Откидываю край одеяла, щурюсь, пытаясь высмотреть что-то в кромешной темноте. Болит чертовски сильно. Спускаю босые ноги на пол, прикусываю боли от прикосновения к ледяному полу. На цыпочках, чтобы не разбудить чутко спящих сестер по вере, крадусь к выходу из спальных покоев в одной ночной сорочке. Толкаю дверь. Одной рукой не справиться, а вторая… Глаза уже немного привыкли к темноте и теперь хорошо вижу, что правая вся от запястья до локтя покрыта чем-то липким и темным. Пахнущим солью и железными стружками. Это кровь?! Все-таки кое-как справляюсь с дверью, выскальзываю наружу и что есть сил бегу в конец коридора. Оттуда – направо, по узкой винтовой лестнице, где у меня всегда случается приступ удушья. Главное – не думать о стенах, которые как будто вот-вот сомкнуться вокруг меня каменным мешком. Выдыхаю, поднявшись на самый верх, снова бегу до второй двери справа. Тут купальни. Проскальзываю внутрь, зажигаю масляную лампу и с ужасом таращусь на свою руку. Вся в крови. Ткань сорочки пропитана так, что хоть отжимай. Плачущий Руук, за что же мне все это?! Медленно, предчувствуя неладное, отодвигаю ткань до локтя. Оно горит у меня под кожей, выступает наружу острыми гранями странного орнамента: шипы, кости… рога? Плачущий, защити! — Матильда? Дитя, что ты здесь делаешь в ночную пору? Я жмурюсь, ругаю себя на чем свет стоит, потому что забыла запереть дверь. Меня погубят не вот эти странные метаморфозы, а собственная, порой просто феноменальная, безголовость и неосмотрительность. Прячу руку за спину, поворачиваюсь на пятках и, глядя на настоятельницу Тамзину, вру, не моргнув глазом: — Просто дурной сон, мать-настоятельница. Она прищуривается. Улыбаюсь до зубной боли. — Что у тебя там, ммм? – выразительно заглядывает мне за спину. — Я просто… очень усердно молилась, мать-настоятельница. – Пячусь к стене. Настоятельница Анна обязательно бы поверила. Она вообще верит всему, что ей говорят. Поистине, божий человек. Но настоятельницу Тамзину так легко не провести. Она протягивает вперед руку, нетерпеливо сжимает пальцы. — Немедленно дай мне то, что ты прячешь, Матильда. И, клянусь Плачущим, я постараюсь быть снисходительной к твоей выходке. Снисходительность и настоятельница Тамзина – это словно огонь, который обещает льду совсем не больно его растопить. Жмурюсь, медленно показываю руку. Теперь меня точно запорют до смерти. А уж про поездку на Ярмарку точно можно забыть. — Плачущий, Матильда, ну нельзя же так! Я с опаской приоткрываю один глаз. Понятия не имею, что случилось с моей рукой, но уверена, что окровавленные черепа, кости и рога на коже послушницы самого жертвенного и чистого бога, вряд ли бы побудили наставницу Тамзину сказать вот это. Скорее уж она бы прокляла меня тут же и для верности огрела чем-нибудь тяжелым, чтобы вывести из строя злой дух. В прошлом году в одну из монашек вселился дух неушедшего[1], и Тамзина была единственной, чья рука не дрогнула проломить голову своей сестре по вере, чтобы «изгнать проклятого». С тех пор на полу в обеденной так и осталось бурое пятно – его не удалось вывести никакими покаянными молитвами. Я смотрю на свою руку, где должно быть настоящее богохульство, но вместо этого там… просто длинные потеки воска и почти безболезненные красные следы в тех местах, где он как раз отваливается и падает на пол. Никакой крови. Никаких символов. Моргаю, тереблю себя за ухо, потихоньку щипая за мочку, чтобы убедиться, что не сплю. — Ты правда молилась? – Наставница всматривается в мое лицо. — Ага, - говорю растерянно. – Уснула над «Томом милосердия». Но на всякий случай незаметно вжимаю голову в плечи. Весной сестра Маргарет сказала против святого писания, и на следующий день ее убило молнией прямо посреди солнечного дня. Кажется, даже пережаренный вусмерть поросенок, не выглядел бы таким черным, как выглядело то, что осталось от бедняжки. — Я отведу тебя к Игрейн. — Но ведь ничего страшного не случилось, мать-настоятельница. Ни к чему будить сестру… Тамзина тут же приколачивает меня взглядом к полу, и я знаю, что будет дальше, потому что она достает из потайного кармана просторной монашеской мантии цепочку из красных бусин, на которой болтается символ в виде подвешенного за одну ногу освежеванного человека. Это – наш жертвенный Плачущий Руук. Тот, что всю жизнь подставлял под удары кнута, предназначенные другим. Тот, что проливал кровь вместо невинно убитых младенец и чистых душ. Тот, кого изувечил Черный Кравес, притащил безкожного по обугленной земле и потом подвесил на Великом дубе, где Плачущий страдает до сих пор. Красные камни на бусах – особенные, потому что они – это застывшие кровь, слезы и пот нашего жертвенного Руука. И раз уж настоятельница Тамзина решила их достать, значит, меня ждет урок веры. — Что говорит в двенадцатом откровении «Тома смирения», сестра Матильда? — «В смирении мы принимаем наш путь, и не ждем покоя ни днем, ни ночью, потому что покой есть промедление» - произношу без заминки. — Хорошо. Ты знаешь, почему я спросила тебя об этом… сейчас? — Потому что если есть человек, нуждающийся в помощи, служители Плачущего не должны знать ни сна, ни покоя, пока не облегчат ношу его страданий, - тоже без пауз. — Поэтому, Игрейн будет рада помочь тебе, как помогла бы любому, кто пришел в монастырь в поисках крова, защиты и помощи. А таких под нашими стенами каждый день – просто тьма. Чего мне только не приходилось делать на своем веку: и перевязывать раны, и отпиливать гниющие конечности, и поить «слезами сострадания» тех, кого уже нельзя было спасти. Тамзина кивает, довольная тем, что я усвоила урок, мола поворачивается и идет по коридору. Послушно семеню за ней, надеясь, что гроза, наконец, миновала. [1] В мире книги душа умершего уходит в Поток только на третьи сутки. До этого времени ее еще можно вернуть в мир живых (ненадолго и это требует длительной специальной подготовки, и специального разрешения). Если человек умер насильственной или любой другой противоестественной смертью, его душа страдает и может вселяться в живых, чтобы сводить их с ума. Глава 2