* * * День, казавшийся бесконечным, закончился. Интернат и пережитое из-за происходящего в нем нервное напряжение остались в прошлом. Теперь Витвицкий шел по коридору рядом с Овсянниковой и чувствовал даже некое умиротворение. – А вообще, Виталий, вы большой молодец, – щебетала Овсянникова. – И с этой Неллой Егоровной быстро сориентировались. – Она Нелли Егоровна, – педантично поправил капитан. – И я ничего не сделал, просто привел ее в чувства. – Это не просто. Я вот, признаться, немного растерялась. – Вот как? – искренне удивился Витвицкий. – А я думал, вам здесь это должно быть привычно с такими методами ведения следственных действий. Девушка резко остановилась и хмуро поглядела на спутника. Тот понял, что перегнул палку, пытаясь уязвить Липягина, и задел Ирину за живое. – Если вы, Виталий Иннокентьевич, полагаете, что я одобряю все действия своего руководства, то ошибаетесь, – сухо отчеканила Овсянникова. – Простите, Ирина, – совсем стушевался Витвицкий. – Я не хотел вас обидеть. День был тяжелый. Да и на себя я зол больше, чем на кого-то еще. Я ведь не такой молодец, как вам кажется… Видите ли, я знаю правду, но ничего не могу доказать. А убийца… настоящий убийца… Он ведь где-то ходит, возможно, готовится снова кого-то убить. Прямо сейчас. А все наши силы направлены на трех несчастных умственно отсталых. Старший лейтенант смотрела на Витвицкого. Тот с каждой фразой становился все мрачнее. Злиться на него сейчас было совершенно невозможно. – Виталий, не надо взваливать на себя всю ответственность за работу двух следственных групп, – Ирина мягко взяла его за руку. – И вам нужно научиться быть оптимистичнее, иначе с таким подходом можно повеситься. – Не волнуйтесь, я не повешусь, – не то в шутку, не то всерьез – по лицу не поймешь – отозвался психолог. – Я очень хорошо осведомлен о факторах риска суицида. Он смотрел и смотрел на Ирину, а она по-прежнему держала его за руку. Под его взглядом этот товарищеский жест с каждой секундой превращался в нечто большее. Витвицкий улыбнулся. Овсянникова спохватилась и демонстративно затрясла руку мужчины, превращая жест в рукопожатие. – До завтра, Виталий Иннокентьевич. Отпустив руку капитана, она поспешно зашагала прочь по коридору. Витвицкий проводил ее теплым взглядом. Развернулся и нос к носу столкнулся с Горюновым. На лице майора была ехидная ухмылка, вероятно, он наблюдал за ними уже какое-то время. Теплые чувства тут же покинули мужчину. – Я смотрю, вы прислушались к моему совету, – продолжал ухмыляться Горюнов. – Рад. – Олег Николаевич… я прошу… – звенящим от злости голосом проговорил Витвицкий. – Я настаиваю… не соваться со своими советами в дела, которые не имеют к вам никакого отношения. Ухмылка сползла с лица Горюнова. – Ты совсем офонарел, товарищ капитан? – поинтересовался он. – Не забыл о субординации? – Я прекрасно об этом помню и готов отвечать за свои слова, – чеканя каждое слово, проговорил Витвицкий. Майор уже не ухмылялся. Между ним и капитаном, кажется, накалился воздух. Трудно сказать, чем закончилось бы это столкновение, если бы рядом не открылась дверь кабинета и в коридоре не появился бы Кесаев. – А, капитан, зайдите, – пригласил он Витвицкого и повернулся к Горюнову: – Олег, ты еще что-то хотел? Горюнов покачал головой и с каменным лицом пошел прочь. Витвицкий, глядя себе под ноги, будто что-то потерял, поплелся в кабинет начальника. * * * В это же время на соседнем этаже, в кабинете Ковалева, перед своим непосредственным начальником сидел Липягин. – Да, Эдик, дал ты шороху в этой богадельне. – Московские уже накапали? – мрачно поинтересовался Липягин. – Из гороно звонили, – сухо отозвался полковник. – Что за балаган ты устроил? – Балаган был для московских, Александр Семенович, чтоб под ногами не мешались, – с легким заискиванием принялся объяснять Липягин. Нагоняя от Ковалева за такие штуки он не ждал, не первый год вместе работают, Семеныч знает, что он просто так прессовать никого не станет. – В результате, пока они со всякой мелочью возились, я с директрисой обстоятельно поговорил. Липягин замолк, давая начальству время осмыслить сказанное. Ковалев смотрел на него требовательно. – Баба она, конечно, непростая, – продолжил майор. – Где-то надавить пришлось, но разговорилась. Все трое – и Тарасюк, и Шеин, и Жарков – учились плохо, хорошим поведением не отличались. Зато имели определенные наклонности. Он снова взял выжидательную паузу. – Ну? – рассердился Ковалев. – Мне из тебя клещами тянуть? – Кошек-собак мучили, над малыми издевались, – поспешно продолжил мужчина. – Один раз сочинение писали, кем я хочу стать, так Шеин написал, что после интерната хочет в медицинский пойти, потому что там можно выучиться на врача, который трупы разрезает. – Сочинение, конечно, не найдешь уже, – задумчиво протянул Ковалев. – Да и к делу не пришьешь. – Естественно, – закивал Липягин. – Но я с учителкой по русскому говорил, она подтвердила. И про сочинение, и про наклонности нехорошие. Говорит: «Непростой был мальчик». Майор поглядел на Ковалева – начальник УГРО пребывал в задумчивости. – Они это, Александр Семенович, – уверенно произнес Липягин. – Они. * * * Витвицкий закончил доклад, и в кабинете наступила тишина. Кесаев поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, машинально поправил складку на занавеске. Не выдержав затянувшегося молчания, Витвицкий сказал, глядя в спину начальнику: – Тимур Русланович, вы поймите: психология – наука точная. Как математика, понимаете? И если дважды два всегда четыре, то четырежды четыре – всегда шестнадцать. Кесаев вернулся к столу, поморщился: – Давайте-ка без аллегорий и метафор, товарищ капитан. Я вам не студент-первокурсник. – Извините, но я очень хочу, чтобы вы меня услышали и поняли! Шеин, Жарков и Тарасюк – не убийцы. После бесед с их учителями и ребятами из интерната для меня это очевидно. И старший лейтенант Овсянникова тоже так считает, а она… На лице полковника неожиданно появилась полуулыбка. – Симпатичная женщина, – сказал он совсем другим тоном. Витвицкий вспыхнул, подался вперед, сжав кулаки. – Тимур Русланович… Товарищ полковник! Я не хотел затрагивать этой темы, но подобные намеки недостойны офицера. И не стоило подсылать ко мне Горюнова с его солдафонскими советами! Кесаев посерьезнел, исподлобья посмотрел на подчиненного: – Хватит истерик, капитан! Говорите коротко, внятно и по делу – что вы предлагаете? Витвицкий несколько секунд смотрел на Кесаева. Он еще не отошел от обиды, и в нем боролись профессионализм и уязвленное самолюбие. Но профессионал победил обиженного школьника, и, чуть нахмурившись, психолог ответил: – Нужно заключение специалиста, эксперта высокого уровня, авторитетного человека. Чтобы в Москве поняли, что наши подозреваемые невиновны. – Вы не стали бы об этом говорить, если бы не подготовились. Такой человек есть? Витвицкий едва заметно кивнул. – Да, конечно. Это мой учитель, профессор Некрасов. Он читал у нас курс прикладной психиатрии, а потом был моим научным руководителем. Кесаев в очередной раз нахмурился, задумчиво постукивая ручкой по столу. Он знал Некрасова, они несколько раз пересекались во время расследования сложных и запутанных дел. Профессор действительно был штучным специалистом – о психопатологиях он знал абсолютно все и даже немного сверх того. Но работать с ним было, мягко говоря, непросто. Возможно, специальность, возможно, характер, а скорее, они вместе сделали Евгения Николаевича Некрасова человеком высокомерным, честолюбивым до тщеславия и совершенно, если можно было так выразиться, негуманистичным. Люди представляли для него интерес как объекты исследования – но не более того. Особенно Кесаеву запомнился момент, связанный с расследованием ряда убийств, совершенных неизвестным преступником с помощью топора. Эксперты по характерным следам и чешуйкам ржавчины установили, что топор нестандартный, старый, возможно, исторический раритет. У следствия имелся подозреваемый, но чтобы он превратился в убийцу, требовались улики. И самая главная из них – этот вот раритетный топор. Некрасов, приглашенный начальством Кесаева, побеседовал с подозреваемым, а затем пригласил тогда еще подполковника Кесаева на кладбище – он очень уверенно заявил, что топор там, где похоронен сын предполагаемого убийцы. Был декабрь, но снега в тот год выпало мало, и на асфальтовой дорожке главной кладбищенской аллеи поблескивали насквозь промерзшие лужицы. Кесаев и Некрасов, которому тогда еще не было и шестидесяти, шли между могилами, чуть в стороне за ними следовали два милиционера. – Ну, хорошо, Евгений Николаевич, но почему вы уверены, что убийца прячет топор именно на могиле сына? – спросил подполковник. – Он считает, что таким образом обеспечивает ему защиту, – усмехнулся профессор, и усмешка на его холеном лице была похожа на гримасу превосходства. – Древние скифы клали в могилы своих воинов оружие – чтобы умершие могли постоять за себя в посмертии. – Как вы сказали? – не понял Кесаев. – Посмертие? – Да. То, что будет потом, после смерти, – кивнул Некрасов. – А вы уверены, что что-то будет?