Играло, различил он сквозь статику, попурри из песен Дилана в исполнении каких-то «Струнных Мелакрино»[9], что ли. Сколько «мальчику» лет – неведомо: от пятнадцати до изнуренных тридцати пяти. На шее у него поблескивали цепочки с зеркалами, призмами, линзами. Он протиснулся в уборную – оттуда как раз выходил, ощупывая ширинку, здоровяк в армейской гимнастерке. Он запер дверь, положил тетрадь на треснувший фаянсовый бачок (газету оставил на столе), посмотрел в зеркало и сказал: – Батюшки!.. Холодная вода из отвернутого до упора крана засочилась струйкой на слезообразное пятно. Он вытянул шелестящие бумажные полотенца из держателя и положил отмокать. Через несколько минут раковину омыло кровью; кровь испещрила конторский линолеум; зато на лице ни крови, ни протечек. Сидя на унитазе, спустив штаны ниже колен и расстегнув рубашку, он повертел на животе зеркальце размером с четвертак и поглядел на инкрустированный глазом осколок своего лица. На ресницах капельки. Он моргнул. Глаз открылся и увидел, как розовая капля разбавленной крови ударилась в стекло и стекла к мозоли подле стекла. Он разжал пальцы, взял с бачка тетрадь, перевернул и достал ручку. Пружинка вжалась в ляжку: «Мюриэлл» В правописании он усомнился, но продолжал: «Сквозь кровь увиденные ясные глаза ее…» Он методично вычеркивал «ясные», пока не получился темно-синий брусок. Нахмурился, перечитал, вернул «ясные» и продолжил. Прервался на отлить и снова перечитал. Потряс головой, подался вперед. Пенис толкнулся в холодный фаянс. Он поерзал, сдвинулся назад на стульчаке; переписал всю строку. Один раз поднял голову: свеча у закрашенного окна догорала. «Вспоминая, – написал он, – при свече то, что видел при луне, я…» – насупился и заменил мыслью вообще про другое. – Эй! – (Он поднял голову на грохот в дверь.) – Ты там нормально, Шкедт? – Тэк? – Тебе помочь? Ланья велела глянуть: ты там не утонул? Ты как? – Порядок. Сейчас выйду. – А. Ну ладно. Это хорошо. Он поглядел в тетрадь. Внезапно накорябал внизу: «Мне не дают закончить это проклятое», – остановился, засмеялся, закрыл тетрадь и убрал ручку в карман. Навалился на колени и расслабился; удивился длине и плеску. Туалетной бумаги не было. Ладно, можно и влажным полотенцем. * * * Свет мерцал на боках танцора, на тряских волосах, на потном лице. Но люди вернулись к разговорам. Он протолкался, глянул на клетку. – Ну, на вид ты гораздо лучше, – сказала Ланья. Джек сказал: – Эй, я тебе и твоей подружке пива купил. Тебе тоже, потому что я не хотел, чтоб ты подумал… ну, это. – А, – сказал он. – Конечно. Спасибо. – Тэк мне весь вечер не дает ничего заказать. Я и подумал: угощу-ка я тебя и твою подружку пивом. Он кивнул и сел: – Спасибо. – Ага, спасибо, – сказала Ланья. – Она очень славная девушка. Ланья мельком глянула на него через стол – мол, ну что ты будешь делать – и глотнула. Музыка, заворчав, затормозила посреди фразы; люди зааплодировали. Джек кивнул на клетку, где пыхтел танцор: – Вот ей-богу, в жизни не бывал в таких кабаках. Как-то чересчур, да? Много такого в Беллоне? – «У Тедди» – единственный и неповторимый, – ответил Тэк. – Таких кабаков во всем Западном мире нет. Раньше-то был натуральный бар. Прямо не верится, до чего наладилась жизнь. – Не верится – это точно, – повторил за ним Джек. – Просто я никогда такого не видал. Ланья еще отпила. – Ну что, умирать раздумал? – улыбнулась она. Он отсалютовал своей бутылкой и опустошил ее на треть. – Похоже на то. Тэк внезапно развернулся: – Вот скотство, а? Жарко-то как в этой дыре. – Он вылез из куртки, повесил ее на спинку скамьи, возложил татуированную руку на стол. – Так-то оно поудобнее. – Он взрыхлил луговые заросли на груди и опустил глаза. – Потею как свинья. – Придвинулся к столу – доска промяла борозду в животе – и скрестил руки. – М-да, так-то лучше. – Кепки он не снял. – Господи Исусе, – сказал Джек, озираясь. – И они тебе разрешат? – Они мне разрешат спустить штаны и на столе, бля, сплясать, – сказал Тэк, – если мне охота. Правда, дражайшая Ланья? Вот ты им скажи. – Тэк, – сказала Ланья, – я бы на это посмотрела. Вот правда. – И засмеялась. Джек сказал: – Мать честная! Танцор спускался из клетки к бару; перемолвился шутливым словом с кем-то внизу; кто-то еще подал ему руку, и он грациозно скакнул прочь. В дверях возникла новая группа. Пара мужчин в коже подошла к черному здоровяку в рубахе цвета хаки; даже при свечах было видно, что бока потемнели от пота. Остальные черные были в костюмах и при галстуках. Люди сдвигали вместе столы. Рыжая на крыльях смеха пролетела по всему бару. Обхватила черного за широкие плечи цвета хаки. Он обнял ее; она забилась, по-прежнему смеясь. У них под ногами залаяла Мюриэл. Замогильный Тедди – обтянутое кожей растение – выставил бутылки, отодвинул стулья. Черный дылда плюхнулся на сиденье; кулаки его камнями растрескались на столе. Остальные расселись вокруг. Он запрокинулся назад, вытянул руки, одной поймал женщину в спецовке, другой – сверкающего танцора. Все засмеялись. Женщина, стараясь не расплескать из стакана, отпихнула курчавую темную голову. Танцор заверещал: «Ууууу!» Стринги на нем лопнули. Он потянул поясок по белому боку, сдернул ракушку и вывинтился из кольца руки. Черная ладонь шлепнула по меловой попе. Танцор сманеврировал вперед, бросил через плечо зверский взгляд, напоследок подмигнул, закинул серебристую лямочку на плечо и зашагал прочь, потирая ягодицей о ягодицу. – Господи Исусе! – через стол сказал Джек. Кроличий хохол над прыгучими гениталиями танцора был усыпан блестками. Тедди огибал сдвинутые столы, наливая. Люди подходили поговорить, отходили выпить. В ответ на его недоуменный взгляд Ланья пояснила: – Это Джордж Харрисон. А ты?.. Он кивнул: – А. – Господи Исусе! – повторил Джек. – Кого только в этом кабаке не встретишь, а? Прямо кого угодно. Откуда я родом – там бы такого не было. Здесь, – он заозирался, – неплохо, да? – Глотнул еще пива. – Все такие приветливые. Тэк уперся сапогом в скамью, свесил руку с колена: – Пока громить тут не начнут. – Низверг водопад из опрокинутой бутылки в широкий рот. – Эй, хотите ко мне? Давайте со мной? – Отставил пиво. – Джек, Ланья и ты тоже, Шкет.