– А. – То, что в нем произошло, было еще страшнее возможности убийства. – О как? – Холодный металлический провод что-то прошивал крошечными стежками. – Я пойду домывать. – И он сдвинулся по дивану, готовясь подняться. – Я очень рада, что вы прочли мне это стихотворение. Поднялся. – Ага. Запросто. Я рад, что… вам понравилось, – и кинулся к двери. Она закрылась за ним громко – вот чересчур. В коридоре, горя лицом, он подумал: она хотела еще что-то мне сказать! Что еще она хотела?.. Он побежал к лифту. * * * В 19-А он снова наполнил ведро, сбросил сандалию и похлюпал шваброй в мыле. Пена, косички швабры и вода возвратили его на всевозможные пляжи. Он сердито тер шваброй, вспоминая волны. Вода плескала на ноги. А когда наливал, была теплая. Каждый мазок смачивал плинтус все дальше. Они меня кидают, подумал он и выкрутил швабру. Под распадающейся пеной чернела вода. Надо им сказать, думал он, что я это знаю. Хотя бы спросить, почему они не платят, сколько обещали. Обещали-то они, конечно, не мне. И мне даже деньги не нужны… Это рассердило его еще больше. Переходя из комнаты в комнату, он залил водой еще несколько воображаемых пляжей. У меня нет имени, думал он. С перепутанных косичек накатывали все новые и новые приливы. Эти штуки, которые я пишу, – они ничего не описывают. Это сложносоставные имена. Хоть бы она не поверила тому, что они говорят. Хоть бы она поверила только, что их говорил я. Где-то (в Японии? Да, точно…) я шел по пристани, и за спиной у меня были пришвартованы лодочки, и черные скалы уступили место песку. И все, даже песок, скользивший назад под ногами, было словно вдали, за много миль, как всегда бывало, когда я уставал, когда я был совсем шкетом. С борта меня окликнул кто-то из парней. Как он меня окликнул? И как это я смог ответить? Глаза жгло; он пошмыгал носом – пахнет моющим средством? Или это дым сгустился? Он отер лицо манжетой. В коридоре засмеялись люди; шаги. Закрылась дверь. Набежали мурашки. Следующий удар сердца выбил из него дыхание; он задышал. Секунд десять спустя заметил, как крепко сжимает черенок швабры. Отложил ее на пол, подошел к открытой двери и посмотрел в… пустой коридор. Смотрел не меньше минуты. Затем поднял швабру и опять взялся за работу. Они меня кидают! – подумал он: хотел повторить уже знакомое. Интонация не та. От подуманных слов закололо кожу по всему телу. Еще воды. Руки, снова и снова погружаясь в воду, стали прозрачными – растворилась вся желтизна ороговелостей, плоть бела и неровна вокруг осколков ногтей и распухших костяшек. Проказа, ага. С неким, что ли, облегчением он вспомнил, как Ланья сосала его средний палец. Занятно, какие штуки ей нравятся. Особенно – какие штуки ей нравятся в нем. Ее отсутствие озадачивало. Плеща мыльной водой на вспомненные пески, он постарался наглючить себе ее лицо. Оно растворилось в воде. Он оттер балконный подоконник и задом пошел в комнату, вправо-влево маша косичками швабры. Потребовать у них жалованье? Да! Видения подарков для Ланьи. Но ему не попадалось ни одного открытого магазина; ни одного! Они говорят о жалованье, размышлял он, а я – о почасовой оплате, просто чтоб я и дальше вкалывал? Но мы вообще не говорили! Пустая комната рта – гораздо больше комнаты. Он мыл пол и шатался, по щиколотки в языке, коленями стукаясь о зубы, и головой задевал влажные складки нёба, и хватался за нёбный язычок, чтобы не упасть. Опять нашлепал на пол воды – в глазах жжет – и локтем отер лицо; щеку пробороздила цепь. Энергии копались в механике его тела, ища, где бы учинить перемены. Ритм и мыльная слякоть выплескивали волны речи из мозга. – Я живу во рту… – снова и снова бормотал он; заметил, едва умолк. Умолкнув, стал сильнее тереть водоворотный пол. – А ты?.. Он захлопал глазами на Джун в дверях. – …не принес?.. Он вопросительно хрюкнул. – Ты говорил, что принесешь мне… фотографию… – Ее кулачок привычно ткнулся в подбородок. – Чего? А я так понял, ты не… Глаза ее забились в глазницах, банальные и одичалые. Потом она кинулась за дверь. – Эй, слушай, извини! Мне показалось, тебе не… – думал было побежать за ней, цыкнул, потряс головой, не побежал и вздохнул. В кухне он слил грязную воду из ведра, заменил чистой и постарался осушить наводнение. Работал он методично. То и дело в омерзении фыркал или качал головой. В конце концов взялся подтирать собственные следы. Тщетно: только больше наследишь. Балансируя на одной ноге в дверях, он нащупывал сандалию. Кожаная ткань и влажная плоть; с тем же успехом сандалию можно и выкинуть. Но ремешок скользнул в пряжку. Он подобрал тетрадь и защелкал сандалией к лифту. Спустя полминуты дверь лифта открылась (из соседней, куда не хотелось смотреть, зашелестел ветер); он вошел. Мысль, когда он припомнил ее позднее, так и не обнаружила своих корней: Он не нажал семнадцать. Под отпадающим пальцем в падающей кабине горело «16». 4 Звонка на двери не было. Глазок закрывала изнутри ткань или бумага. Стиснув челюсти, он постучал; стиснул крепче, услышав внутри копошение. Дверь распахнулась. – Ага? – (Скворчало кипящее масло.) Мужчина в майке, из-за его спины вышла девушка – черты растеклись до силуэта на фоне керосиновой лампы на стене. – Чё хошь? – вопросил мужчина. – Пожрать хошь? Заходи. Чё хошь? – Да не, я просто… короче. – Он заставил себя улыбнуться и перешагнул порог. – Хотел глянуть, кто тут живет. – Если хочешь поесть, можешь поесть. – Девушка отдрейфовала назад и поймала свет скулой. На железных двухъярусных койках у стены кто-то спал. На матрасах на полу сидели мужчины. Свет лампы отбрасывал от них влево четкую черноту. За спиной у Шкедта затворилась дверь. Когда хлопнула, голову поднял лишь один человек. К стене привалился мотоцикл с люминесцентным бензобаком. В углу стоял портновский манекен, забрызганный красной краской, со свернутым набок кумполом и весь обмотанный витками масляной цепи (но совсем не такой, какую Шкедт носил под рубахой и штанами). – Я работаю на жильцов сверху. Интересно стало, кто тут у вас. – Воняло затхло, а запах стряпни на миг напомнил киоск с жаренкой на набережной Каракаса, где он не смог доесть. – Я поэтому спустился. Где-то умолк шум воды. Истекая влагой со светлых волос на плечи, в комнату нагишом вошел мальчик, подобрал черные джинсы. Поблескивая, замер на одной ноге. Глянул на Шкедта, улыбнулся; затем его ступня – бурсит, кривые пальцы, длиннющая лодыжка (трижды обернутая собачьим строгим ошейником) – нырнула в джинсу. – На жильцов сверху? – Мужчина с усмешкой потряс головой. – Те еще гуси, небось, – нам сюда долетает. Что они там вечно друг с другом делают? Эй, а пыхнуть хошь? Слышь, Кумара, притарань нашему другу дунуть. И мне притарань. – Девушка удалилась. – Ты как по шмали-то, чувак? Шкедт пожал плечами: – Вполне. – Ну а то. Я и подумал, что по тебе заметно. – Мужчина ухмыльнулся и большими пальцами уцепился за пояс джинсов без ремня; на основных фалангах вытатуировано «друг» и «враг». Между большим и указательным на левой руке – большая красная «13». – Оттуда такой гвалт; он что, ночью ее побил? – Чего? – переспросил Шкедт. – Я думал, это вы тут галдите. Кто-то сказал: – Ой, ты чё, там еще рыдали всяко-разно и что-то грохало. А еще кто-то: – Слышь, Тринадцать, отсюда наверх тоже, небось, странная фигня прилетает. Второй голос был знакомый. Шкедт поискал источник. На нижней койке, в тени, сидел разносчик газет Жуакин Фауст – и теперь он приветственно воздел палец: – Как оно, шкет?