– Потому что первый раз за все это время знала, где ты. Я не знала… – У нее перехватило дыхание. – Я не знала, жив ли ты. Ты не вернулся. Я думала, может, ты на меня за что-то сердишься. Раньше ты всегда возвращался. А тут вдруг я впервые вместо тебя получала только то, что о тебе говорят. Ты и скорпионы, ты и скорпионы. – В глазах ее что-то иссякло. Веки опустились на затененную зелень. – Слушай, у нас пока не было вот этих отношений, типа «я за тобой куда угодно». Я так и не решила, хочу ли этого. И немножко дергаюсь, когда мне кажется, что могу и захотеть. Вот и все. – Неделя. – Он почувствовал, как перекосилось лицо. – Что я делал… пять, сука, дней? Когда я?.. – И потянулся к ней. Ее лицо врезалось в него, ударило по губам, но она языком ткнулась ему в язык и крепко вцепилась ему в загривок. Привалившись к сцене, он все пытался прижать ее к себе еще теснее. Высвободил руку и шарил между их телами, пока не выудил гармошку у нее из кармана. Гармошка загремела по сцене за спиной. – Ты никому не сделаешь больно, – один раз сказала она. – Ты не сделаешь больно мне. Это я знаю. Больно ты не сделаешь. На этой темной сцене она любила его в истерике – сначала яростной, потом смешливой (боялась, что кто-нибудь войдет, и эта мысль ее возбуждала); скакала на нем, вцепившись ему в плечи, а он лежал на спине и гадал, правильно ли себя чувствует. Но звуки ее, которые он принял за плач, прояснились смехом. Ее ягодицы заполнили его ладони, и он зарылся между ними. Она подпрыгнула слишком высоко и выронила его в жгучий холод. Потянулась за ним, а он перекатил ее на бок. Ногами застряв в джинсовой хватке, сполз к вспотевшему краю ее блузки и просунул язык в соленые волосы. Она подняла колено и раскрылась. Когда она кончила (а ему удалось освободить штаны от одной ноги), он оседлал ее, снова втолкнул в нее пенис, животом лег ей на живот, грудью на грудь, влажным лицом в мятое плечо блузки, и приступил к долгим финальным толчкам, а ее руки все крепче сжимались у него на спине. Оргазм обжег (Шкет вспомнил пролитый кофе), истощил, но жжения не унял (он вспомнил, каково бывает после мастурбации, когда начинаешь со стояка от полного пузыря); истощение победило. По всему телу остывали озера пота. Ланья задремала в ямке у него на плече, и он знал, что рука скоро занемеет, но неохота было принимать меры. Он вел ладонью вниз по груди, пока пальцы не запутались в поперечной цепочке под угловатыми бусинами. Голоса времени сошлись на дуэли? Кому охота слушать, как паралитики с горбунами что-то не поделили? Даже если больше никто не влезает. Не надо бы нам здесь лежать, остывая, полуголыми, полусонными. Причина веская; так и поступаем. Я по-прежнему злюсь на нее. Я по-прежнему злюсь. А она бы предпочла, чтоб я выбрал скорпионов из отрицания? Они сжимают кольцо? Нет; лучше деятельно принять неизбежное. Что ж, если я еще не выбрал, выбираю теперь. Это свобода. Сделав выбор, я свободен. Где-то в моей памяти – луна, что испускает странный свет. Здесь безопасно… Он проснулся; то есть прибыл прыжком в пространство между половицами и касанием века к веку; пах придавлен весом разжатого кулака, половицы вдавились в ягодицы. Она ушла, подумал он, взяла гармошку, сидит на диване, играет. Он послушал музыку из дальнего угла. Но на губной гармошке такой диссонанс не взять. Он открыл глаза, перекатился на бок (безбатарейный проектор стукнул по дереву на загремевшей цепочке) и нахмурился. Источник звука гораздо дальше, чем ему почудилось; это орган. Ушла?.. Шкет поднялся и натянул штаны на ногу. На заднике, изогнувшемся на полу, гармошки не было. Он впихнул другую ногу в штаны, покрытые кляксами пота. Подобрал жилет, орхидею и по ступенькам спустился со сцены. Нога в сапоге и босая нога чередовали следы в пыли. И его тетради перед диваном тоже не было. Посреди зала он остановился сглотнуть то, что затопило горло. Получился почти всхлип. Орган наверху все играл. И голоса – бубнили, и взлетали, и опадали. Глупо предполагать, что она наверху. Он надел орхидею на пояс и, уже взбираясь по лестнице, влез в жилет. Дюжина черных мужчин и женщин выходили из часовни в вестибюль, из вестибюля на улицу. Две женщины, шагая вместе, глянули на него с любопытством. Мужчина в узкополой шляпе улыбнулся ему и исчез. Остальные смотрели не так дружелюбно. Голоса кружились и размывались, как дым, или кололи смешками, что таяли, когда мимо закрытого кабинета пробредало еще человек десять. – Чудесная служба, правда?.. – Она же не будет про это разливаться и в следующий раз, да? А то я… – Вам не понравилось? Чудесная же была служба… Он влился в толпу и двинулся к выходу. Кто-то дважды пнул его в босую пятку, но он решил, что нечаянно, и не обернулся. Вечер снаружи лилово серел; дым стесал фасады на той стороне улицы. Всего горстка белых пересекла трапецию света поперек тротуара. Одна, женщина в цветастом платке на голове, шла следом за пожилым мужчиной, который что-то жарко говорил черному спутнику; и грузный мужик, блондин в рубашке без воротника, на вид будто сшитой из армейского одеяла, воздвигся у двери, и его обтекали коричневые и темно-коричневые лица. Вот к нему подошла костлявая девица с веснушками на смуглых щеках и кирпично-рыжими волосами. Они пошептались, удалились во тьму. Шкет ждал у двери, разглядывал прихожан, слушал магнитофон. Люди расходились. Порой голоса висели в воздухе, пока их обладатели вслед за своими тенями не удалялись в ночь. Толпа поредела, и он растерялся. Может, нырнуть обратно, сказать пастору Тейлор, что он уходит. Ярко блестя заклепками в потертой коже, сметая тени с косматого блондинистого живота, заломив кепку над желтой порослью, Тэк Люфер вышел, устремил на Шкета одинокий блик в затененном глазу и сказал: – Эй, а ты все тут? Я уже двоих послал тебя искать. Но думал, что ты уже ушел. 5 – А ты здесь что забыл? Тэк предъявил бумажную трубку: – Теперь моя коллекция полна. Сторонишься нас, да? Мы за тебя волновались. – Блядь! – выпало осадком гнева. – Что, хотел мне хуй пососать? Валяй. Он как раз в соке пизды. Тебе же вроде по кайфу? – Ниггерской пизды? – Чего? – Ты цветную еб? И трипперную? – Ты о чем? – Если мясо было не черное и не подтекало, меня не интересует. С тех пор как я поимел тебя, пацан, я достиг высот извращения, какие тебе и не снились. Что с тобой такое? Опять крыша едет? Пошли, расскажешь, а я тем временем напьюсь. – Ох ёпта… – Не хотелось, но Шкет сунул руки в карманы и повесил голову в известковой вони ночи; вместе они шагнули к бордюру. – Подруга тебя нашла? Шкет заворчал. – Поругались, что ль? Последние разы, когда я ее видел, мне и казалось, что она готова ругаться. – Может, и поругались, – ответил Шкет. – Я не понял. – А, такое? – Она сказала, ты видел, как я вышел из автобуса? – Ага. Сегодня вечером. Я на углу стоял. Хотел тебя окликнуть, но ты уже свернул сюда. – А. В окне шевельнулся свет. Пожар, подумал Шкет. От этого мерцания стало неуютно. Он попытался вообразить, как весь квартал, и церковь, и окрестные дома объяты пламенем. – По-моему, тут кто-то живет, – сказал Тэк. – Это свечи. – Они ступили на мостовую. – А где мы? – спросил Шкет, когда они взошли на другой тротуар. – Ну то есть, Тэк… что с городом такое? Что случилось? Почему все так? – Хороший вопрос, – ответил Тэк, стуча каблуками сапог. – Отличный просто. Я одно время думал, что иностранные шпионы виноваты – может, типа, весь город – эксперимент, пробный камень такой, чтоб потом уничтожить всю страну. Или весь мир. – Думаешь, поэтому? – Нет. Но приятно думать, будто здесь организовано хоть что-то. А если посмотреть иначе, может, просто очередная экологическая катастрофа. Может, кто-то ненароком болото нам закопал. – Какое болото? – Вблизи каждого крупного города всегда есть какое-нибудь болото, обычно примерно такой же площади. Вбирает смог, поставляет львиную долю кислорода плюс решает еще полдюжины совершенно насущных задач. У Нью-Йорка – равнины в Джерси, у Сан-Франциско – все заболоченное побережье возле Окленда. Осушаешь болото – сгущается смог, проблемы с канализацией, город не пригоден для жилья. И не отвертишься. По-моему, справедливо утверждать, что большинство людей сочтет эту обстановку для жилья не пригодной. Шкет принюхался: – Смога хватает, это да. – (Орхидея пощекотала волоски на исподе предплечья.) – А где у нас болото? – Очевидно, за озеро Холстайн ты никогда не ездил. Шкет в своих оковах пожал плечами: – Это правда. – Оплетшая его цепь сползла и теперь через шаг натягивалась сзади на левом бедре. Он сунул руку под жилет и поправил ее большим пальцем. – Думаешь, в Беллоне поэтому так? Однажды я умру, ни к селу ни к городу кувырнулось в мозгу: смерть и артишоки. В ребрах набухла тяжесть; он потер грудь, нащупал систолу-диастолу – утешительно. Я не взаправду считаю, что оно остановится, подумал он затем; я только знаю, что оно пока еще не остановилось. Порой (подумал он) лучше бы мне его не чувствовать. (Настанет день – и остановится.) – Вообще-то, – говорил между тем Тэк, – я подозреваю, что вся история – научная фантастика. – Чего? То есть что – искажение пространства-времени, параллельная вселенная? – Нет, просто… ну, фантастика. Только не понарошку. Все каноны соблюдены.