Мы поздоровались, пожали друг другу руки. У Николая Павловича привычка с каждым встречным перекинуться словом, если есть свободная минута. — Ну, как дела, Сева? — спросил он. Сами по себе эти слова ничего не значили. Люди ведь часто встречаются и говорят: «Как дела?» А ответ их совсем не интересует. Из вежливости они спрашивают про дела, что ли? А у Шерстнева это было совсем по-другому, он действительно хотел узнать, как мои дела. — Неплохо, — ответил я. Неудобно было сразу выкладывать свою новость. У него впереди самая горячая работа: сенокос, подготовка к уборочной, а я еду отдыхать. Потом не выдержал и добавил: — Дали путевку в Артек, не знаю, отказаться или нет? Сейчас из совхоза ни один человек не уезжает в отпуск, а я вдруг уеду. — Нестрашно, — сказал Шерстнев. — В этом году мы справимся. А тебе надо, брат, подлечить свой тонзиллит. Будешь там горло полоскать морской водой и поправишься. Ну, бывай здоров! — До свидания! — сказал я. — Между прочим, держись в Артеке солидно, не подводи совхоз. Сам понимаешь, там ребята со всего Советского Союза и даже из-за границы, и если ты что-нибудь откомаришь, представляешь, какой шум пойдет? — Понимаю. — Было ясно, что он к чему-то клонит. — Соберутся, например, пионеры на сбор, — продолжал он, — будут петь, танцевать, а ты вдруг замяукаешь по-кошачьи. Международный скандал. — Это я ради матери придумал, вы же знаете, — ответил я. — Она не выносит, когда врут. А меня иногда так занесет… И тогда, чтобы остановиться, я начинаю мяукать. — Прогрессивный метод, — сказал Шерстнев. — Ну а удоду почему ты подражаешь? — Господи, вот уж Нина Семеновна! — возмутился я. — И это она рассказала. Просто я изучаю птичьи голоса. Задумался на уроке и закричал, как удод. Несчастный случай. По-моему, я здорово выкрутился, хотя никакие птичьи голоса я не изучал. Поспорил с ребятами, что закричу на уроке удодом, и закричал. Я хозяин своего слова. — Ясно, — сказал Шерстнев. — Только постарайся без несчастных случаев. — Конечно, — ответил я. — А Нина Семеновна обиделась на меня. Она вообще обидчивая. Я у нее прощения просил — не прощает. — А за что она так на тебя? — спросил Шерстнев. Я промолчал, не хотелось про это рассказывать, но он упрямо ждал и подозрительно поглядывал на меня. — Ничего особенного, — сказал я. — Я ее прозвал Богиня Саваофа. — Как-как? — переспросил Шерстнев. — Ну, в общем, верующие придумали себе бога Саваофа. Он у них один в трех лицах: бог-отец, бог-сын и бог — святой дух. А Нина Семеновна тоже одна в трех лицах: старшая вожатая — раз, учительница — два, главный редактор — три. Ну, я и прозвал ее Богиня Саваофа. Я ей говорю: «Простите, Нина Семеновна, не знаю, как у меня такое с языка сорвалось», — а она голову отворачивает. Даже разговаривать на эту тему не желает. — Строгая у вас Нина Семеновна, — сказал Шерстнев. — Строгая, — ответил я. — И ужас до чего обидчива. С этим мы и разошлись. Шерстнев пошел в свою сторону, а я в свою. Потом я оглянулся. Сам не знаю почему, потянуло меня оглянуться. У него была широкая, сутулая спина и длинные руки. И тут он тоже оглянулся. Обычно, когда люди оглядываются одновременно, то они чувствуют себя неловко и сразу отворачиваются. А Николай Павлович и не подумал отворачиваться. 2 На сборе отряда, когда мне давали рекомендацию в Артек, меня изрядно пощипали: и ленивый, и разболтанный, и иронически относится к девочкам. Надо же, какое слово придумали: «иронически». Так оскорбить человека только за то, что он одну девчонку назвал дохлой принцессой. И самое главное, что против слова «принцесса» никто не возражал. Их, видите ли, возмутило определение «дохлая». Тут я решил вставить слово, надо было защищаться. — Но ведь сейчас живых принцесс в Советском Союзе нет, — сказал я. — Это шутка, литературный образ. Все мальчишки засмеялись, девчонки возмущенно зашикали, а Богиня Саваофа сказала: — Ты грубиян, Щеглов, но мы на тебя не обижаемся. Просто ты не понимаешь душевной тонкости человеческой натуры. О-чень, о-чень жаль. Когда она произносила эти слова, то так выговаривала каждую букву, словно хотела, чтобы ее «о-чень, о-чень жаль» перевоспитали меня в одно мгновение, чтобы я, как Иванушка-дурачок после купания в кипящем котле, сразу преобразился и сказал: «Дорогая Нина Семеновна, я больше никогда, никогда не буду вас огорчать, и вообще я никого не буду огорчать, я стану первым земным ангелом». Наступила минута напряженного молчания. Бывают такие напряженные минуты, когда все решается. Вот и сейчас наступила такая минута, и ребята задумались, стоит ли меня посылать в Артек. «Так, так, — подумал я. — А кто лучше всех прочел лекцию о международном положении, это они забыли? Забыли, как я им рассказал, что было время, когда пустыня Сахара была плодородной долиной? Они сначала смеялись. А я им сказал: смейтесь, смейтесь, только ученые нашли там на скалах рисунки древних людей, которые жили в Сахаре. Например, рисунок „Великий марсианский бог“. Представляете, не просто какой-то обыкновенный бог, а „марсианский“, потому что он нарисован в скафандре. Ну, вроде как наши космонавты. И может быть, это совсем не бог, которого придумали жители Сахары, а марсианский космонавт. Может быть, он спустился к ним на корабле, а они по своей отсталости приняли его за бога и нарисовали на скале. Тут ребята прямо закачались от неожиданности. А потом три дня только и разговаривали про марсианского космонавта. Правда, какой-то скептик заметил, что все это не имеет ни малейшего отношения к международному положению, что моя лекция не по правилам. А я ответил, что не люблю по правилам. А разве не я работал на огородах в совхозе, четыре часа ползал на четвереньках среди этих проклятых полосатых огурцов? Причем добровольно! Хотя я самый отчаянный враг ручной работы. А теперь об этом никто не вспоминал. Все сидели и молчали. Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путевке, раз вы решили, что я плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвища по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? Трусливый Заяц и Барон Мюнхгаузен. Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и, потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу». — Раз так, — сказал я, — можете не посылать меня в Артек. Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но Богиня Саваофа никому не дала слова. — Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически оценить свое поведение. — Она улыбнулась. — А мы дадим ему рекомендацию. — Правильно, правильно! — закричали ребята. — Дадим ему рекомендацию. А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось все наоборот. Черным по белому было написано, что я дисциплинированный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученик. Я тогда говорю Богине Саваофе: чему же верить? То ли тому, что она говорила на сборе, то ли тому, что написано в рекомендации? А она отвечает: и там и там есть немного правды. — А почему немного? — спросил я. — Говорили, на полуправде в коммунизм не въедешь, а сами… Она вдруг разозлилась и сказала: — Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь все про себя!.. Действительно, это было так. Про себя я все прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если про меня все ясно. Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не выходили из головы ее слова, что у меня нет сердечной теплоты к людям. Это меня мучило, и все. Неужели она так на самом деле думает? — Нина Семеновна, — выдавил наконец я. Не так легко это было спросить. — Нина Семеновна… — Слушай, Щеглов, — перебила она, — шел бы ты домой. Мешаешь мне работать. Боже мой, какая работа! Она писала заметки для стенгазеты. Она писала все заметки сама, а потом ребята их переписывали. Однажды она привлекла к этой важной работе и меня: поручила нарисовать цветными карандашами заголовки. А я взял и разрисовал все заметки. Когда она увидела, что я наделал, ей дурно стало. Она закричала, что это продуманный враждебный политический акт, что я нарочно сорвал выпуск стенной газеты. Теперь она меня к газете близко не подпускала. — Нина Семеновна. — Я все же решил довести разговор до конца. — Вы тогда на сборе серьезно сказали, что я бездушный человек, или, может быть, пошутили? Просто меня воспитывали? — Разумеется, серьезно. Ох, до чего она была деревянный человек, прямо мокрая деревяшка, ударишься об нее — и никакого отзвука! Она выводила большими буквами заголовок на газете: «Стенная печать — сильнейшее критическое оружие!» — И ребята так про меня думают? — спросил я. — Разумеется, — ответила она. Мне захотелось сказать ей что-нибудь обидное, но я ничего не мог придумать. И тогда я издал такой клич удода, что ни одному настоящему удоду он и не снился никогда. Богиня Саваофа подскочила на стуле. — Хулиганство! — сказала она. — Безотцовщина!.. Нина Семеновна прямо так и крикнула мне в лицо: «Безотцовщина!» А я ничего ей не ответил и выскочил из комнаты. С улицы я заглянул в окно. Богиня Саваофа сидела в той же позе, писала заметки: наводила на всех критику. Я затарабанил по стеклу. Она посмотрела на меня и сделала страшное лицо: поджала губы и прищурила глаза. Но мне теперь было все равно, меня ничего не пугало: ни ее поджатые губы, ни прищуренные глаза. Я мог сам поджать губы и прищурить глаза. Тогда она наконец оставила свои заметки, медленно подошла к окну и открыла его. — А про ребят вы сказали неправду! — крикнул я. — Вы соврали! — Что-что? — сказала она. Притворилась глухой или на самом деле не расслышала моих слов. — Меня ребята уважают! — крикнул я. — Уважают, а вы, вы… вредная! Я изо всех сил толкнул раму, и вдруг из рамы выскочило стекло. Оно ударило меня по голове и разбилось. Я повернулся и побежал. — Щеглов, Щеглов! — закричала Богиня Саваофа. — Сейчас же вернись. Я тебе приказываю, вернись! Но я не стал возвращаться.