Игрейн – моя подруга. Между сестрами такое не поощряется, потому что вера Плачущего учит нас любить всех одинаково, но я что-то сомневаюсь, что Рууку так уж не все равно на то, что пара его непорочных служительниц время от времени делятся друг с другом секретами и сплетнями. Да да, даже у монахинь есть о чем поболтать за закрытой дверью. — Ты правда молилась? – шепотом спрашивает Игрейн, с трудом подавляя зевок. Она наносит на руку целебную мазь и мастерски перевязывает ее чистой полоской бинта. — Просто уснула носом в книгу, - говорю тоже шепотом. Мы пересматриваемся и в унисон прыскаем от смеха, тоже одновременно прикрывая рты ладонями. Я не хочу врать Игрейн, потому что у нас с ней нет тайн друг от друга. И она точно знает обо мне кое-что более крамольное, чем какой-то очень не похожий на сон – сон. А раз я сама решаю, что просто немного испугалась и спутала реальность с ночным маревом, то стоит ли раздувать из мухи слона? В купальне даже крови на полу не было, а ведь я была уверена, что она течет ручьем. — Ты уже готова ехать на ярмарку? – Игрейн понижает голос до шепота. – От Орви были еще письма? Я сразу грустнею и отрицательно мотаю головой. Орви – это мое искушение. То самое, о котором написано в двенадцатом четверостишии «Божественных скрижалей». Потому что я – монашка, и хоть еще не прошла обряд отречения, мужчины для меня под запретом. Как и все, что может отвлечь меня от предназначения пожертвовать своей жизнь во благо тех, кто нуждается в помощи. А Орви… Он такой… Я мечтательно закатываю глаза и подпираю щеку кулаком. — Последняя весточка была больше двух месяцев назад, - говорю погрустневшим голосом. – С тех пор – ни словечка, ни даже буковки. Почему мужчине обязательно нужно идти на войну? Почему он не может быть просто милым и добрым сыном лавочника и, как прежде, раз в неделю привозить на обмен ткани и столовую утварь? Игрейн виновато пожимает плечами. Год назад Орви ушел на войну, помогать нашему молодому королю Эвину Скай-Рингу укреплять границы королевства. С тех пор была всего пара писем, в каждом из которых он писал целые поэмы о суровой и полной опасностей военной жизни. Я зачитывала его весточки до дыр, заучивала слово в слово, потому что не могла рисковать и хранить их. Читала, зазубривала – и сжигала. В последнем письме Орви пообещал быть на ежегодной Ярмарке и очень просил, чтобы я тоже обязательно приехала. Это было короткое и какое-то оборванное письмо, совсем не как обычно, и с тех пор между нами повисло гнетущее молчание. — Тогда нужно спать, - уверенно говорит Игрейн и, быстро спрятав лекарские принадлежности, за руку тащит меня в комнату. – Чтобы Орви, когда увидит тебя завтра, обомлел и потерял голову. — Скажешь тоже, - краснея, отмахиваюсь я. Нужно ли говорить, что до самого утра так и не сомкнула глаз? Боялась и тряслась, как осиновый лист, стоило представить, что во сне мне под кожу снова заберется какая-то порча и на этот раз все будет по-настоящему. А с первым лучом солнца выскакиваю из постели и несусь в купальню – проверять, все ли в порядке с моей несчастной рукой. Кожа под повязкой была идеально чистой, сошла даже небольшая красота от воска, который я так и не поняла, откуда там взялся. У монахинь Плачущего на все случаи жизни – одна одежда: длинное темно-серое одеяние с глубоким капюшоном, и белый платок, которым мы перевязываем голову, чтобы окружающие видели только наше лицо. Однажды, когда Орви вместе с отцом приехали в монастырь, случился какой-то переполох и нам удалось ускользнуть подальше ото всех, чтобы побыть наедине хотя бы минуту. Тогда он попросил развязать платок и долго просто смотрел, как я быстро переплетаю косу. Только, краснея, попросил срезать на память прядь волос, которые тут же спрятал в медальон на груди. А я как-то не додумалась попросить у него что-то взамен. Просто сидела и слушала, как он дышит, боясь лишний раз взглянуть в мою сторону. Тогда я впервые в жизни разозлилась на свою участь монашки и вечного венца невинности. Я ведь ее не выбирала! Я просто… была еще одним младенцем, оставленным на пороге монастыря. Когда солнце поднимается выше, настоятельница Тамзина пересчитывает всех нас, едущих на ярмарку, по головам. Всего пять человек, но этого достаточно, чтобы вести торговлю. Мы везем на продажу несколько бочонков молодых и выстоянных вин, десяток головок выдержанного сыра, сушеные целебные сборы, тончайшее тканое полотно, известное своим качеством на всю Артанию. Это – мой второй выезд за стены монастыре. Впервые это случилось еще когда я была совсем маленькой, у меня случился приступ острой желудочной боли, и сердобольная настоятельница Анна сама отвезла меня в лечебницу, где из моего вздутого живота вырезали какой-то маленький гниющий отросток. В этот раз я широко раскрываю глаза и впитываю каждый метр нового и неизвестного для меня мира. — Что там? – спрашивает маленькая пухлая сестра Фьёрда, когда на перекрестке впереди появляется темное пятно крытого экипажа. Я такие видела только в книгах монастырской библиотеки, за что после получила от настоятельницы двадцать ударов палками, потому что без спроса полезла в секцию «богохульных книг». Увы, наш человеколюбивый Руук в вере своей отрекался от всего рукотворного и «оживленного против воли богов», а, значит, даже самокатные экипажи и дирижабли, и механикусы моими сестрами по вере считали богомерзким искушением, и категорически отвергались. Хвала Плачущему, экипаж тащила четверка лошадей. Таких красивых и холеных, что на них засмотрелась даже настоятельница Тамзина и, если бы не окрик Игрейн, мы бы точно переехали вышедшего на дорогу высокого и красивого, как грех, белокурого мужчину в мундире элитных королевских гвардейцев. Тамзина потянулась за своими бусами, наставница Анна зашептала молитву, пухлощекая Фьёрда закрыла лицо ладонями, и только мы с Игрейн уставились на красавчика во все глаза. Никогда не видела, чтобы у мужчины была такая гладкая белая кожа, безупречно чистые прозрачные голубые глаза и белоснежные волосы, длинным водопадом струящиеся по плечам до самых лопаток. Наверное, если бы наша Солнцеподобная Сирилла решила создать мужчину, равного ей по красоте, он был бы именно таким – ни добавить, ни убавить. — Сестры, мне кажется, или вы забыли степенно потупить взор? – напоминает настоятельница Тамзина. И мы с Игрейн хором опускаем головы. Хотя, что толку? Это все равно, что посмотреть на солнце в зените. — Почтенные леди, великодушно и смиренно прошу прощения, - слышу приятный мужской голос. Обволакивающих, теплый, с идеальным выговором человека, явно не трудившего руки кузнечным молотом или плугом. Орви рассказывал, что в Королевскую гвардию может быть зачислен любой, кто прошел военную школу и отслужил в армии, но элитные гвардейцы – это всегда младшие сыновья влиятельных благородных семей. Потому что их заботам вверяют самое главное сокровище Артании – нашего молодого, пока еще не женатого и – о, ужас! - бездетного короля. — Если мои глаза меня не обманывают, вы - служительницы Плачущего? — На то его воля, - степенно отвечает настоятельница Тамзина. — Тогда вы не сможете отказать нам в помощи! Мы с Игрей украдкой беремся за руки и потихоньку хихикаем, потому что этот чистый красивый голос звучит игриво, как весенний ручей. — Я не вижу здесь страждущих и обездоленных, - резонно заявляет Тамзина. – Прошу простить, господин, но если ваша… повозка, - она говорит это с подчеркнутым пренебрежением, - испорчена, значит, на то воля богов. Здесь, как видите, лишь пять женщин и вряд ли мы в состоянии… — … оставить без помощи тех, кто о ней просит? – вторгается в их перепалку еще один мужской голос. Такой низкий, вкрадчивый и простуженный, что у меня марашки россыпью по той части тела, которую, за три часа пути, уже успела порядком отсидеть. — «Том заветов», стих девятнадцатый: «Каждый, кто в нужде взывает о помощи, должен немедленно получить ее – едой, кровом или вдохновенной молитвой». Так, кажется? Игрейн косится на меня круглыми, как у рыбы, испуганными глазами. Я рискую потихоньку поднять голову, заранее зная, что если Тамзина заметит, что я ослушалась, по возвращению меня запрут в келье для «вдумчивых молитв». Но кто бы на моем месте поборол искушение, особенно, если тебе восемнадцать, и эти двое – вторые встреченные в жизни мужчины. Тот, что стоит чуть в стороне от беловолосого, еще выше его. Ненамного, но это сразу бросается в глаза. Как и его более мощное сложение, подчеркнутое непримечательным черным мундиром простого гвардейца. На вид ему может быть от тридцати до сорока, на висках – тонкие полосы ранней седины, но остальные волосы черные, как смоль, гладкие и стриженные коротко, сзади, но при этом достаточно длинные спереди, чтобы почти полностью скрывать его взгляд. Видны лишь тонкий нос с горбинкой и выразительно очерченные губы. И немного впавшие щеки с тенями усталости поверх, как раз в тех местах, где его глаза надежно скрыты за волосами. Мне правда не по себе от того, что лица этого человека толком не рассмотреть, потому что он, даже если смотрит на настоятельницу, как будто одновременно копошится и в моей голове. Тамзина выравнивается, ее спина становится прямой, как гвоздь – хоть прямо сейчас вколачивай в чью-то упрямую башку. На нее не действуют ни лучезарная сногсшибательная улыбка блондина, ни неприятная загадочность брюнета. Но она явно бессильна против оружия, которым сама владеет в совершенстве – слов, заветов и напутствий, которые Плачущий оставил своим верным служителям. Она не может отказать своему драгоценному богу. А, значит, не может отказать и этим двоим. — И что же слабые женщины могут сделать, чтобы облегчить участь двух… - она еще раз выразительно осматривает их с ног до головы, - … королевских гвардейцев? — У нашего экипажа сломалось колесо, - улыбается блондин. – Не могли бы вы подбросить нас до «Перепутья»? Это недалеко, мы не будем тревожить ваш покой своими недостойными голосами. Почему мне кажется, что он говорит это с издевкой? Возможно из-за того, что успеваю заметить мимолетную усмешку на выразительных губах того, другого? — Меня зовут Эйр Борн, - представляется блондин, и лицо настоятельницы немного смягчается. Разбойники с большой дороги крайне редко блещут такими манерами. – А этот толстокожий молчун – мой брат, Даниэль. — Что ж, в таком случае, мы окажем вам помощь. Я еще раз пытаюсь поймать взгляд темноволосого, и ловлю себя на мысли, что этого человека могут звать как угодно, но вряд ли «Даниэль».