Шкедт оторопело ему улыбнулся. В койке, на которой сидел Фауст, кто-то лежал. Кумара притаранила стеклянную бутыль с пластиковым шлангом и латунной чашкой в резиновой крышке. Тринадцать все это у нее забрал. – Бульбулятор, ёпта, – и вот казалось бы, что стоит воды в него налить, или вина, или хоть чего. Тоже мило, меж прочим. Ликер какой мятный. – Он тряхнул головой. – Ни у кого минутки лишней не найдется. – Он чиркнул спичкой по стене. – Хар-роший у нас гаш. – И поджал губы на шланге. Пламя над латунью внезапно перекувырнулось. В бутылке заклубилась серость. – Валяй! – губами сложил он, втянув подбородок. Шкедт взялся за теплое стекло и всосал сладкий бледный дым. Воздушная дуга под грудиной затвердела: дыхание задержано, нёбо напряжено, спустя секунд десять на пояснице проступил пот. – Пасиб!.. – Дым вырвался из носа. Бонг откочевал к остальным. – И чё у тебя там за работа? – Эй, Тринадцать, он жрать-то будет? – окликнул кто-то из кухни. Через дверь Шкедт разглядел эмалированную плиту в жженых зализах. Мальчик из душа наклонился застегнуть сапоги. – Секунду, ща помогу. – Заправил штаны в голенища и выпрямился. Почесывая мокрый живот, забрел внутрь и спросил: – Так что у тебя там за говно? – Я им мебель двигаю, – сказал Шкедт. – Тринадцать – это ты? Тринадцать воздел татуированную руку, щелкнул пальцами. – А то. Пошли, заходи, присядь. – Девушка с бонгом перешла к Тринадцати, и тот протянул бонг Шкедту. – И дунь-ка еще. Шкедт опять вобрал полную грудь и отдал бонг тому, кто проходил мимо. Не выдыхая, оглядел зеркало на стене, приставной столик с мятой мебельной салфеткой, оставшейся от предыдущих жильцов. Выкашлял: – А, – взрывным от дыма, – давно вы тут окопались, народ? Дверной глазок прикрывала фотография в рамочке – мать, отец и трое детей в старомодных матросских костюмчиках; стекло пошло трещинами. – Ниш… – Тринадцать тоже взорвался дымом, – …тяк. Это в коридоре кто-то бросил, слышь? Шкедт кивнул. Тринадцать продолжал: – Я тут пару недель всего. В смысле, на этом флэту. Сюда вечно завалится кто, потом свалит, потом еще кто завалится. Я даже не помню, сколько я уже в городе. Может, не первый месяц. Клево. А ты? – Несколько дней. – И он снова глянул на Фауста. Фауст сверлил глазами силуэт по одеялом. Тринадцать тоже посмотрел, покачал головой: – Хреново ей, слышь? Инфекция какая-то, что ли. Может, конечно, и чума бубонная, хер знает. – Он пихнул Шкедта локтем. – Пока ты здоровый, в Беллоне кайф. Только вот врачей никаких нету, да? – М-да. Фигово. Из кухни: – Ты чего в это говно добавлял? – Кончай нудеть, а? Тут половина вчерашняя. – То есть половиной я точно не отравлюсь. – На, сделай что-нибудь, а? Ототри вот. – Кухонный нож заскреб по металлу. – Раньше тут одни скорпионы были. – Тринадцать кивнул на койку. – Она тогда и пришла – к ним захотела. Да и пожалуйста – ты, главное, смоги. С парнями тоже такая хренотень бывает. А теперь у нее инфекция… Ну или что там. Вернулась Кумара с обезвоженным бонгом, выжидательно встала подле Тринадцати. Шкедт взял бонг, пососал; Тринадцать одобрительно кивнул. – А… вы… народ… тоже?.. – В промежутках между словами Шкедт пускал дымные струйки. – Скорпионы? Ёпта, нет. Ну, так. – Тринадцать скривил лицо и уместным манером покрутил рукой. – Я больше никогда и ни за что; и вон Денни тоже, – он большим пальцем ткнул в мальчика из душа, проходившего мимо кухонной двери, – от дел, можно сказать, отошел. А этот, значит, Денни, подумал Шкедт. Тринадцать взял бонг, пососал и зашелся кашлем. – Оклемается? – спросил Шкедт, подойдя к койке. Фауст уклончиво поерзал губами в глубинах бороды. – Хорошо бы кто о девочке позаботился. – И он помял свое бордовое потертое колено. Она она она – Она спит? – спит спит. Уже накрывал гаш. Спит. Оливковый пейзаж, го́ры плеча и бедра не шевелились. Там никого. Подушки? Фауст подвинулся, уступив ему место. Шкедт сел на край постели, согретый Фаустом. – А что, врача вообще нет во всем городе? – по всему городу, городу? По лицу Фауста ползали морщины. – Если и есть, эти сучьи дети не в курсе. Не пойму, что делать. Пускай спит? Или покормить ее? – Сильно, видать, устала, если такой галдеж может продрыхнуть, – заметил Тринадцать. Кумара подошла, вручила бонг Фаусту; тот зажмурил морщинистые веки, когда вдыхал. Когда вды. Когда. – Может, – предложил Шкедт, – пускай лучше поспит. Отложите еды – поест, когда проснется, – снется, снется. – Вот, Жуакин, – Тринадцать потряс татуированным пальцем. – Сразу видно – мозги при деле. Мозгов у нас тут недостача… Ёпта! – И, отворачиваясь, потряс головой. – Может быть, – кивнул Фауст. Шкедт не понял, Фауст или гашиш затуманили смысл. – Держи. Он поднял голову, ища бонг. Бонг. Блюдо? Блюдо с. Перед ним стоял Денни – лицо и грудь еще мокрые, тарелка в белой, ванно-сморщенной руке. – Ой, спасибо. Другую тарелку забрал Фауст. – Вилки нету? – спросил Денни. – Не-а. – На тарелке рис, и лук, и стручковая фасоль, и еще кукуруза. – Спасибо. – Поднял голову и взял вилку. Вода торила тропу по белому плечу, мерцала на груди в юношеской волосне, испещренной прыщами. Тринадцать сказал: – Надо людям пищу давать, слышь? Мы ж мирные люди. – У него за спиной, подставив тарелку под самый подбородок, жадно ела Кумара. Мясо в тарелке тоже было. Гашиш выманил из жира грани вкуса, отчего преобразился аромат. Шкедт приступил. А это у нас… орехи? Нет. Хрустящая картошка. Разные вкусы зашатались во рту, и тут приглушенный мужской голос что-то вроде бы сказал? Что-то вроде «Перестань! А ну перестань!» – и женский вой пронзительностью сровнялся с металлическим лязгом. Шкедт заозирался, гадая, где эти люди – в какой комнате. Фауст глянул на потолок.