Машина проехала мимо, не оставив впечатлений о водителе. Но в двух кварталах впереди свернула в ворота. Кирпичи над головой задрапированы ивой. На ходу он двумя пальцами вел по бороздкам раствора. Ворота ярь-медны, шипасты поверху и заперты. В десяти ярдах за их решеткой дорога сворачивала в сосняк, косматый как незнамо что. Медная табличка, после недавней полировки исполосованная розовым, гласила: «РОДЖЕР КАЛКИНЗ». Он вгляделся в сосны. Оглянулся на другие дома. И просто пошел дальше. Улица упиралась в кусты. Вдоль стены он свернул за угол в заросли. Ветки то и дело тыкали под ремешки сандалии. Босой ноге приходилось легче. На поляне под стеной кто-то поставил один на другой два ящика: дети хотели фруктов или похулиганить? Он полез (оставив тетрадь и газету на земле), и тут за стеной засмеялись две женщины. Он застыл. Смех приблизился, перетек в приглушенную беседу. Пронзительно хохотнул мужчина; вновь послышалось и утекло прочь двойное сопрано. Он еле-еле доставал до края. Подтянулся, растопырив локти. Гораздо труднее, чем показывают в кино. Он скреб мысками по кирпичу. Кирпич в ответ корябал ему колени и подбородок. Глаза вознеслись над стеной. Ее покрывали сосновые иглы, прутики и, дивным образом, слой стекла. Сквозь мельтешение мошкары он увидел приплюснутые верхушки сосен и окатистые дряблые кроны вязов. А эта серая штуковина – купол дома? – Да не верю я! – вскричала невидимая женщина и снова засмеялась. Пальцы жгло; руки дрожали. – Эт-то ты тут что, блядь, шкет? – с оттяжечкой произнес кто-то у него за спиной. Трясясь, он спустился, разок зацепившись пряжкой ремня за выемку в стене – пряжка вонзилась в живот; пальцами ног нащупал тонкие выступы, затем ящик; затанцевал. И, щурясь, прижался к стене. Тритон, паук и какое-то чудовищное насекомое, громадные и в расфокусе, прожигали его глазами-вспышками. Он выдавил вопросительное «к…», но так и не смог выбрать следующую букву. – Ты же знаешь, – паук в середине угас; рыжий дылда убрал веснушчатую руку от цепи, кольцами обвивавшей его от шеи до живота, – прекрасно, что тебе туда нельзя. Лицо у него было плоское, нос широкий, как у мопса, губы вывернуты наизнанку, глаза – словно коричневая яичная скорлупа, инкрустированная потускневшими золотыми монетами. В другой руке – в бледных волосах расплывались веснушки – он держал футовый кусок трубы. – Я туда не лез. – Ёпта, – изверг из себя тритон слева с черным акцентом гораздо гуще, чем у рыжего. – Ну еще бы, – сказал рыжий. На темно-загорелой коже – веснушчатые галактики. Волосы и борода курчавятся горстью медных монеток. – Ага, конечно. Прям зуб даю. – Он размахнулся трубой, на пределе взмаха дернул рукой; цепи на шее забренчали. – Ну-ка слезай оттуда, пацан. Он спрыгнул, приземлился, одной рукой держась за ящики. Рыжий снова замахнулся; фланговые виденья зыбко придвинулись. – Ага, давай-давай, попрыгай! – Ладно, я слез. Ну?.. Скорпион засмеялся, замахнулся, шагнул. Оплетенный цепью сапог вдавил тетрадь в мульчу. Другой отодрал от нее уголок. – Эй, кончай!.. Он вообразил, как бросается на них. Но не шевелился… пока не увидел, что на следующем взмахе труба врежется ему в бок, – и тогда бросился. – Берегись! У него орхидея на!.. Он рубанул рукой в ножах; скорпион отшатнулся; тритон и жук развернулись. Поди пойми, где они там под своими фантасмагориями. Он вогнал кулак в чешуйчатую симуляцию – кулак прошел насквозь, и от удара он клацнул зубами. Ножами резанул отступающего жука. На него кинулся паук. Он оступился в сногсшибательных огнях. Чья-то рука заехала ему по щеке. Заморгав, он увидел, как другое, внезапное черное лицо вырывается из-под тритоньей чешуи. Потом что-то ударило его по голове. – Эй, Харкотт, он тебя порезал, слышь! – Густой черный акцент, очень далеко. – Ой, эй, ни хера себе! Сильно он тебя. Харкотт, ты нормально? Нет, он ненормально. Он падал в черную дыру. – Вот мудак, а? Да я его за это… Он рухнул на дно. Скребя ногтями по донной листве, он наконец отыскал обрывок мысли: орхидея висела на поясе. Он бы не успел опустить руку… – Вы… что с вами? …продеть загрубелые пальцы в сбрую, застегнуть браслет на узловатом запястье… Кто-то тряс его за плечо. Его рука стучала по влажной листве. Другая зависла в воздухе. Он открыл глаза. Вечер так шарахнул в висок, что затошнило. – Молодой человек, вы как? Он снова открыл глаза. Пульсирующие сумерки долбились в четверть головы. Он толчком приподнялся. Человек в синей сарже сел на пятки. – Мистер Фенстер, он, по-моему, пришел в себя! Чуть подальше, на краю поляны стоял черный в футболке. – Надо бы его внутрь отнести, наверно? Голову ему осмотреть. – Да нет, я думаю, не стоит. – Черный сунул руки в карманы слаксов. Он качнул головой – всего раз, а то страх как больно. – На вас напали, молодой человек? Он сказал: – Да, – очень невнятно. Кивок подбавил бы цинизма, но кивнуть он не осмелился. Белый воротничок между саржевыми лацканами стянут невероятно тонким галстуком. Белые виски под седыми волосами; акцент у человека пугающе смахивал на британский. Он подобрал тетрадь. (Газета уползла прочь по листве.) – Это ваше? Снова невнятное: – Да. – Вы студент? Ужас какой – люди нападают на людей прямо у всех на виду! Ужас! – Я думаю, нам пора в дом, – сказал черный. – Нас ждут. – Минуточку! – прозвучало на удивление властно. Джентльмен помог ему сесть. – Мистер Фенстер, я считаю, совершенно необходимо отнести беднягу в дом. Вряд ли мистер Калкинз будет возражать. Это все-таки исключительные обстоятельства. Фенстер вынул темно-бурые руки из карманов и подошел: – Боюсь, ничего исключительного в них нет. Мы проверили, а теперь пойдемте. С неожиданной силой Фенстер поставил его на ноги. По дороге правый висок взорвался трижды. Он стиснул голову рукой. В волосах кровь хрустела; по бакенбарде текла. – Можете стоять? – спросил Фенстер. – Да. – Слово во рту – как тесто. – Э-э… спасибо за… – Он опять чуть было не потряс головой, но спохватился. – Тетрадь. Человек в галстуке искренне опешил. Очень белой рукой тронул его за плечо: – Вы уверены, что с вами все хорошо? – Да, – на автомате. А затем: – Можно мне воды? – Разумеется. – И Фенстеру: – Мы ведь можем пустить его в дом хотя бы попить.