Ворота были открыты, а будка охранника пуста. Возле ворот, во дворе, стоял джип — черный мерседес Вирга Сафина. Значит, Сафин был в доме. Я побежала к дорожке, уже не сдерживаясь. Сознание мое фиксировало всякие мелочи: оконные рамы, которые вынули во втором этаже, строительный кирпич возле крыльца. Входная дверь была открыта настежь, и это было последним, что я запомнила в тот момент. Потом… То, что произошло потом, я постараюсь описать достаточно ясно и четко, хотя в сам момент в мыслях моих царил невообразимый хаос. Я сумела навести порядок только со временем. Не успев дойти до крыльца несколько шагов, как раздался взрыв. Мне показалось, что земля рассыпается из-под ног. Взрывная волна необычайной силы приподняла меня над дорожкой, а потом больно швырнула вниз. Упав, я покатилась. Но когда падала, успела увидеть, как сквозь разобранную крышу взметнулся к небу ослепительно — сине-рыжий сноп пламени. И весь дом сразу оказался в огне. Пламя выплескивалось из окон, из которых убрали оконные рамы, и лизало длинными языками голые камни стены, которые плавились на глазах. Это было последнее, что я видела, перед тем, как я потеряла сознание. Очнулась я на земле. Надо мной склонилась пожилая незнакомая женщина, которая протирала мое лицо мокрой тряпкой и что-то причитала вполголоса — мне так и не удалось разобрать слов. А вокруг царила какофония ужаса: крики, вой пожарных сирен, грохот рушащихся кирпичей, звон разбитого стекла. Воздух был густым, полным копоти, сажи и дыма. В нос и в рот забивалась вязкая тошнотворная гарь. Оттолкнув женщину, я бросилась туда, где бушевало страшное пламя, где вместо дома теперь был искалеченный, черный, горящий остов. Чьи-то руки перехватили меня на пути к огню. Одному из пожарных удалось меня схватить. Я царапалась, отбивалась, кусалась и так истерично кричала, что двое пожарных оттащили меня в одну из «скорых», где врач сделал мне укол, после которого я впала в забытье. Дом горел 8 часов. Пожар бушевал так, что от роскошного дома Вирга Сафина остались только обгоревшие кирпичи. Я очнулась к концу пожара и, поддерживаемая чьими-то руками, вышла из скорой. Моментально наткнулась на Меченого, который скомандовал: — Пропустите ее вперед. И я пошла. По идее я должна была сто раз умереть, но я шла. Шла к концу садовой дорожки, где лежало скрытое черным брезентом тело. Обгоревшее тело, небрежно всунутое в прорезиненный черный мешок. — Вы можете говорить? — в глазах Меченого было что-то странное, то, что я не видела прежде — он словно сочувствовал мне. — Вирг Сафин… Он был в доме… Он… в доме… был… — каждое слово давалось мне с невыносимым трудом. — Я знаю, — Меченый кивнул на черный мешок, — он там. — Опять вы врете! Вы все врете! — я бешено засмеялась, захлебываясь слезами, — вы специально все это придумали, чтобы меня разыграть! Это не он! Это не может быть там! Это один из рабочих! — Мне очень жаль… — Меченый потупил глаза, — но там — Вирг Сафин. Он мертв. У меня подкосились ноги, но Меченый подхватил меня, не дав упасть. — Тело сильно обгорело. Но есть одна вещь, которую вы сможете опознать. Вы узнаете, несмотря на копоть. Вы сможете… Нагнувшись над прорезиненным мешком, Меченный вынул что-то и протянул на ладони. На его ладони лежал обуглившийся треснувший объектив от фотокамеры. — Мне очень жаль, — голос Меченного звучал так обыденно, и все так же было надо мной небо — небо, внезапно обрушившееся мне на голову, — мне очень жаль, но Вирг Сафин мертв. Похоже, взорвался газовый баллон. Я очень четко слышала, как кричат птицы. Погребальный крик птиц надо мной. Птицы жили. А я? А Вирг Сафин? Я запрокинула голову в проклявшее меня белоснежное небо и почувствовала, что снова проваливаюсь в темноту. Бесконечный продолжительный спуск вниз. Я очнулась в больнице, но только уже не в роскошной частной клинике, а в обычной больнице, в палате на 12 человек. Это была больница «скорой помощи», и к вечеру того же дня меня вышвырнули из нее. За мной приехал адвокат Сафина, лысый прохиндей Виктор Степанович. Он-то и отбил меня от журналистов, осаждавших больницу, и отвез в квартиру, где остался вместе со мной. Несмотря на свою хитрость, он совершенно неожиданно проявил ко мне просто невероятную человеческую доброту. Я не наложила на себя руки и не умерла только потому, что в первые, самые страшные часы, слышала в квартире живой человеческий голос. Смерть Вирга Сафина моментально стала топ-новостью номер один. Положив на тумбочке возле кровати фотографию Сафина, я разговаривала с ним. Глаза с фотографии смотрели на меня, не отрываясь. Живые и открытые смотрели на меня. Я плохо помню те дни. Наверное, слишком большое потрясение отказывался воспринимать мой рассудок, и я действительно повредилась умом. Я не могла себя контролировать: то выла волком, крича в стену, то хохотала как безумная, представляя, как пожирает его тело огонь, — хохотала потому, что это было невозможно представить. Я отказывалась воспринимать его мертвым. Я не могла представить, не могла понять, что он мертв. То часами, отказываясь от малейшего движения и от еды, лежала на кровати, неподвижными глазами уставясь в одну точку, и ничто в мире не могло меня расшевелить. Адвокат Сафина пачками скармливал мне психотропы и какие-то седативные препараты, но от них не было никакого толку. Состояние мое с каждым днем становилось все хуже, и он начал задумываться над тем, чтобы сдать меня в психушку — я все чаще и чаще читала это в его глазах. Единственным, что мешало ему сделать это, было уважение к памяти Вирга Сафина и какое-то страшное благоговение перед моим горем. Горем, настоящую глубину которого прежде всего не понимала я сама. Обхватив руками фотографию, я, не отрываясь, смотрела в лицо Вирга Сафина, и все говорила, говорила с ним. Я говорила о том, что хочу умереть за него, и что в мире больше не существует ничего, кроме моей огромной любви. Ничего больше не существует. Только на самом деле — грош цена той любви, которая не может воскресить. Я говорила все то, что так и не успела ему сказать при жизни. То, что не успела, не подумала, не решилась сказать нашей последней ночью, в ту прошедшую ночь, о которой я не могла знать. Я не знала, что это будет наша последняя ночь. Я думала, что договорю завтра. Обязательно скажу завтра. Я все говорила и говорила с фотографией те слова, которые не произнесу уже никогда. Завуалированными, тайными, иносказательными словами я рассказывала захватывающую и печальную историю о великом художнике, который делал фотографии из человеческой кожи. Историю любви, говорить о которой нельзя. В конце концов адвокат забрал у меня фотографию. Я прекрасно понимала, что страшное зрелище этих моих бесед разрывало остатки его сердца. И еще он прекрасно понимал, что так я окончательно сойду с ума. Без страховки, без сожаления я резко опущусь в поглощающую меня бездну и растворю объятия мертвой своей любви в ней, исключительно в ней. После того как адвокат отобрал фотографию, опять приходил врач с уколами и седативными препаратами, от которых я теряла сознание, погружаясь в другую бездну — в глухую, отнимающую все пустоту. В бездне от медикаментов был огромный плюс — в ней не было ни слов, ни движений, ни звуков, но не было и боли. После нее душа возвращалась черствой, застывшей, опустошенной, но все-таки живой. Вирга Сафина похоронили морозным январским днем. О дате его похорон мне никто не сказал. Наверное, адвокат вместе с врачом решили, что его похороны еще больше пошатнут мою психику и безвозвратно погрузят в состояние безумия, из которого никто не сможет меня вытащить. Они руководствовались добрыми побуждениями, но это было жестоко. Страшно жестоко не дать мне проститься с тем, кого я люблю. О похоронах Сафина я узнала дней через десять, когда мое состояние стало более стабильным. Сильно замявшись, адвокат признался, что на похоронах были толпы народа, что несколько крупнейших телекомпаний специально сняли о похоронах документальный фильм. Адвокат сказал (явно чтобы уменьшить свою вину), что положил роскошный венок с черными орхидеями от моего имени. Надпись на траурной ленте была простой «Виргу Сафину от единственной настоящей любви». Все телекомпании и журналисты пытались выяснить, кто был единственной настоящей любовью Вирга Сафина, но адвокат гордо признался, что он ничего не сказал. Так поздно окружение Вирга Сафина все-таки признало то, что я, именно я была единственной настоящей любовью его жизни. Особенно после долгого наблюдения того, как я умираю вслед за ним. Я так и выпалила адвокату все это в лоб. Он смутился. — Да, правда. Поначалу я сомневался в твоих чувствах. Я думал, ты жадная, корыстная, такая, как все. Всем нужны были только его деньги. А ты — ты готова была отдать свою жизнь. И теперь, когда ты вот так балансируешь на грани, я понимаю, что упустил величайшую историю любви, которую только раз можно увидеть в реальной жизни. Великую трагическую историю любви. Я надеюсь, ты сможешь меня за это простить. Я рассмеялась ему в лицо, услышав его признание, и истерически хохотала, крича: «Вирг, ты это слышишь? Слышишь?» Я снова разговаривала с Виргом Сафиным до тех пор, пока спешно не прибежал врач и с помощью укола не погрузил меня в саркофаг, не пропускающей звуки бездны, в бетонированные стены которой больше не проникала ни жизнь, ни боль. После этого никто не заговаривал о похоронах Вирга Сафина со мной целых два дня. На третий же день я сама пристала к адвокату, выспрашивая подробности, и смогла выслушать их более-менее спокойно. Так он рассказал, что на могилу Виргу Сафину положат черную мраморную плиту, на которой будет выгравировано всего три слова «ВИРГ САФИН. ВЕЛИКИЙ». Там не будет ни даты рождения, ни даты смерти, потому что человек-легенда Вирг Сафин всегда будет жив. Еще через неделю адвокат отвез меня на кладбище, к этой самой плите. И я положила на черный мрамор роскошные черные орхидеи (такие же, как были в венке) и несколько кусочков ароматно пахнущей пряностями пиццы. Я хотела подарить ему праздник — ведь пицца для маленького детдомовского мальчика всегда была символом роскошного, незабываемого праздника. Я привезла ему праздник, который всегда будет со мной. Я хотела привезти мишку-иллюстрацию, вырезанную из детской книжки. Единственную игрушку, которую прижимал к своему сердцу маленький мальчик окровавленными руками. Но единственная память из его детства безвозвратно исчезла в огне. Поэтому, опустившись на землю и прижавшись губами к черному мрамору, буквально распростершись на нем, я пообещала, что этот мишка всегда будет храниться в моем сердце и что память о нем никогда не сгорит в огне. Было холодно. Ледяной мрамор морозными иглами невыносимо ранил мои губы. А я жалела о том, что от такой крошечной, почти невесомой боли никогда не сможет прийти настоящая смерть. Адвокат увез меня с кладбища, когда понял, что я не хочу возвращаться, что просто не хочу никуда от него уходить. Я не знала, приду ли туда снова. Черная мраморная плита почему-то внушала мне ужас. Вирг Сафин был в глубинах меня. Не там. А к вечеру того дня, как мы побывали на кладбище, адвокат Сафина заявил, что нам нужно очень серьезно поговорить. Я согласилась на разговор, из которого, что Вирг Сафин завещал мне почти все свое имущество, а именно: свои работы, авторское право на них и право продажи, земельный участок, где был сгоревший дом, и еще два дома в соседних коттеджных поселках (в том числе и тот дом, в котором был убит Комаровский), а также все банковские счета и денежные средства. Квартира же, в которой я теперь жила, была еще в первый же месяц моего приезда в Киев переписана на мое имя. Я являлась ее законной единственной владелицей уже долгое время, даже не подозревая о том. Мне не достались только рестораны и офис. Помещение офиса и рестораны Сафин переписал на совершенно другого человека, одного из компаньонов, с которым вел ресторанный бизнес. Но я не жалела ни капельки по этому поводу. Заниматься ресторанным бизнесом я бы не смогла. Впрочем, меня ожидал еще один сюрприз — в виде квартиры-студии в Нью-Йорке, и помещение картинной галереи, которую Сафин купил в свой последний приезд туда. Адвокат сообщил, что на помещение галереи есть очень выгодный покупатель, и лучше ее продать, ведь я все равно не смогу вести в Америке бизнес. Я согласилась продать. Адвокат сообщил, что для этого мне требуется вступить в права наследства по американским законам и переоформить свое право собственности. А потом, во время продажи, потребуется только моя подпись, и все. Деньги придут на счета. — Хорошо, я поеду туда, — сказала я, чем вогнала адвоката в полный ступор. Очнувшись, он говорил о том, что ехать мне не обязательно. Я слушала его, не перебивая, очень внимательно, а потом выдала: — А я все равно туда поеду. Неужели непонятно, что я хочу изменить обстановку? Поживу месяц-другой там. — А вас СБУшники не выпустят! — сказал адвокат как маленький ребенок. — Еще как выпустят, — усмехнулась я, — Вирг мертв. Зачем им теперь я? Его больше нельзя арестовать и устроить показательный процесс, так что никакого толка от меня нет. В конце концов, адвокат сдался, и было решено, что я поеду в Нью-Йорк. Он обещал помочь с оформлением документов. Судя по тому, как я выдержала серьезный разговор (без всяких психических эксцессов), он немного успокоился насчет моего душевного состояния. Ведь было уже понятно, что дорогу я выдержу. Наконец он добавил: — Надеюсь, вам понятно, что теперь я официально ваш адвокат и поверенный в делах? Это было еще как понятно. Я и не собиралась искать другого человека. Он ведь даже проявил по отношению ко мне некое бескорыстие, изо всех сил пытаясь спасти мою жизнь. При этом ни он, ни я еще не знали о том, что я стала очень богатой женщиной, так как завещание Вирг Сафин написал в совершенно другой юридической конторе, не имеющей к нему никакого отношения. А значит, элемент бескорыстия в его поступках все-таки был. После трагической гибели Вирга Сафина его работы невероятно взлетели в цене. Фотографии стоили буквально раз в 10 дороже и были нарасхват. Судьба продолжала играть жестокие шутки с Виргом Сафиным, который и так достаточно пострадал от ее злобных выходок. Гибель стала отличным пиар-ходом. Судьба действительно не собиралась отпускать Вирга Сафина, смертью вознеся на Олимп. Ровно тысяча жизней прошли до того, как я переступила порог этого кабинета. Я пережила их все, одну за одной. В кабинете на окнах висели дорогие современные жалюзи, они были спасением для моих глаз — полумрак. Меченый развалился в кресле. В этот раз с ним не было Узколицего. И он выглядел как-то человечнее, что ли. Смотрел на меня совсем как человек. Меченый принимал меня в своем кабинете. Я отметила два важных пропуска, прежде чем добраться до него. Спецслужбы. Самые настоящие спецслужбы. Этим сказано все. Меченый следил, как я закрываю за собой дверь. Приподнялся в кресле. — Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? Глаза Меченого буквально завязли на моем страшном, черном пальто. Решив выйти в жизнь, я приняла одно важное для себя решение: теперь всегда, в любое время года, я буду ходить в этом уродливом мужском пальто. Я буду всегда носить пальто Вирга Сафина, а под ним все будет как на его фотографиях — в черно-белых, исключительно в черно-белых тонах. В первый день моего возвращения к жизни (это был тот день, когда впервые я вышла одна из дома без сопровождения и охраны, охраны, а мой вечно озабоченный адвокат решился меня отпустить) и медленно пошла, лавируя, к центральным улицам. Я была совершенно здорова и в то же время — совершенно больна. Я прекрасно чувствовала себя физически, и даже стала есть, остановив жуткий процесс похудения, от которого врач, тыкавший меня снотворным после припадков, подозревал, что на нервной почве у меня может развиться онкология. Физически я чувствовала себя прекрасно. Морально — была совершенно больна. Но я знала, что смогу выжить только в одном случае: если буду носить пальто Вирга Сафина, куда бы я ни направилась. Если стану носить его всегда. Я плотнее запахнулась в длинные полы пальто и уселась на кожаный стул, стоящий как раз напротив Меченого. — Спасибо. Я чувствую себя хорошо. — А выглядите как-то не очень, — Меченый поморщился. — Я долгое время болела. — Знаю. — Конечно, знаете. Смешно было бы, если бы не знали! — Вы ошибаетесь. За вами я не шпионил. Смысла никакого не было больше — шпионить. Я вас жалел. Лицо Меченого выглядело при этом совсем человеческим. Но я запомнила другое. Не было смысла больше шпионить — подчеркивало, словно обводило жирным карандашом то, что Вирга Сафина больше нет. Больше нет. Мне захотелось взвыть. Но, конечно, я этого не сделала, иначе бы я бы лгала всем — и себе в первую очередь, что чувствую себя хорошо. Мой вечно озабоченный адвокат (его специфическая внешность больше не внушала мне того отвращения, которое было прежде) давно советовал покончить с этим отвратительным, но нужным визитом. Нельзя было настраивать против себя спецслужбы. Он так и говорил — нельзя. Я и без него понимала, что без разговора с Меченым не будет никакой Америки, вообще ничего не будет. Но я собиралась жить и носить уродливое пальто. Поэтому, в тот первый день, когда вышла из дома одна, физически здорова, я пообещала себе, что обязательно встречусь с Меченым. А потом отправилась в магазин и купила мужскую фетровую шляпу под цвет пальто. Шляпа сидела на мне превосходно, хотя я и немало поразила продавцов своим странным выбором. Шляпа немного сгладила общую неприглядность моего нового внешнего вида. В ней я почти выглядела собой. Усаживаясь в кресле у Меченого, я не собиралась снимать шляпу. Он, впрочем, и не предлагал. Мое молчание было слишком длинным, поэтому Меченый перебил его первым. — Что вы собираетесь делать теперь?