочно держались на пальцах. Он все это подобрал. – Надевай. – Ты правша или левша? – Амбидекстр… – Что в его случае означало «безрукий». Он повертел «цветок» в руках. – Но пишу левой. Обычно. – А. Он приладил браслет на запястье, защелкнул. – А если такое в набитом автобусе надеть? Поранишь ведь кого-нибудь. – И уловил, что остро́ту не оценили. Сжал кулак в лепестках ножей, медленно разжал и в обрамлении гнутой стали ороговелыми кончиками двух пальцев потер подушечку большого.