– Нет… – с раздраженной покорностью ответил Фенстер, – мы не можем пустить его в дом попить. – И в завершение реплики выпятил челюсть – крошечные мускулы проступили под темной кожей. – Роджер очень строг. Придется вам смириться. Прошу вас, пойдемте. Белый – пятьдесят пять? шестьдесят? – в конце концов вздохнул: – Я… – А затем отвернулся, и все. Фенстер – сорок? сорок пять? – сказал: – Здесь неблагополучный район, юноша. Я бы на вашем месте срочно возвращался в центр. Очень жаль, что так получилось. – Ничего, – выдавил он. – Порядок. – Мне правда жаль. – Фенстер заспешил следом за пожилым джентльменом. Он поглядел, как они дошли до угла, свернули. Поднял руку в клетке, посмотрел на нее сквозь ножи. Они поэтому?.. Снова посмотрел на улицу. Для полного счастья в голове опять застучало. Бубня проклятия, он положил газету на тетрадь и вышел на авеню. Они, похоже, вернулись в дом через ворота. И ворота заперли. Сволочи, подумал он. Сумрак сгустился. Давно он ушел из парка? Часа четыре, пять. Голова болела сильно. И уже темнело. Вдобавок, похоже, вот-вот польет… Но воздух сух и нейтрален. Южная Брисбен едва успела превратиться в Северную, и тут в квартале впереди он увидел, как авеню перебегают трое. Слишком далеко – не разглядеть, есть ли у них цепи на шее. И тем не менее все тело атаковали мурашки. Он остановился, держась за фонарный столб. (Плафон – перевернутая корона иззубренного стекла вокруг маленького иззубренного хомута патрона.) Почувствовал, как сами собой сдвинулись плечи. Поглядел в темнеющее небо. И накатил ужас порушенного вандалами города; сердце застучало барабаном. Под мышками стало скользко. Тяжело дыша, он сел, привалившись к столбу. Вынул ручку из кармана и защелкал кнопкой. (Он же не надевал орхидею?..) Перестал, снял оружие с запястья и снова прицепил на шлевку; наверно, ходить по улицам вооруженным – напрашиваться?.. Опять огляделся, открыл тетрадь, торопливо пролистнул «Брисбен», нашел пустую страницу – на середине, а то и дальше. «На дальнем углу, – записал он мелкими буковками, – у поблескивающей черной стены горой жженых жучиных трупиков громоздился уголь». Прикусил губу и продолжил: «Общую землистую вонь улицы прорезала влажная едкость сожженной обивки. Серый угорь дыма выпростался на тротуар из лучистой дыры в подвальном окне, рассеялся, не успев», – тут он вычеркнул последние три слова и заменил их на «испарился в водостоке. В другом окне…» – и вычеркнул «окно», «пока уцелевшем, что-то мерцало. Этот одинокий горящий дом среди множества других, нетронутых…» – бросил и начал заново: «У поблескивающей стены горой жучиных трупиков громоздился уголь. Землистую уличную вонь прорезала едкость сожженной обивки». Вернулся, поменял «жучиные трупики» на «жуков», и дальше: «Серый угорь дыма выпростался на тротуар из разбитого подвального окна и испарился в водостоке. В другом, уцелевшем, что-то мерцало. Этот горящий дом», вычеркнул, заменил на: «Одиночное горение посреди множества нетронутых зданий», – и, не прерывая движения, рука внезапно выдрала из тетради целую страницу. В горсти мятая бумага и ручка; дышать тяжело. Он разгладил листок и на новой странице начал переписывать заново: «Возле поблескивающей стены горой жуков громоздился уголь…» Закончив очередную редактуру, сложил вырванную страницу вчетверо и сунул в тетрадь. На задней обложке прежний владелец написал: начать с того, что моей повседневности он не отражает. Здесь часами царят в основном тишина и скука. По большей части мы сидим Он опять скривился и закрыл обложку. Марево по-вечернему посинело. Он поднялся и зашагал по улице. Спустя несколько кварталов распознал странное ощущение: ночь надвигалась неоспоримо, но не похолодало ничуть. Эфемерный дым окутывал его одеялом, отключая всё. Впереди завиднелись дома повыше. Верхние этажи отгрыз дым. Он крадучись спускался в травмированный город. Оно вовсе не дарит мне защиты, это марево, – лишь преломляющую сетку, сквозь которую надлежит смотреть на эту кровавую машину, изучать саму технократию глаза, исследовать недра полукружного канала. Я странствую по собственному зрительному нерву. Ковыляю по городу без истока, ищу день без теней; это меня морочит переменчивый символ? Не люблю боль. При такой дезориентации, фокусируя взгляд в такой дали, никак не измерить угол между такими вот почти параллельными линиями видимости. 4 – Вот ты где! – Она выбежала между львами и через дорогу. Он удивленно обернулся под фонарем. Она обеими руками сжала его ладонь. – Я и не думала, что увижу тебя до… Эй! Что с тобой? – Лицо ее скривилось в тени. Она совсем задохнулась. – Побили. Ее хватка разжалась; она пальцами обмахнула его лицо. – Аййй… – Пойдем-ка. Ты что натворил? – Ничего! – что отчасти излило его негодование. Она опять взяла его за руку и потянула за собой: – Что-то ты натворил. Людей не бьют ни за что. – В этом городе, – он не сопротивлялся, пускай она ведет, – бьют. – Сюда. Нет. Даже в этом городе нет. Что случилось? Тебе надо умыться. Дошел до Калкинза? – Ага. – Он шагал подле нее; она стискивала ему кисть почти до боли – а потом, словно и сама заметила, ослабила хватку. – Я заглядывал через стену, и тут эти скорпионы. – Оййй! – Видимо, объяснения ей хватило. – Что «ой»? – Роджер не любит, когда шпионят. – И посылает скорпионов патрулировать крепостные стены? – Не удивлюсь. Он иногда просит их об охране. – Эй! – Он выдернул руку; она обернулась. В тени воздетые глаза ее были пусты, как у львов. Он нацелил было язык на возражение, но она лишь шагнула к нему. Бок о бок они пошли дальше сквозь темноту, не касаясь друг друга. – Сюда. – Куда? – Сюда! – Она развернула его за локоть. И открыла дверь, которой он и не заметил. Кто-то, мерцая силуэтом, сказал: – А, это ты. Что такое? – Посмотри на него, – ответила Ланья. – Скорпионы. – А. – Кожаная куртка, кепка… и кожаные штаны: длинные пальцы притворили дверь. – Отведи его внутрь. Только не кипешуйте, ага? – Спасибо, Тедди. Из глубины коридора доносились голоса. Свечи в железных канделябрах хлопьями света усыпали облачение Тедди, не толще ногтя. Он пошел за Ланьей. В конце стойки женский взвыв осыпался смехом. Трое мужчин, смеясь, отпали от нее блестящими черными лепестками: четыре пятых собрания носило кожу, мало кто – джинсовые куртки. Женщина завела беседу с высоким мужчиной в пухлом лиловом свитере. Свечной свет окрасил ее волосы хной и зачернил глаза. Другая женщина, в спецовке и рабочих башмаках, держа стакан обеими руками, шатко вклинилась между ними, узнала Ланью и нараспев промолвила: – Милая, ты где была всю неделю? Ты не представляешь, до чего опустилось это заведение. Мальчики меня почти совсем ухайдакали, – и нестойко удалилась. Ланья провела его сквозь кожаную толчею. Прилив тел к барной стойке притиснул их к столику в кабинке. – Эй, ребятки, – Ланья оперлась на кулаки, – можно с вами посидеть?