– Я… я тебя утром потерял. Искал. Не нашел. В коммуне и в баре. Что случилось? Куда все делись? В ее глазах был вопрос. Ее губы потерлись друг о друга, не раскрылись. – Хочешь кофе? – от неловкости спросил он и пошел в кухню. – Я принесу кофе. Там готовый есть. Подошел к кофейнику, взял чашку, дернул рычажок. – Ты тоже Тэка видела? Ты откуда знала, что я здесь? – Вдоль кромки пузырился янтарь; черная жидкость исходила паром. – Вот, дер… – Он повернулся и удивился, что она стоит у него за спиной. – Спасибо. – Она взяла чашку. Под ее опущенными глазами всплеснул пар. – Тэка я видела. – Она отхлебнула. – Он сказал, что ты, может, здесь. И что тебя ищет мистер Новик. – Он только что ушел. Приносил мою книжку. Гранки, со стихами. Уже всё набрали. Она кивнула. – Расскажи, чем занимался. – Довольно чудной был день. – Он налил кофе и себе, в процессе решив, что с кофе уже перебрал. – Очень чудной. Когда ты ушла, я тебя искал. А тебя нигде не было. Я помылся в сортире. Пошел в лагерь, а тебя там нет. И все разбежались. – Он положил руку ей на плечо; она слабо улыбнулась. – Скорешился со скорпионами днем… нет, вечером. Довольно странно получилось. Одного парня подстрелили. Мы ехали на автобусе, а у него кровь шла. И я все думал, что они с ним будут делать? Куда его повезут? Врачей-то нигде нет. Мы даже ему жгут на руку наложили. Сил никаких не было. И я вышел из автобуса. И сюда. Потому что хотел есть. Весь день не жрал, только пинту вина, сука, выхлебал на завтрак. – Ты тут поел? – Она заглянула ему за одно плечо, за другое. – Это хорошо. – А ты чем занималась? На ней была белая блузка, чистая, но неглаженая, – он этой блузки раньше не видел. Ланья шагнула под лампочку, и стало видно, что джинсы у нее довольно новые – еще различимы складки. – Одежду сегодня нашла? – Следом за ней он зашагал в пустой зал. – Вчера. В чулане, в доме, где сейчас живу. – А ты времени не теряла. Прямо подыскала дом? – Дня три назад. – Господи, – сказал Шкет, – когда ты успела? Я же вроде одну тебя почти не оставлял – когда ты успеваешь хотя бы в уборную, блин, сходить, не говоря уж дом найти… – Шкет… – На этом слове она развернулась, оперлась на подлокотник дивана. Снаружи вновь – пронзительное эхо. – Шкет, – гораздо тише. – Я тебя не видела пять дней! – Чего? – Пятку на полу и пятку в сапоге закололо. Покалывание поднялось по ногам, растеклось по бедрам. – В каком смысле? – В смысле – «в каком смысле»? – неловко заговорила она, продравшись через три разных тона. – Ты где был? – Голос стряхнул неловкость – осталась одна обида. – Ты почему ушел? Чем столько времени занимался? Какая-то мелюзга взобралась между ягодицами, вскарабкалась по ребрам, уселась на плечо, взялась кусать за шею, и пришлось пригнуть подбородок. Дорожки пота внезапно похолодели. – Ты меня разыгрываешь, да? Как с лунами? Она не поняла. – В ту ночь, когда появились луны, мы потом про них разговаривали, и ты притворилась, что луна была одна, а мне всё померещилось. Ты меня сейчас опять вот так разыгрываешь? – Нет! – Она затрясла головой, оборвала жест на середине. – Ой, нет… Щеки у него были как игольницы. – Шкет, что с тобой было с тех пор, как мы виделись? – Мы проснулись, а вокруг нас эти сволочи стояли, да? Она кивнула. – Потом ты ушла, а я… ну, я еще там побыл и пошел в сортир мыться. Я, наверно, очень долго мылся. Надо было поскорее… Но там был парень один, Перец, скорпион. – Покалывание в ступнях стихло; тело как будто наполняли холодной водой. Она поднялась до колен. – Мы с ним пошли в лагерь, только там уже никого не было. – Джон и Милли перевели коммуну только назавтра после того, как мы с тобой виделись; решили, что так безопаснее. – Потом мы пошли к Тедди тебя искать. Но Тедди еще не открылся. И я выпил море вина с Зайкой – это который там танцует, знаешь? Попросил Зайку всё тебе передать. Она кивнула: – И Зайка передал… позавчера! – Нет, – сказал Шкет. – Потому что я просил сегодня утром. – Вода поднялась до паха, заполнила мошонку; мошонка съежилась. – Потом я ушел и попал в этот универмаг в центре. И там встретил парней, и мы вломились в универмаг. Там люди жили. Мы выбрались. Но эти люди подстрелили одного парня. Мы его увезли, сука, на автобусе, который вдруг взял и подъехал! – Это было два дня назад, Шкет! Какие-то скорпионы заходили в бар, спрашивали, где найти врача. Мадам Браун пошла с ними, но вернулась минут через десять. Вчера весь день только об этом и говорили. – Он кровью истекал и стонал, прямо в автобусе на полу! – Вода взревела в груди, затопила столп шеи, фонтаном забила в голову. – Я вылез из автобуса и пришел… – Дыхание перехватило, и на миг Шкет испугался, что утонет. – Пришел сюда. – Вода поднялась до глаз (и лампочка отрастила вязальные спицы света); он смахнул эту воду, пока еще больше не потекло по лицу – не холодная уже, горячая. Он все тер и тер глаза другой рукой; заплескал себя кофе. Поднял чашку и всосал горечь с кожи. – Ну-ка дай сюда! – Она забрала у него кофе, обе чашки отставила на подлокотник. – Я тебя не разыгрываю! Руке нечего стало держать, и она потерялась, повисла, точно выдранный корень, еще облепленный землей. Ланья взяла ее, прижала костяшки к губам. – Я тебя ничуточки не разыгрываю. То утро в парке, когда нас разбудил Кошмар, было пять дней назад. И с тех пор я тебя не видела! От ее прикосновения навалился тяжелый покой – и Шкет все пытался распознать, злость или облегчение таится в затопившем его субмаринном молчании. – Слушай, ты сам сказал, что мистер Новик приносил гранки. Нельзя же набрать целую книжку за ночь, правда? – Ой… – Вчера вечером мы говорили про тебя в баре, и тогда он тоже приходил с гранками, искал тебя. – Вы говорили про меня? – Хотелось отнять руку, но он смущался. – Про тебя и про скорпионов. Они рассказывали, ты кому-то жизнь спас. – Чего? Она взяла его за другую руку; от знакомого жеста стало еще неловче. Обиды в ее мелких чертах и его навели между ними какое-то уродство. Он поднял руки и притянул ее к себе, чтобы это уродство выдавить. Она прижалась к нему, скрестив руки на животе, и еще на груди у нее было что-то твердое – гармошка. Ланья потерлась головой о его грудь. – Да господи боже, – прошептала она. – Я тебя тоже не разыгрываю! – Отчаяния в голосе, подумал он, гораздо меньше, чем внутри. – Я тебя видел сегодня утром. Мне… мне казалось, я тебя видел сегодня утром. – Ты всю неделю ходишь со скорпионами. Все считают, ты герой какой-то. – А ты как считаешь? – Подбородок задвигался, его погладили ее волосы. – Бля. Вот как я считаю: «Бля». Ты хочешь туда. Ладно. Но я в это вляпываться не желаю. Совсем. – Сегодня, – сказал он. – В смысле, я на них налетел случайно. И жизнь никому не спасал. Просто… – Ты посмотри на себя, – сказала она, не отодвигаясь. – Ты одет как они; тусуешься с ними. Нет, валяй; если хочешь – валяй. Но это не для меня. Я с тобой не пойду. – Да, но… Эй, слушай. Ты… ты сказала, у тебя дом. Ты где теперь живешь? – Ты не будешь против, – тихо произнесла она, – если я не скажу? – но раскрыла руки и обняла его. – Пока что? – Гармошка уголком вдавилась ему в грудь. Интересно, чувствует ли она руками, как в нем пульсирует гнев. – Я, – сказал Шкет, – видел тебя сегодня утром. Она отстранилась – лицо отразило весь его гнев. – Слушай! – Она стиснула кулаки, подбоченилась. – Либо ты мне врешь по каким-то дебильным причинам, которых я и знать не хочу, либо ты псих, и в любом случае мне тогда тебя не надо, так? Когда мы виделись последний раз, ты накануне вечером потерял три часа. А теперь пять дней. Может, ты правда псих. Зачем ты мне сдался тогда? Это же разумно, ну? Я не видела тебя пять дней, и, господи боже, я на тебя ужасно злюсь! – Ну и за каким хуем ты меня искала! – Он развернулся, вышел в зал; под ребрами вот-вот лопнет гигантский пузырь. Возле пианино он сообразил, что Харрисон, видимо, открыл занавес на низкой сцене. На заднике – и там еще фотографические прожекторы на стойках – нарисованная луна футов семь в диаметре, а вокруг намеки на деревья. Шкет обернулся у авансцены, снова удивившись, что Ланья стоит у него за спиной. – Ты почему пришла?