Дети друг к другу не подходят, каждый живет своей жизнью. Иногда между ними возникают молчаливые драки, видно из-за игрушек. Коля стоит один, оглядывается по сторонам, но нас не видит. Кешка торопливо складывает лист белой бумаги и пускает голубя в сторону Коли. Никакого внимания. Глазастая выходит из укрытия и становится рядом со мной, вижу ее лицо, крепко сжатые губы и глаза, полные отчаяния. Губы шепчут: «Коля, Коленька, иди ко мне, посмотри на меня», — Коля нас не видит. — Давай я махну через изгородь и приведу его, — предлагаю я. — Опасно, — отвечает Глазастая. — Их наверняка предупредили. Может, они за нами уже следят. И точно, в цель попала. Из дома выходит женщина в телогрейке и решительным широким шагом направляется к нам. Все, думаю, пропали. — Не обращайте на нее внимания, — предупреждает Глазастая. Женщина подходит и спрашивает: — Вы что здесь столпились? — Она говорит как-то странно, с трудом выговаривает слова. — Мы из художественного училища. Понравился пейзаж с вашим домом, — весело отвечает Глазастая. — Вот рисуем. — Кешка протягивает ей свой рисунок. Женщина больше ничего не спрашивает, смотрит на нас с подозрением, но потом все же уходит. — Тоже глухонемая, — говорит Глазастая. Зато теперь нас замечают дети, все, кроме Коли. Вот невезуха! Но я стараюсь не отчаиваться и сую каждому из них по конфете. Они берут охотно, тут же разворачивают и жуют. Просовываю руку и подбираю фантики, чтобы не оставлять следов. Один мальчик что-то недовольно мычит, вырывает у меня фантики и убегает к дому, за ним все остальные. И тут к нам подходит Коля. Глазастая садится перед ним на корточки, вот-вот заплачет и говорит: «Коля, это я, твоя сестра Лариска, Коленька, ты меня узнаешь? Посмотри внимательно». Глазастая берет брата за руку. Но Коля не узнает ее и даже не хочет на нее смотреть. — Он, вероятно, разучился читать по губам, — замечает Кешка. Глазастая выпускает Колин рукав и начинает разговаривать с ним знаками, делает это быстро, выразительно, все лицо ее оживает, и начинают двигаться губы, нос, даже щеки. Коля что-то мычит и отворачивается, но не уходит — стоит. И вдруг он делает Глазастой несколько знаков. Оказывается, он спрашивает: «А где Джимми?» — «Джимми на небе». Он смотрит на нее недоверчиво и отвечает: «Собаки на небе не бывают». Глазастая в отчаянии. Мы с Кешкой молчим, мы-то ничего не можем сказать. Глазастая снова жестикулирует: «Мама его позвала, и он ушел к ней». У Коли глаза наполняются слезами. — Коленька, — просит Глазастая. — Подойди ко мне, я хочу тебе шапочку поправить. Коля подходит. Глазастая снимает с него шапочку, встряхивает и вновь надевает, проведя пальцами по щеке брата. — А это Зоя, — говорит Глазастая. — Помнишь ее? Коля переводит взгляд на меня, внимательно смотрит и кивает, мол, узнает. Я ему улыбаюсь. — Коля, а ты можешь отсюда незаметно выйти? — спрашивает Глазастая. Коля кивает. — Ну тогда давай выходи, — приказывает Глазастая. — А то ты мне очень нужен. Коля бежит вдоль изгороди, останавливается, смотрит на нас, ложится на живот и подползает под железную изгородь. Глазастая подбегает к нему, обнимает, целует, и тут же его подхватывает Кешка на руки, и мы бежим к лесу. Не знаю, сколько мы бежали, до тех пор пока Глазастая не упала, у нее на джинсах проступило темное кровавое пятно. И только поздно вечером мы вышли к железнодорожной станции, неловко обнялись и поцеловались, а ведь мы до этого так никогда не делали. В последний момент, когда уже сигналил их отходящий поезд, Коля дернул меня за штанину, я наклонилась к нему, и он крепко-крепко обхватил меня за шею, в каком-то немом ожесточении, и прижался своей щекой к моей. Вот так мы и разъехались в разные стороны на разных поездах. Вышло, как я говорила: «Лови ветра в поле». Я рада была, что нам все удалось, и теперь Глазастая и Коля вместе, но в вагоне, сама не знаю почему, мне стало так паршиво и одиноко, что я отвернулась лицом к окну, за которым стояла кромешная тьма, и так просидела до самого города. Дура, недоделок, ну что я вдруг затосковала? 26 «Глазастая, подумай, год прошел, как мы расстались, и вдруг сегодня в первый раз ты мне приснилась. Стоишь в саду, прислонившись к цветущему дереву, а у ног твоих — Коля. Я почему-то боюсь, что цветы осыпятся, жалко мне эту красоту. Но они не осыпаются. А Коля вдруг запел песенку низким голосом, слов не разбираю, а слышу только голос. Ты берешь его за руку, и вы уходите. Странно и печально было смотреть на ваши удаляющиеся спины. Хотелось кричать, чтобы вы не уходили или хотя бы оглянулись. Ты, Глазастая, не сердись. Я верую в чудо. Коля заговорит. Проснулась я, как от удара, и побежала к почтовому ящику, и получила твое письмо. Вот тебе и сон в руку. Хочу сказать тебе, подруга, что много-много чего тут случилось за это время. Через несколько дней после вашего исчезновения заявился Куприянов — веселый, рот до ушей, и требует твой адрес, говорит, родитель хочет знать, где находятся его любимые дети. Я ему отвечаю, что проводила, ручкой махнула, и все, а где вы — не знаю. Он мне не верит, угрожает, шипит, что я об этом пожалею, невзначай прожег мне руку сигаретой, говорит, мол, промахнулся мимо пепельницы, попал в мою ладошку. Прожег, сволочь, кожу насквозь, даже паленым запахло. Я заорала, а он — в хохот. Но больше не появлялся. А у меня после этого образовался „нервный срыв“, это так врачи назвали, но никакого „нервного срыва“ не было, а просто я лежала все время на диване и никуда не ходила. Смотрела в потолок и даже плакать не могла. Лежала и думала, что я одна-одинешенька, а вы там все вместе, и лучше бы я поехала с вами. И все думала и думала про вас, а потом вдруг заметила, что все мои мысли незаметно переместилась на Костю. Вы-то, слава богу, живы, а где он — неизвестно. Вдруг умер?! Как поняла это, так стала плакать. А как заплакала, так уж и остановиться не могла. Я теперь не та Зойка, не стойкий оловянный солдатик, можно сказать, любовь меня подкосила. Вот тебе и „нервный срыв“. Врачи закормили меня таблетками и даже хотели укатать в твою психушку, но Степаныч отстоял и сам за мной следит. А я все плачу и худею. Страшная стала, жуть. Настоящая жаба. На ногах не держалась. А Костя от меня не отходит, все рядом, ни на минуту не отпускает. Вижу его и плачу. Но никому не признаюсь, что все из-за Кости, один Степаныч догадался, но помалкивает, сам тоже пьет таблетки и худеет, как я. Мы теперь оба доходяги. Да ничего, все пошло на убыль. А насчет обиды, насчет Ромашки — я забыла про это. Как-то встретила ее, бросилась навстречу, а она испугалась. Чувствует свою вину. Ну я с ней беседую, хвалю за внешность, а она правда красивая. Вся как нарисованная. На прощание пригласила ее в гости и пошла дальше. Оглянулась, привычка такая, а она задумчиво смотрит мне вслед, может даже печально. Вижу твое лицо, ты меня осуждаешь. А тут Лизок появилась, увидела нас со Степанычем, молча блуждающих по квартире, быстро собрала и увезла к бабе Ане. Дом у них маленький, сама понимаешь, бывшая банька, две комнатки, но жили мы там, обласканные бабой Аней, как в раю. Я ни разу не видела ее без улыбки, она вся так и светится. Степаныч в нее влюбился, все норовил ей помочь, когда она долго работала в саду, поднимал ее на руки и вносил в дом. Баба Аня такая легкая, что он прозвал ее „ангельское перышко“. В одной комнате жили мы со Степанычем, в другой — баба Аня и Лизок с мальчиком. Его зовут Петрушей. Очень это имя ему подходит: он рыженький, а глаза — темные, как у Глебова. Тому это нравится. Он сажает его к себе на плечи и бегает по саду. Глебов часто приезжает, он теперь ушел из суда и работает в какой-то школе. А потом началась великая стройка. Благодетель — Судаков, его теперь все так зовут. Сначала решили построить большую светлую веранду, это мечта Лизы, она целыми днями ее рисовала. Отдаст мне Петрушу, он такой тугой, кожа как шелк, я могу с ним возиться без конца, — а сама рисует свою веранду с ажурными колонками по углам. Потом передумали и построили просторную теплую комнату. Петруша бегает по комнате, добегает до солнечного пятна на полу и шлепается на него, а оно теплое, ему приятно, он смеется. Строили трое: Степаныч, Судаков и Глебов, а иногда подваливали алкаши из города и требовали для себя „фронт работ“. Бабу Аню здесь все любят. А про Костю мы много разговариваем, вернее, они разговаривают, а я помалкиваю и слушаю. Однажды неожиданно в разговоре Лизок вдруг врезала Глебову: „Ты, — говорит, — его сломал, засадил и чуть убийцей не сделал. Я тебе, Боря, этого никогда не смогу простить“. Прямо так и высказывается ему. А он: „А что же мне было делать, Лиза? Закон“. А она при всех отвечает: „Я тебя, Боря, люблю, но, если Костя не вернется, даже видеть тебя не смогу!..“» Но тут я перестала писать, потому что мне почудилось, что кто-то рядом играет на саксе любимую мелодию Кости из Битлов. Сначала мне это так понравилось, что я даже заулыбалась, слушая. А потом испугалась, что совсем тронулась, и в страхе заткнула уши. Приоткрыла одно ухо, снова сакс, — я чуть не заорала и не заплакала от страха, что я в самом деле сумасшедшая, но сдержалась из последних сил, Степаныча пожалела. Вскочила как оглашенная, рванула дверь, чтобы доказать себе, что все это мне причудилось. Открыла, а передо мной стоит Костя, щеки надул, глаза закрыл и играет изо всех сил… Смотрю и себе не верю. Он весь какой-то другой, непохожий: болтается на нем поношенная куртка, подпоясанная солдатским ремнем, широкие камуфляжные штаны и рваные кеды на ногах. Все чужое. Может, мелькает в голове, он в системе жил, только система эта была какая-то бедная, потому что на бомжа смахивает. Хочу крикнуть: «Костя!» — но голос подводит, и вместо крика вырывается шепот, хочу за него зацепиться, чтобы он не исчез, только глаза у меня в разные стороны разъехались, и ноги подкосились. Хорошо, Степаныч меня подхватил. А Костя раскинул руки мне навстречу и закричал: «Братцы и сестрицы, примите, Христа ради, сироту бездомную» — и кидается обнимать не меня, а Степаныча. Вот тут я совсем и отключилась. Прихожу в себя, лежу на своей кровати, рядом сидит Костя, а Степаныч, слышу, наяривает по телефону, вызывает «скорую помощь». Я протянула руку, дотронулась до Кости, чтобы убедиться, что это он. Он посмотрел на меня, а я посмотрела на него — и все. И никто из нас даже не смог ничего сказать. Я встала, подошла к Степанычу, взяла у него трубку, отключила «скорую» и набрала другой номер: — Лизок, — говорю. — Костя вернулся. Она испугалась, стала что-то расспрашивать, а у меня у самой в голове еще туман: «Здоровый, — говорю. — Слышишь, играет». И Костя вновь заиграл. Лизок услышала его игру и рассмеялась и заплакала одновременно, а я продолжала держать трубку, чтобы она слышала Костину игру, потому что он играл очень хорошо, думаю, так он никогда не играл, соскучился, видно, по саксофону и по своему родному дому. Вот и вся наша история. В ту пору, мои дорогие компьютерные обормотики, на нашем небосклоне наметились быстро бегущие, живые веселые облачка, они неслись вперед, вселяя в нас надежду, и мы поверили, в который раз, что у нас в жизни будет все хорошо. Путешественник с багажом 1 В наш совхоз прислали одну путевку в Артек. И вдруг ее преподнесли мне. Для многих это было полной неожиданностью. Правда, слово «преподнесли» не совсем точно передает события, которые произошли из-за этого. Честно говоря, путевку мне дали с боем: Нина Семеновна, наша старшая вожатая, считала, что я ее не заслужил. Она так и сказала: «Я считаю, что ты эту путевку не заслужил, а „некоторые“ думают, что ты ее заслужил. Посмотрим, посмотрим…» Не знаю, кого она засекретила под «некоторыми», но я-то уверен, что они абсолютно правы. Кто же тогда ее заслужил, если не я, скажите мне, пожалуйста? Во-первых, я самый «старый» целинник во всей школе. Я приехал в совхоз, когда вместо всех этих домов стояли какие-нибудь три-четыре палатки. Ух и поработали мы тогда, хотя нам было нелегко, особенно зимой! Осенью палатки насквозь продувались ветрами, а зимой их заносило снегом до самой макушки. Да-да. Мне тогда было три года и пять месяцев, но я все отлично помню, точно это случилось вчера. Такие вещи не забываются. Ну а во-вторых, я… в общем, самое главное — это во-первых! Итак, я еду в Артек. По дороге домой, когда от радости, что я уезжаю, меня просто распирало, я встретил директора совхоза Николая Павловича Шерстнева. Между прочим, он тоже живет в совхозе с первых палаток.