Пекарь мрачно кивает головой. — Где Лива? — тревожно спрашивает он и идет в кубрик. Лива лежит, зарывшись лицом в плед. Спина и плечи содрогаются. — Это ее ужасно взволновало, — говорит пастор Кьёдт. — Еще бы. Сначала брат, потом жених, а теперь деверь. Беспримерное испытание. Бедное дитя! Бедное дитя! Он вздыхает, качает головой. Радость оттого, что он не страдает морской болезнью, совершенно испорчена. «Лучше уж морская болезнь, чем это», — думает он. Пастор смотрит на Симона, но пекарь поглощен девушкой. Он слышит его шепот, не предназначенный для посторонних ушей: — Он согрешил, Лива, и мы должны искупить его грехи! Ты поймешь это потом, когда придет срок! «Мы… искупить!.. — думает пастор. — Мы бедные, жалкие грешники, мы можем каяться, но не искупать грехи других». Он хотел было возразить: «Извините, что я вмешиваюсь, но разве не один Иисус может искупать грехи других?» Однако удержался и только подумал: «Прекрасный пример того, что Симмельхаг подразумевает под теологическим дилетантством! И все же… перед господом богом все мы дилетанты, и ты тоже, Симмельхаг, в конце концов… а разве нет?» — Дилетанты, дилетанты! — вздохнул пастор Кьёдт, сложив руки на животе. В эту минуту раздался оглушительный шум, бот сильно накренился, послышался треск ломаемого дерева и неистовый рев обрушившейся на него воды. И голос Кристиана: — Наверх! Наверх! Мы тонем! Лива с криком прижалась к Симону и услышала, как он шепчет ей в ухо: — Не бойся! С нами ничего не случится! Я знаю! В ту же минуту наступила кромешная тьма, и ей показалось, что их обоих с неодолимой силой закружило и понесло в шумящую, кипучую стремнину… вниз… вниз… пока они наконец не почувствовали дно под ногами. Потом медленно всплыли снова. Свет резал глаза… Она на корме маленькой четырехвесельной лодки, гребут два солдата, Наполеон и офицер. Руки, прижимавшие ее к чему-то влажному и теплому, разжались… это были руки Фьере Кристиана. Сзади Кристиана сидел пастор Кьёдт в черном кожаном капюшоне, опущенном на уши… Симон… Симон… где он? Слава богу, он тоже здесь! Но он как-то странно бледен и далек. Сидит, согнувшись и закрыв глаза. На нем нет куртки. — Тебе холодно? — спросил Кристиан и покрепче прижал ее к себе. — Твой плед утонул, но куртка более или менее сухая, да? Лива заметила, что на ней коричневая мужская куртка… куртка Симона. Прямо перед ней сидел моторист, он сильно дрожал, его роба была насквозь мокрая. Лодка медленно покачивалась на больших волнах. Иногда она казалась запертой в ограде из высоких волн, но потом снова поднималась, словно на конек огромной крыши. Впереди на фоне неба вырисовывался массив скал. Вдруг ужас и боль пронизали грудь Ливы как электрическим током: гроб Юхана погиб вместе с ботом! Она почувствовала также, что ужасно мерзнет. Мерзли и мужчины вокруг нее. Они сидели молчаливые, стиснув зубы от холода, и говорить не могли. Гребцам пришла пора смениться. Пересаживались по одному, чтобы не нарушить равновесия. Она ощутила ледяную руку на своей, руке — руку Симона. Он был очень бледен и серьезен, его взгляд сверлил ее, он был такой странный, в нем не было тепла, как будто он в чем-то упрекал ее. Кристиану надо было сесть на весла. — А что делать с тобой, Лива? — спросил он. Светловолосый солдат, только что опустившийся на место моториста, услужливо протянул руки: — Давайте я о ней позабочусь! Лива и Кристиан одновременно энергично покачали головой. — Я сама справлюсь, — сказала Лива и, несмотря на холод и горе, чуть не засмеялась. Она услышала голос пастора Кьёдта: — Сюда, дочь моя, сюда… иди, вот так! — И нехотя она скользнула назад в теплые объятия пастора. — Вот увидишь, все обойдется, — утешал ее пастор Кьёдт. — Мы недалеко от берега, и у нас тут здоровые парни. Слава богу, что с нами солдаты. Голос пастора звучал уютно, успокоительно, по-отечески. — Ты не все видела? — продолжал он ворковать. — Нет, ты ведь потеряла сознание, и это к лучшему. Потому что это было не весело, ничуть не весело. Они никак не могли спустить спасательную шлюпку. Мы все стояли по пояс в воде и ждали, что будет еще хуже. Но тебя твой друг Симон держал на руках, и ты не промокла. — Бот торпедировали? — спросила Лива. — Лейтенант этого не думает — торпеда разнесла бы бот в щепки, мина тоже. В нем просто образовалась течь, иначе мы не сидели бы здесь. Лейтенант говорит, что мы попали на минное ноле и где-то вблизи от нас произошел взрыв… Пастор Кьёдт берет руки девушки и сует их в карманы своего грязного пальто. Вот так. Он думает про себя: «По возрасту она могла бы быть моей внучкой». Ему хочется что-то сделать для этого юного существа, подарить девушке что-нибудь, например тысячу крон. Или прекрасную старинную Библию с гравюрами по дереву Альбрехта Дюрера, с чудесными картинами Рафаэля и Леонардо да Винчи. Это великолепный подарок верующему человеку. Библия стоила сто семьдесят пять крон. Но это было в 1929 году. При теперешних ценах она стоит от пятисот до восьмисот крон. И он продолжает размышлять: «Дело идет сравнительно хорошо, хоть и медленно. Мы дойдем до берега засветло, а может быть, нас подберет какое-нибудь судно. И подумать только, я так и не заболел морской болезнью! Хоть я и не лежу! И в этой скорлупке! Это все же удача в неудаче, можно сказать — счастье в несчастье. Да-да, в таком положении с благодарностью приемлешь даже малые дары. И какое счастье, что я утром надел две пары теплого белья да еще кожаный жилет. К тому же высокие резиновые сапоги. Я даже не промочил ног». Вечером потерпевшие кораблекрушение достигли Нордвига, маленького крестьянского поселка. У причала собралась толпа изумленных людей. Большая красная луна только что появилась между горными вершинами над поселком. Было что-то сказочно-удивительное и успокоительное в зрелище поросших травой крыш и торфяного дыма, так беззаботно поднимавшегося из труб в медно-золотом свете луны. Две женщины, пожилая и молодая, взяли Ливу под руки и быстро повели ее по жнивью. — Страшно было? — выспрашивала молодая, а пожилая шикала на нее: — Не приставай, ты же видишь, как она измучена! Бедняжка, сейчас мы дадим тебе сухую одежду и чего-нибудь тепленького поесть. В крестьянской усадьбе спешно топили печь, грели шерстяное белье, разливали в кружки и чашки горячее молоко. Молодая девушка помогла Ливе облечься во все сухое и укутала ее большой шерстяной шалью, теплой и пахнущей дымом. — Хо-хо, — сказал пастор и фамильярно шлепнул Ливу по спине, — вот ты вдруг и стала крестьянкой, а? Это лучше, чем болтаться в шлюпке! На ломаном английском он обратился к офицеру, толкнув его: — Русалка превратилась в крестьянку. How do you do. Пастор пришел в приподнятое, почти шаловливое настроение. Но внезапно он сложил руки и начал молиться, серьезно и проникновенно. Глаза Ливы искали Симона. Вон он стоит у двери, по-прежнему бледный и далекий, с ледяным выражением лица. «Почему он меня избегает?» — думала Лива, чувствуя себя глубоко несчастной. Она слышала голос пастора: «И еще, о господи, мы молим за тех двоих, кого нет среди спасенных… за двух братьев, оставшихся в море… и за молодую женщину, которая была им близкой и для которой события сегодняшнего дня были ужасным ударом…» Дрожь пробежала по телу Ливы, она со стыдом призналась самой себе, что сейчас она не думала ни о Юхане, ни о Енсе Фердинанде, а только о Симоне. Все остальное удивительно отдалилось, отошло в прошлое. Страшная мысль пронизала ее: «Любила ли ты по-настоящему Юхана, если могла так сразу забыть его?» И необъяснимый страх вселился в нее. Эта мысль ее преследовала. Слезы выступили у нее на глазах. «Почему Симон избегает меня? В чем он меня упрекает?» — Ты такая бледная. — Молодая девушка подтолкнула ее локтем, желая подбодрить: — Еще не согрелась? Уж не заболела ли ты? Может быть, тебе лечь в постель? Лива покачала головой. — Я чувствую себя хорошо, — сказала она, пытаясь улыбнуться. — Не удивляйся ее бледности, Хельга, — сказала пожилая крестьянка. — Сколько она сегодня пережила! Лива ощутила ласковую руку на своей щеке и вдруг разразилась неудержимыми рыданиями. «Почему он смотрит на меня, как на чужую? Почему он сердится на меня?» Эта мысль терзала ее. Хельга отвела Ливу в свою комнатку на чердаке. На кровати лежало несколько бутылок с горячей водой, всунутых в наголенки от шерстяных чулок. — А где спят остальные? — спросила Лива. — Пастор и офицер тоже спят в нашем доме, — ответила Хельга. Трое моряков — рядом, в доме у дяди — учителя, а солдаты — у капитана Мартина. Лучше тебе теперь, Лива? Не посидеть ли мне около тебя? — Нет, не нужно… Мне теперь совсем хорошо, и здесь так тепло! — Я сплю рядом, — сказала девушка, — если что — только постучи в стену! — Большое спасибо, Хельга! Ливу охватила тревога, усталость как рукой сняло. Она не могла совладать со своими мыслями. Обрывки фраз звучали у нее в ушах, вызывая содрогание: «Ты же шлюха — сказал я! Ты делаешь большие глаза? Для меня ты — сука, понимаешь?» И странные, горестные слова Симона: «Я боялся креста, Лива. Мы тоже обязаны пожертвовать жизнью. Он согрешил, мы должны искупить его грехи! Ты это поймешь позже, когда придет срок…» Зарывшись лицом в подушку, она шепчет: — Да… мы должны быть вместе, ты и я! Ты сам это сказал! Мы пойдем на последнюю битву рука об руку, так ты сказал! Почему же ты меня избегаешь? Почему ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала? «Может быть, мне это только кажется», — пытается она себя утешить. Но страх и смятение не уменьшаются. Она поднимается на постели. Пол и стены в маленькой чердачной комнатке в полосах лунного света. Она осторожно встает с постели и прокрадывается к окну. Лунный свет на мохнатых от травы крышах. Черные голые деревья и кусты. Сад… довольно большой сад с высокими деревьями, как это ни странно в этом северном, исхлестанном ветрами поселке. Старые согбенные деревья, освещенные лунным светом, отбрасывают кривые тени. А там соседний дом, дом учителя, где находится Симон. И перед тем домом тоже большой сад. Внезапно она видит одинокую фигуру между деревьями того сада… Это Симон, ошибиться невозможно! Быстро и бесшумно она одевается. В коридоре стоит Хельга. — Лива, — говорит она, — чем я могу тебе помочь? — Ничего не надо, спасибо, — отвечает Лива и сбегает с лестницы. В заборе между двумя садами калитка. Лива трясет ее, но не может открыть. Фигура там, в другом саду, оборачивается. Да, это Симон. Она шепчет его имя, он быстрыми шагами идет к калитке. — Симон! — говорит она. — Почему ты на меня сердишься? — Я не сержусь на тебя, как ты могла это подумать? — Ты избегаешь меня! Она ищет его взгляда, но он смотрит в сторону и говорит медленно и задушевно: — Да, Лива, я избегаю тебя. Потому что есть что-то между нами, чего не должно быть. Поэтому я тебя избегаю. Из-за того, что встало между нами. Понимаешь теперь? — Нет, не понимаю! — отвечает Лива, и голос ее звучит обвиняюще. — Между нами ничего нет! Слышишь, Симон! — Это было еще до моего отъезда, — говорит Симон. — Я знал это, но обманывал самого себя. Я говорил себе: «Ты едешь потому, что бог этого хочет. Потому что ты нужен ей. Потому что он назначил ей быть рядом с тобой. Но все же это был сатана!..»