Она снова заиграла. Он остановился, когда ее открыли первые листья. Она подняла яблочные глаза – яблочно-зеленые. Склонив голову, не отрывала губ от металлической гармоники. Землю вокруг охватывали корни толщиной с ее руки. Спиной она прислонялась к большому стволу. С одной стороны листва скрывала ее целиком. Она надела рубашку. Груди по-прежнему хороши. Горло у него перехватило. Теперь он чувствовал и кишки, и сердце; и прочие мелкие боли, что обозначали его шкуру. Это глупо – бояться… деревьев. И все равно лучше бы он повстречался с нею в скалах. Он сделал еще шаг по склону, широко раскинув руки, и она высвободилась из листвы – лишь один бурый листик прижимался к ее кроссовке. – Привет… Подле нее лежало одеяло. Отвороты ее джинсов истрепались. На рубашке, сообразил он, пуговиц и нету (серебристые люверсы на ткани). Но сейчас она наполовину зашнурована. Он посмотрел в просвет между шнурами. Да, очень хороши. – Ребята тебе вчера не понравились? – Она подбородком указала куда-то там в парк. Он снова пожал плечами: – Они же станут меня будить и к работе приставят. – Они не станут, если притвориться, что спишь. У них не очень-то кипит работа. – Ешкин кот. – Он засмеялся и шагнул выше. – Вот и мне показалось. Она свесила руки с колен. – Но они славные. Он глядел на ее щеку, ухо, волосы. – В Беллоне так сразу и не освоишься. А они тут давно. Если не принимать их всерьез и держать ухо востро, они многому научат. – Давно ты с ними? – А в мыслях: я над ней нависаю, но она смотрит так, будто я слишком мал. – Да нет, я-то живу здесь. Просто захожу к ним раз в пару дней… как Тэк. Но в последнее время далеко не ухожу. Беспокойные выдались недели. – Она посмотрела сквозь листву. Улыбнулась, когда он сел на бревно. – Ты вечером пришел? Он кивнул: – Беспокойная выдалась ночь. Что-то в ее лице боролось с улыбкой. – Как… тебя зовут? – Ланья Колсон. А тебя Шкедт, да? – Да не зовут меня Шкедт! Я не знаю, как меня зовут. Не могу вспомнить с тех пор, как… Не знаю. – Он насупился. – Бред, да? Она задрала брови, свела ладони (он вспомнил остатки лака; значит, покрасила нынче утром – ногти зелены, как ее глаза), повертела гармошку. – Шкет – это меня Железный Волк хотел так назвать. А девчонка в коммуне еще добавила «д». Но меня зовут не так. Я ни хера не помню, как меня зовут. Верчение остановилось. – Как будто крыша едет. Кучу всего забываю. Другого. Есть идеи на этот счет? – И тоже не знал, как трактовать свой упавший голос. Она ответила: – Я даже не знаю. После беззвучного проигрыша он сказал: – Ну, какие-то идеи у тебя же должны быть! Она порылась в сбившемся одеяле и достала… тетрадь? Он узнал обугленную обложку. Прикусив губу, пошелестела страницами. Остановилась, протянула тетрадь ему: – А здесь твоего имени нет? Список на две колонки, аккуратными печатными буквами, авторучкой: – Это что за херня? – запаниковал он. – Тут какой-то Кит с индейской фамилией. – Так это твое имя? – Нет. Нет, не мое. – У тебя вроде есть индейская кровь. – Чероки была, блин, моя мать. Не отец. Меня не так зовут. – Он снова посмотрел в тетрадь. – Тут есть твое имя. – Нет. – Колсон! – Моя фамилия. Но меня зовут Ланья, а не Вирджиния. – А Вирджиний среди твоей родни нет? – Раньше была двоюродная бабка Виргилия. Честно. В Вашингтоне жила, и я ее видела раз в жизни, лет в семь или восемь. А других имен ты не помнишь? Как звали отца? – Не помню. – А мать? – …как они выглядели, но… на этом всё. – Сестры, братья? – …никого не было. После паузы он потряс головой. Она пожала плечами. Он закрыл тетрадь и нащупал дар речи: – Давай притворимся, – и тут ему стало интересно, что там во фрагменте, который после списков, – будто мы в городе, заброшенном городе. И он горит, да? Все электричество вырубилось. Ни телекамер, ни радио, так? И снаружи все про этот город забыли. Отсюда ни словечка не доносится. И сюда ни словечка. Притворимся, будто весь город затянуло дымом, ага? Но теперь даже не видно огня. – Только дым, – сказала она. – Давай притворимся… Он вздрогнул. – …мы с тобой сидим в сером парке серым днем в сером городе. – Она поглядела в небо, сдвинула брови. – Совершенно обычный город. Воздух ужасно загрязнен. – Она улыбнулась. – Я люблю серые дни, вот такие, без теней… – Тут она увидела, что он вонзил орхидею в бревно. Прикованный к коре кулак трясся среди ножей. Она уже стояла подле него на коленях. – Я тебе скажу, что давай сделаем. Давай это снимем! – Подергала застежку на браслете. Его рука тряслась у нее под пальцами. – Вот так. – И его кисть очутилась на свободе. Он тяжело дышал. – Это, – он посмотрел на оружие, замершее на трех точках, – опасная дрянь. Не трожь ее нахуй. – Это инструмент, – сказала она. – Он может тебе пригодиться. Просто надо понимать, когда к нему прибегнуть. – Она гладила его руку. Сердце его успокаивалось. Он вздохнул, очень глубоко. – Тебе надо бы меня бояться, знаешь ли. Она моргнула: