Двумя пальцами взяла блестящий кончик ножа, и он почувствовал, как его ладонь повисла на сбруе. – А можно… я всегда… ну, можно ими… – Она оттянула кончик ножа вбок (на запястье надавило, и он напряг руку), отпустила: приглушенный дмммм. – Ой. Он не понял. – Я все думала, – пояснила она, – звенят ли они. Как музыкальный инструмент. Все ножи разной длины. Я думала, если они умеют делать ноты, на них, наверно, можно… играть. – На ножевой стали? По-моему, она недостаточно хрупкая. Колокольчики и всякое такое – они из железа. Она склонила голову набок. – Звенит хрупкое. Стекло, например. Ножи прочные, это да; но слишком гибкие. Спустя миг она подняла глаза: – Я люблю музыку. Хотела основной специальностью взять. В универе. Но политология была так хороша. По-моему, я с тех пор, как поступила, не видела в Беллоне ни одного японского ресторана. Но было несколько хороших китайских… – Что-то произошло с ее лицом – как будто узел развязался, изнеможение пополам с отчаянием. – Мы стараемся как можем, понимаешь?.. – Что? – Мы стараемся как можем. Ну, здесь. Он слегка кивнул. – Когда все случилось, – тихо сказала она, – был ужас. «Ужас» прозвучал абсолютно сухо; он вспомнил, как таким же тоном человек в коричневом костюме однажды произнес «лифт». Та же модуляция, вспомнил он, обнажала речи Тэка. Она сказала: – Мы остались. Я осталась. Видимо, считала, что должна. Не знаю, сколько… сколько тут пробуду. Но ведь надо что-то делать. Раз уж мы здесь, что-то делать надо. – Она перевела дух. На щеке подпрыгнул мускул. – Ты?.. – Что я? – Что ты любишь, Шкедт? Чтобы произносили твое имя? Он знал, что это невинный вопрос; и все равно рассердился. Губы уже начали складываться в «н-ну-у…» – но получился лишь выдох. – Тишину? Выдох обернулся шипением; шипение обернулось: – …случается. – Ты кто? Откуда ты? Он замялся и посмотрел, как ее глаза что-то отыскали в его заминке. – Ты боишься, потому что ты здесь новенький… мне кажется. Я боюсь, мне кажется, потому что я здесь… ужасно давно! – Она обвела взглядом лагерь. У очага стояли два длинноволосых юнца. Один тянул руки к огню – то ли грел, то ли просто хотел почувствовать жар. Утро выдалось теплое. В этом лиственном пузыре я вовсе не вижу защиты. Нет сочленения на стыке предмета и тени, нет жесткого угла между горючим и горением. Где им поставить свои убежища, утопив фундаменты в пепле; двери и окна – в шлаке? Нечему доверять – лишь тому, что греет. Губы у Милдред раздвинулись, глаза сузились. – Знаешь, что сделал Джон? И я считаю, это очень храбро. Мы только достроили очаг; нас здесь тогда было всего ничего. Кто-то хотел разжечь огонь зажигалкой. Но Джон сказал: погодите; а потом пошел аж на озеро Холстайн. Тогда пожары были гораздо сильней. И он принес оттуда факел – старую, сухую горящую палку. Ему по пути назад пришлось даже несколько раз поджигать новую. И от этого огня, – она кивнула туда, где один юнец сломанной ручкой метлы тыкал дрова, – он зажег наш. – (Другой юнец стоял рядом в обнимку с поленом.) – По-моему, это очень храбро. Правда? Полено упало. Искры гейзером брызнули сквозь решетку, выше нижних ветвей. – Эй, Милли! Искры закружились, и он озадачился: а почему все говорят так громко, когда столько народу спит? – Милли! Смотри, что я нашла. Она надела синюю рубаху, но не застегнула. В одной руке губная гармошка, в другой тетрадь на пружинке. – Это что? – откликнулась Милли. Проходя мимо очага, девушка махнула тетрадью в огненном фонтане; искры взвихрились шутихами и опали. – Может, кто-нибудь тут потерял? Она обгорела. Обложка. Девушка села между ними, сгорбилась, сосредоточенно насупилась. – Это кто-то учился. Картон в углу расслоился и почернел. Половину задней обложки испятнал жар. – А что там? – спросила Милли. Девушка пожала плечами. Плечом и бедром задела его. Он отодвинулся по скамье, чтоб дать ей место, подумал было придвинуться обратно, но вместо этого взял газету и открыл – сбоку порвав ножами – на второй полосе. – А первые страницы кто выдрал? – спросила Милли. – Она такая уже была. – Но в пружине остались края. – Почерк красивый. – Разбираешь, что написано? – Слишком темно. Я кое-что прочла в парке под фонарем. Пошли к огню. Газетная полоса у него перед глазами мигала подсветкой сзади – видны буквы с обеих сторон. Разглядел он лишь готическую шапку: «ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ» А ниже: РОДЖЕР КАЛКИНЗ Главный редактор и издатель Он закрыл газету. Девушки ушли к очагу. Он встал, отложил газету на скамью, один за другим перешагнул три спальника и скатку. – И что там? В кулаке она по-прежнему сжимала гармошку. Волосы коротки и густы. Глаза – она взглянула на него в упор – истошно-зеленые. Оперев тетрадь на сгиб локтя, свободной рукой отогнула картонную обложку и показала ему первую страницу. Ногти испещрены крапинами зеленого лака. Верхнюю строчку занимала оборванная фраза каллиграфическим почерком: собой ранить осенний город. И взвыл, дабы мир дал ему имя. По бокам у него побежали мурашки… Изпотьма ответило ветром. Что знаешь ты, знаю я: астронавты пролетны, и банковские клерки перед обедом поглядывают на стенные часы; капюшонны актрисы в сияющих рамах зеркал, и грузовые лифтеры пальцем втирают жир в стальной рычаг; студенческие Она опустила тетрадь и вгляделась в него; зеленые глаза поморгали. Пряди волос стряхнули занозы теней на щеку.