– Но вам же приходится постоянно страдать! – воскликнул Джонас. Дающий кивнул: – И тебе придется. Такова моя жизнь. Такой будет и твоя. Джонас попробовал представить себе, что его ждет. – Это, а еще прогулки, еда и… – он окинул взглядом полки, – чтение? И все? Дающий покачал головой: – Это то, что я делаю. А вся моя жизнь – здесь. – В этой комнате? Дающий опять покачал головой. Он положил руки себе на лоб и на грудь. – Нет, здесь – во мне самом. Там, где воспоминания. – Мои Инструкторы по науке и технологиям рассказали мне, как работает мозг, – со знанием дела сообщил Джонас. – В нем есть электрические импульсы. Как в компьютере. И если определенную часть мозга стимулировать электродом, то… – Джонас остановился, заметив странное выражение лица Дающего. – Они ничего не знают, – горько сказал Дающий. Джонас не верил своим ушам. С первого дня Обучения они нарушали правило, касающееся грубости, и Джонас уже к этому привык. Но то, что Дающий сказал сейчас, – совсем другое дело. Это не просто нарушение Правил, а страшное обвинение. А что, если кто-нибудь слышал? Он бросил взгляд на громкоговоритель, с ужасом думая, что Комитет сейчас мог их слушать, как может слушать всех остальных в любое время суток. Но, как и всегда во время их занятий, переключатель был передвинут на «выкл.». – Ничего? – прошептал Джонас. – Но мои Инструкторы… Дающий раздраженно махнул рукой. – Ну конечно, твои Инструкторы отлично обучены. Они знают все свои научные факты. Все без исключения отлично обучены своей работе. Просто без воспоминаний все бессмысленно. Они передали это бремя мне. И тому, кто был до меня. И тому, кто был до него. – И тому, кто был до него, и еще и еще раньше… – сказал Джонас, потому что эта фраза всегда заканчивалась именно так. Дающий улыбнулся, но улыбка получилась недоброй. – Правильно. И следующим будешь ты. Это великий почет. – Да, сэр. Они говорили это на Церемонии. Самый большой почет. Бывали дни, когда занятия отменялись. Дающий сидел в своей комнате бледный, сгорбившийся, покрытый испариной, и отсылал Джонаса домой, едва тот открывал дверь. – Уходи, – с трудом говорил Дающий. – Сегодня мне больно. Приходи завтра. В такие дни расстроенный Джонас отправлялся гулять по берегу реки. Кроме него, на тропинке никого не было – только изредка попадались Доставщики Еды или Ландшафтные Рабочие. Младшие были в Детском Центре, дети постарше – на добровольной работе или на Обучении. Оставшись один, Джонас тренировал память. Он выискивал глазами вспышки зеленого, который, он точно знал, притаился в кустарнике. Когда у него наконец получалось, он старался задержать цвет в сознании, сделать его ярче, пока не начинала болеть голова. Тогда он отпускал его, и зеленый исчезал. Джонас глядел на плоское, бесцветное небо, вытягивая из него голубой; он вспоминал солнечный свет, пока на короткое мгновение не начинал ощущать тепло. Он подходил к мосту, перекинувшемуся через реку. Члены коммуны могли перейти мост только по служебной необходимости. Джонас тоже пересекал реку во время школьных поездок в другие коммуны. И знал, что на том берегу реки все выглядит примерно так же – та же плоская, упорядоченная земля, расчерченная полями. Другие коммуны были по сути такими же, как его, – разве что чуть иначе выглядели дома, немного могло отличаться школьное расписание. Он гадал, что было там, далеко, где он никогда не бывал. Ведь земля не кончалась теми коммунами. Может быть, там, в Другом Месте, были холмы? Может быть, там было такое же бескрайнее, продуваемое ветром пространство, как в воспоминании об умирающем слоне? – Дающий, – спросил он однажды, придя на занятие на следующий день после того, как его отпустили без Обучения, – почему вам так больно? Дающий не ответил, и Джонас продолжил: – Главная Старейшина говорила мне еще на Церемонии, что прием воспоминаний вызывает страшную боль. И вы рассказывали, что воспоминания, высвободившиеся, когда предыдущий ваш ученик потерпел неудачу, принесли страдания всей коммуне. Но я не страдал, Дающий. Не страдал по-настоящему. – Джонас улыбнулся. – Нет, я, конечно, помню тот солнечный ожог, который я принял в первый день. Но это было не так уж и страшно. Какие воспоминания заставляют вас страдать? Дайте мне хотя бы часть, может, это облегчит вашу боль. – Хорошо. Ложись. Видимо, время пришло. Я не могу защищать тебя вечно. Рано или поздно тебе все равно пришлось бы взвалить эту ношу на себя. Джонас лег на кровать. Ему было немного страшно. – Ладно, – сказал Дающий через минуту. – Думаю, надо начать с чего-то привычного. Давай еще раз отправимся на тот холм, с которого ты спускался на санках. Он опустил руки Джонасу на спину. 14 В этом воспоминании все было примерно так же, хотя холм, похоже, был более крутым, а снегопад – не таким обильным. Кроме того, было гораздо холоднее, понял Джонас. Сидя на санках на вершине холма, он видел, что снег у подножия не такой мягкий и густой, как в тот раз, а наоборот, твердый, обледеневший. Санки сдвинулись с места, Джонас вдохнул бодрящий морозный воздух и засмеялся от радости, предвкушая захватывающий спуск. Но полозья не смогли прорезать корку заледеневшего снега, и вместо того, чтобы плавно заскользить, санки боком понеслись вниз. Джонас натянул веревку, пытаясь вырулить, но холм был слишком крутым, а скорость – слишком большой, и он потерял управление. Джонас больше не наслаждался свободой, он был до смерти напуган. Его несло против воли, на дикой скорости, навстречу ледяной земле. Санки налетели на какую-то кочку, Джонаса подбросило в воздух. Он упал на согнутую ногу и услышал, как треснула кость. Он проехался щекой по ледяной корке. Некоторое время он просто лежал, не в силах пошевелиться, и ничего не чувствовал, кроме страха. А потом пришла первая волна боли. Он охнул. Как будто ему в ногу всадили нож и теперь огненным лезвием перерезают нерв за нервом. Помутившимся от боли рассудком Джонас принял слово «огонь» и почувствовал, как языки пламени лижут разорванную плоть. Он попытался сдвинуться с места. И не смог. Боль все росла. Он закричал. Никто не ответил на его крик. Он заплакал. Рыдая, он повернул голову набок, и его стошнило на замерзший снег. Кровь текла с разбитого лица в лужу рвоты. «Не-е-ет!» – заорал он, но крик растворился в пустоте, его унес ветер. Вдруг он снова оказался в Пристройке. Он лежал, скрюченный, на кровати и плакал. Теперь он мог двигаться. Джонас перекатывался по кровати, глубоко дыша, чтобы освободиться от боли воспоминания. Он сел и посмотрел на свою ногу, целую и невредимую. Боли стало намного меньше. Но все же нога болела ужасно, а лицо было мокрым от пота. – Можно мне, пожалуйста, обезболивающее? – взмолился Джонас. В обычной жизни обезболивающее давали всегда – если ты ушибся или упал с велосипеда, прищемил палец или мучился животом. Мазь, таблетка или, в особо тяжелых случаях, укол мгновенно избавляли от боли. Но Дающий сказал «нет» и отвернулся. Тем вечером Джонас ушел домой, прихрамывая. Велосипед он катил рядом. Боль от солнечного ожога была такой слабой и сразу ушла. Но эта боль не отпускала. Джонас старался быть храбрым. Он помнил – Главная Старейшина говорила, что он должен быть храбрым. – Что-то не так, Джонас? – спросил Отец за ужином. – Ты какой-то тихий сегодня. Ты себя плохо чувствуешь? Может, дать тебе лекарство? Но Джонас помнил Правила. Никаких лекарств, если проблемы связаны с Обучением. И никаких обсуждений Обучения. Когда настало время делиться чувствами, Джонас просто сказал, что устал, потому что уроки в школе в тот день оказались неожиданно трудными. Он рано ушел в спальню и из-за прикрытой двери слышал, как родители и Лили смеются, купая Гейба. «Они никогда не знали боли», – подумал Джонас. От этой мысли ему стало очень одиноко. Он тер ноющую ногу. В конце концов он заснул. Но и во сне его не оставляли боль и чувство одиночества, и он снова и снова оказывался у подножия холма. Обучение продолжилось, и теперь почти каждое занятие включало в себя боль. Боль от перелома оказалась вполне терпимой по сравнению с теми страданиями, которые доставляли ему новые воспоминания, – Дающий постепенно показывал ему все ужасы прошлого. Каждый раз Дающий, пытаясь ободрить Джонаса, заканчивал день каким-нибудь красочным приятным воспоминанием: катание на лодке по зелено-голубому озеру, луг, усыпанный цветущими желтыми анемонами, розовый восход в горах. Но этого было мало, чтобы успокоить боль, которую Джонас только начинал узнавать. – Почему? – спросил Джонас, приняв очередное мучительное воспоминание: в нем, отверженный всеми, он ощутил голод. Голод вызвал спазмы в пустом, вздутом животе. Он лежал на кровати, ему все еще было больно. – Почему мы с вами должны хранить все эти воспоминания? – Они дают нам мудрость, – ответил Дающий. – Не будь я мудрым, я не смог бы выполнять свою работу и давать советы Комитету Старейшин, когда он призывает меня. – Но какую мудрость может дать голод? – простонал Джонас. Воспоминание закончилось, но живот все еще болел. – Некоторое время назад, еще до того, как ты родился, – сказал Дающий, – члены коммуны обратились к Комитету Старейшин с просьбой. Они хотели увеличить рождаемость. Они хотели, чтобы каждая Роженица производила на свет четырех, а не трех детей. Они считали, что это увеличит население, а значит, и количество Рабочих.